ловека ко всему простому и о любви всего сложного к человеку… О том, что никто не знает, кем и как управляется наш разум… Что персональный разум может вместить в себя задачу коллективного… Сколько многоточий приходится ставить! Потому что в России есть лишь одна настоящая точка. И имя её известно.
— Конечно, мы все подражаем друг другу в процессе своего развития. Мы узнаём себя и других через пробу на копирование. Но, господа! Продвигаясь через подражание, не забудьте: нельзя в нём останавливаться. Что такое творчество? Сотворение того, чего ещё никогда не было. Идти по указкам судьбы следует до тех пор, пока не встретится на вашем пути пустота, тишина, неведомое пространство, ещё не имеющее ни вещества, ни имён. Что дальше? Вы можете «соблазнить» это пространство клюнуть на вашу жизнь. Не вы, а оно вами воспользуется. По старшинству. И тогда земных завоеваний будет чуть больше. Молитвы нужны не для того, чтобы «воспарить» и дезертировать, таким образом, с земной линии жизни, а совсем для другого — мой друг называет эту работу «одухотворением ада», «беспримерным погружением духа в землю», «работой неба»… В России многие обращаются к духам и богам… Для чего? Русская вера — это бегство с земли! Если и есть на свете Бог, то от такой «веры» он, скорее всего, умирает, получив предательский удар в спину. Всякий человеческий младенец рождается в глубокой гуще информационного чрева цивилизации. Чаще всего он до конца остаётся в том же, в чём пребывал изначально. Живым физически и неживым — в нереализованных своих потенциях. Все зёрна падают на землю, да не все пробуждаются. А те, кто разбужен, бежит по кругу, мечтая убежать однажды за край… Где он, этот край? У каждого — свой. Дикарю кажется, что рубикон там, где перестают действовать законы его племени. Но дикарь-исследователь мужественно переходит его, подражая законам соседей и наивно полагая, что в его жизни наконец-то случилась «новизна». Увы, друзья мои! Край, за которым маячит действительно что то новое, находится не в соседнем царстве, а за пределами наших представлений. И попасть туда можно лишь одними путём — заплатив за невозможный шаг в пустоту собственной жизнью. Другие, те, кто следом пройдут этот, уже известный шаг, — пройдут по твоим костям…
С Грэем происходили перемены. Он говорил сейчас так же, как обычно говорил на своих лекциях Дух. Перед расставанием старый друг иронично напророчил: «Однажды ты будешь красноречив от встречи с отчаянием…». Грэй испытывал необычайный подъём оттого, что его собственный язык мог излагать столь гладко невидимую скань причин и целей жизни. Душа его была распахнута и летела, ликуя. Душа понимала: высокие слова одинаковы во всех устах.
Грэй поклонился в конце своего вступления, ожидая шквала аплодисментов. Но… В классе стояла тишина. Мёртвая тишина. Английского класс не знал и из пламенной речи, насыщенной образными сравнениями, старшеклассники успевали ловить и осмысливать лишь восклицания да союзы. Грэй смутился и сник. Он достал из принесённого пакета картину, собственноручно нарисованную углем на толстом белом картоне — райскую птицу, из клюва которой торчало раздвоенное жало.
— Это мой дар вашей школе! — сказал Грэй.
— Дети, не молчите! — подтолкнула оцепеневший класс кнопка-директор.
Шпанистый парень, веснушчатый, как сельский грузовик в распутицу, вперил в негра прямой наводкой два разноцветных глаза:
— А правда, что вы наших англичанок трахаете?
Ещё секунду или две в классе сохранялась прежняя тишина. Но потом юмор дошёл до нужных извилин и — началось. Хохотали в голос, с икотой, повалившись из за столов, тыча пальцами в ничего не понимающего лектора; смех напоминал истерику или лавину — её невозможно было остановить, всех, кто попадался на её пути, она подминала и тащила за собой: хохотала, взвизгивая, директор, хохотали, обнажая неполный ряд коричневых зубов, юные школьники-мужички, дискантом вторили им их подружки-одноклассницы; но, что было хуже всего и всего непонятнее, так это поведение полегших в изнеможении от смеха двух подружек-синичек, которые, собственно, и уговорили Грэя на участие в мероприятии. Морального осуждения в этом шквале стонов, охов и дыхательных вскриков не было никакого. В деревнях жили простые и беззлобные люди. Они искренне наслаждались тем, что беспросветная серость их будней дала незапланированную трещину и сквозь неё на скучную землю посветил чей-то клоунский фонарик… Что-что, а праздники в деревнях ценят!
Грэй покинул класс под улюлюканье.
Сосед, у которого из сарая воровали веники, постучал в окно и крикнул:
— Айда, поохотимся! — за спиной соседа топорщился стволами в небо видавший виды дробовик.
Грэй накинул на плечи какую-то хламиду с гвоздя и вышел.
Охота представляла из себя недолгий поход к зерносушильному комплексу, под крышей которого несметными стаями коротали свой ангельский век объевшиеся голуби.
— Жиру в них больше, чем в курице! — деловито сообщил сосед. — Нагулянная птица. Двух штук взрослому мужику на обед хватает. И чистые. Одним зерном питаются.
Грэй молчал. Школьный сеанс философского стриптиза впустил в его распахнутую душу ливень отравленных стрел.
— На, пальни ты первый, — сосед вручил Грэю заряженное ружьё. — Пушка, а не ружо! Бей, пока не улетели. Да они и не улетят никуда от своей кормушки. Дураки совсем. Вальнешь — испугаются, покружат-покружат, да и опять сюда же собираются. Совсем дураки. Не зря их на святых картинках рисуют. Пали!
Грэй поднял стволы и шарахнул дуплетом куда-то под потолок. В плечо садануло отдачей. Сверху на землю свалились, кувыркаясь и барахтаясь в воздухе, штук пять сизарей. Сосед проворно сложил их в авоську. Туча птиц в панике шумно снялась со своих мест, покидая смертоносные насесты, но, покружив немного над деревней, голуби вернулись, как ни в чём ни бывало, и снова заняли сидячие места под потолком, на галёрке.
— Дай-ко, теперь я сделаю, — сосед рассчётливо выглядывал наибольшее скопление птиц. Его выстрел свалил вниз целый десяток. Маленькие капельки крови скатывались по радужному перу, не пачкая его. — Хватит на двоих. Хорошо поохотились. Лишнего бить нельзя — разбой это.
Свою долю Грэй получил при расставании — пять голубей.
Синичек дома не было, они зарабатывали на хлеб не только уроками, но и модным теперь репетиторством. На Грэя накатила ещё большая депрессия. Он видел, как эта беда случалась с друзьями-летунами, прошедшими через военную мясорубку. Таких снимали со всех полётов и бережно реанимировали в специальных санаториях. Грэй даже заподозрить не мог, что и с ним может случиться подобное. И где? В глубокой России! И кто же его «подбил», неутомимого балагура и аса-ловеласа? Какие-то зубоскальные щенки! Единственная, доступная в этих условиях «реанимация» стояла на печи, и мутного пойла было ещё предостаточно.
Когда хозяйки вернулись, они застали в своём жилище незабываемую картину. В одном шерстяном носке пьяный в стельку негр сидел посреди комнаты голый и дощипывал пятую голубиную тушку. По всему дому разлетелись перья и пух. Над головой Грэя красовалась, привязанная к какому-то крючку, настоящая верёвочная петля. Девочки взвизгнули от неожиданности, как и полагается в таких случаях. Они одинаково испугались: вдруг гость и в самом деле повесится — греха не расхлебать тогда. В этот момент томительные чувства обеих синичек, как океанский отлив, стали стремительно убывать и мелеть. Они хотели вернуть статус-кво, им остро вдруг стало не хватать прежнего, размеренного счастья, в котором мечты впархивали в окна мимоидущих экспрессов, а глянцевые журналы мод исправно щекотали те же самые нервные женские окончания, что и у королевы Англии. Хорошо — это когда между «было» и «будет» не вклиниваются никакие неожиданности. На эту «вечную» размеренность можно вечно ворчать, но, в конце концов, именно она гарантирует стаж, отсутствие строгих выговоров и пенсию.
— Что ты, миленький, что ты! — девушки захлопотали вокруг Грэя. В слове «миленький» опытное ухо покорителя женских сердец уловило неприятную фальшь.
— Тоска! — сказал Грэй в третий раз и полез спать на печь, свернувшись несчастным калачиком среди старых валенок, галош и ватников.
В тяжком сне ему привиделось, как он выделывал на своей боевой машине всякие виртуозные штуки, а в небе повсюду, на разной высоте, болтались повешенные — надо было летать так, чтобы не врезаться в препятствия. Причём, некоторые повешенные висели правильно: ногами вниз, а верёвка уходила куда-то вверх и там терялась. Другие висели наоборот — в антигравитации, ногами к небу, верёвка же натягивалась, тем не менее, как поводок, и уходила к земле. Обычно снов Грэй не видел. Или не помнил их. Вечером он засыпал, свободно рассыпаясь на мириады атомов в тёплую материнскую тьму мира, а утром его будила собственная улыбка на губах — мириады отдохнувших частиц мигом собирались в то, что именовалось Грэем.
Грэй проснулся оттого, что стонал. Был уже вечер следующего дня. Синички рядком лежали на своей кровати и помалкивали. Грэй с печки посмотрел в их сторону. Дом наполняли смрадные восточные благовония, которые источала специальная дымящаяся палочка, купленная у расторопных ловкачей с пекинского поезда.
Ещё совсем недавно Грэй был уверен, что все люди в этой стране — его самые близкие и желанные родственники. Потому что они феноменально родственны друг другу. Он только не мог понять: что именно делает жителей этой огромной «плоскостной» страны телепатами, ведающими друг о друге любую подноготную. Их роднило какое-то волшебство. Теперь вдруг он понял природу волшебства — это было отчуждение. Отчуждение! Оно, именно оно, сближало людей в сверхоткровенные и сверхплотные жизненные ядра, какие случаются в закрытых тюремных зонах или в ядрах урана, например… «Русская бомба, ядерный нравственный взрыв, породнённые отчуждением…» — какие-то осколки мыслей и фраз наполняли голову Грэя, словно первая — пробная — бомба уже взорвалась внутри полигона слов и представлений: внутри черепа шалили и перекликались дети перевозбуждённого, воспалённого мозга.
Синички лежали с открытыми глазами и шептали какие-то заклинания. Грэй перевел глаза на окно. С той стороны, прильнув к стеклу, в дом заглядывал… отец Грэя. Он белозубо улыбался и манил к себе пальцем. Грэй, прошедший суровую выучку самоанализа, похолодел: видение означало только одно — начало белой горячки. Ночь наваливалась муторной тьмой, в которой не было места покою.
— Вы ленивые, — в кромешной тьме произнёс Грэй слова, которые со скрипом провернули застывшие часы общения. — Вы очень ленивые. Почему вы не уезжаете сами? Почему не зовёте к себе тех, кто мог бы изменить жизнь? Вы боитесь. Потому что вы ленивые. Вы самые ленивые ленивцы из всех известных мне ленивцев.
— Нам не дают, — донёсся робкий голос со стороны кровати.
Тьма была абсолютной. Как во время аннигиляции ада и рая. Ничего не осталось, ни единого фотона. Только голос.
— Ага. Вы, значит, даёте, а вам не дают… Лядство! Вас окружают уки банные и вам это не нравится, — во мраке сотворения мира что то заворочалось и с жестяным стуком по нему прокатилась пустая консервная банка.
— А ты в Париже был? — трепетная инь хотела видеть больше, чем было ей дано от рождения. Она впервые проявила подобный интерес к превосходящему её в проницательности ян.
— Был. Там по утрам собачье дерьмо плывёт по всем улицам, — ответил ян.
— И в Нью-Йорке был?
— Был. Плохо только помню. Забыл захватить с собой память. Но город большой. Не город, а космическая ёвина! Его с любой высоты видно.
— И с Луны?!
— Видно. Как копейку на дне Байкала. Без пи ля буду!
Инь и инь хихикнули и опять притихли. Ян зевнул.
— Бись!
— Чего? Мы маленько не поняли.
— Завтра уеду.
— Правда?! А адрес оставишь? Вдруг мы к тебе приедем. Хи-хи!
— Запоминайте: Город…
— Ну-у, это не интересно!
Русская жизнь, как змея во время линьки, ползёт, изо всех сил тащится вон из своей опостылевшей старой кожи, а когда, казалось бы, совсем уж освободится, вылезет — глядь: новой-то кожи нету… И приходится в старую обратно влезать, кряхтя и печалуясь. Обычные люди разок-другой за всю жизнь пробуют «полинять», а некоторые входят во вкус — в году не по разу из старой кожи в старую ползают.
— Родили бы вы девки, что ли, — ян опять зевнул.
— И родим! — инь в темноте раззадорились. — Для себя-то уж постараемся, будь спокоен.
О, великая и плодородная сила тьмы! Ты — первая. Чёрное делает равными всех. И огонь делает всех равными. И белое. Больше никто не делает.
— Дети рождаются для того, чтобы превзойти родителей. У входа в жизнь их ждёт правильная забота, а у выхода правильное сожаление. Впрочем, есть народы, у которых это удовольствие воспринимается наоборот…
— А ты в Антарктиде был?
— Был. Только без посадки и снижения.
— Без чего?
— Без детального кайфа.
— Миленький, иди к нам, а то страшно как-то…
— Не могу.
— С печки слезть не можешь? Хи-хи.
— Я умер, леди.
Весна уверенно шла на таран последних холодов. Она взорвала на ветках почки, огненным взглядом слепящего дня сделала ноздреватым лёд на деревенском пруду, а потом и вовсе растопила его, выпустила на волю блохастое племя дворовой живности, разбудила войско бабочек и первой мошкары, вырастила на оттаявших плешинах прошлогодних бугров весёлую зелень травяных причёсок. Мир сам собой приходил ко всеобщему согласию и благу: да, надо жить.
Грэй встал утром очень рано и молча приводил себя в порядок. Говорить было не о чем и не с кем. Синички спали под защитой толстой тётки с гипнотической кляксой во лбу. Слова иссякли. Молчание бережно, словно в ладонях, сжимало сердце с двух сторон — снаружи и изнутри. Грэй вытащил остатки браги на двор и вылил на землю. Молодая трава поникла.
Чувство было странным — жизнь словно начиналась заново, с нуля, совершенно не помня своего предыдущего опыта и не нуждаясь в нём. Так, вышедший из ада не нашёл бы слов, чтобы передать полноту пережитого. Есть путешествия, которые не поддаются описанию.
Первое, к чему Грэй приступил по возвращению к работе, это — возведение капитальной кирпичной стены по периметру полигона.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПРОШЛО ДЕВЯТЬ ЛЕТ
Прошло девять лет.
ПРОШЛО ДЕВЯТЬ ЛЕТ
Когда душа увянет, перезреет,
вороной старой упадёт она к ногам
святых болванов, и уж не посмеет
о Боге врать по собственным слогам.
Покой последний выкупа не просит.
Ответь никчёмному: кому, зачем мы там?!
Враньё молчит, а хор многоголосый
искусной «правдой» мёртвый славит храм.
Сорняк нахальный обживает камень,
чтоб стать землей. И добрым зёрнам путь
сперва закрыт. Но высшим стеблем станет
тот, кого ангелы, цветущего, пожнут.
Сожженьем дров, кадилом, ритуалом
не возбудить непостигаемых чудес...
Ворона старая, душа, беглец усталый,
скажи, зачем ты умираешь здесь?
Русской жизнью управляли символы.
Шпана обрела идею — уничтожить пришельцев.
Возможно, этому способствовала не только стена, но и слишком успешная деятельность компаньонов. Дух весьма активно писал рекламные статьи, выступал по государственным и частным каналам вещания на тему здорового образа жизни, предлагал всем желающим вступать в экологическое «ополчение», штабом которого и был загородный ресторан. Состоятельные горожане зажигались от красивой мысли, как лампадки, хотя «мода на здоровье» стоила не дёшево.
Грэй почти отошёл от дел, он много читал; деньги под землей ковала Котёночек. Успешная консолидация творящих неизбежно отразилась консолидацией проигрывающей стороны. Стена! Около неё, как около высокой плотины, много лет копились ручейки и капельки русского «всенародного» недовольства. И вот — уровень накопленного достиг критической отметки.
Рассудите, люди: кто кому враг на земле? Может, и нет никаких «врагов» между теми, кто в замыслах общих творится? Что ж воюем-то?! Откуда приходят те, кто не способен переносить «не таких, как я». Человек для человека невыносим, если силы их водят разные! Не голод — демоны шепчут на ухо: убий! Стена собирала вокруг себя немало воинственно настроенного народа. В построенном для люмпенов окраинном диско-клубе, где обычно только танцевали и пили, теперь за стойками бара и на диванчиках велись суровые разговоры, словно вспахивалась внутри каждого «обиженного» почва злобы, и колючие семена падали в неё сами. Уголовников среди этого люда было немного — они предпочитали вращаться в собственной вселенной.
Диалоги и монологи произносились очень чувственные, вызывающие прилив крови больше к кулакам, нежели к голове. Суть их выражалась в часто повторяемой фразе: «Пусть убираются!»
Стена снаружи вся была осквернена похабными рисунками и надписями, в наиболее высокие места стены, куда не дотягивалась рука вандалов, кидали всевозможную красящую или пахучую дрянь. Обихоженное место оказалось в положении культурной осады. У ворот теперь постоянно дежурил дополнительный наряд охраны. Были случаи, когда посетители ресторана делали заявления о порче их машин и имущества. Публично об инцидентах старались не говорить.
Ночной Город стал опаснее, чем был. Резко пошла вверх кривая, так называемых, безмотивных преступлений. Идея разрушающей «справедливости» пришлась как раз впору тем, кто не умел, не успел или ещё не начал строить свою жизнь. «Справедливость» их не имела чётко обозначенного выхода, но уже впрыскивала в своих поборников адреналин. И каждый успокаивался как мог. Грабили от скуки, втыкали под рёбра ножи, били витрины, резали колёса и поджигали лифты… Прямо среди бела дня в центре Города московскому артисту сломали переносицу. Просто так, даже закурить не попросили. Действия шпаны стали приобретать осмысленный характер. Избили гостей джазового фестиваля и многих зрителей, выходящих в ночь после концерта. На весеннем Празднике цветов, который проходил в закрытом помещении, кто то распылил боевой газ, и едва успели и смогли эвакуировать обезумевшую толпу. На стенах домов стали появляться экстремистские надписи: «Город — наш!» Насмерть запинали двух арабов, которые поступили учиться в местный университет, отрезали палец с обручальным кольцом женщине — жене главы инвесткомпании из Канады. Страх нагнетался последовательно; по кухням, как тараканы, поползли достоверные слухи, нарастало настроение, за которым — паника. Люди стали бояться ходить на вечерние концерты и спектакли.
Велика власть тени! Она будет жить, пока жив свет. Пока проливается он на больших и на малых, на восставших и на лежащих ниц. Свет! Вечное, вожделенное чаяние всего живого. Свет! Пища глаз наших и душ. Далёкий источник его, низкий, как сам горизонт, тени даст безраздельную власть — непомерно велик будет рост её рядом с хозяином в час заката и в час восхода. Мир считает до двух: день и ночь, свет и тьма, жизнь и смерть… Победить тень можно только поднявши Источник в зенит.
Тени ожесточались.
На убыль пошли доходы от игорного бизнеса, продажи алкогольной и табачной продукции, резко сократился приток молодых прихожан в богадельни. Дельцы забеспокоились. На волне этого беспокойства Тень обрела плоть. Наци!!!
В городе на стенах домов, в подъездах, на столбах и на ограждениях учреждений появились кровожадные листовки с призывами убить «неверных». Противостояние в России всегда олицетворяло «борьбу за правду». Эта политическая инфантильность русских кочевала из века в век и прекрасно пережила все эпохи перемен.
Власти противодействовали очень осторожно, боясь, очевидно, спровоцировать более крупный социальный пожар. «Мстители» грозили покою Города и в прямом, и в переносном смысле. Обыватели, выведенные из привычного равновесия, тоже выражали своё недовольство — ругали… власть. О! Не бывает клятв без проклятий! С экранов обыватель видел одно, а на столбах читал другое. Расщеплённое мировоззрение, недосказанность, которая хуже недопонятости, означали, что в умах нейтрального большинства побеждала… ложь. Чьим словам верить в начале дел? Куда жить, в какую сторону?! Слово — самый опасный стрелочник на пути наших мыслей.
Путь живых отсчитывают не километры и не годы. Слова. Движение человека — его рост. Дорос ли он до того, чтобы спрашивать у себя о том, на что нет ответа? А если не сумел он