сам ответить на заданный вопрос, то был ли человек?! Говорил с чужих слов, пел с чужих слов, даже молчал — не по собственной воле. Много, много хищных слов и формулировок накидываются на всякого вновь прибывшего на землю! Жизнь дана, остальное — присвоено. Как возьмут эту жизнь — так отпустится всё. Всё, кроме слов.
Слова не могут жить сами по себе, им требуется говорящая плоть, чувствующая, мыслящая и действующая. Поэтому они беспощадно охотятся на людей. Слова напоминают неродившихся акулят в брюхе матери, которые поедают друг друга еще до своего появления на белый свет. Все слова — хищники. Все до единого! И те, что носят одеяния окрика, и те, что сладко проповедуют. А уж неопровержимая афористика, состоявшиеся в искусстве идеи или картины — это самая настоящая «боевая техника» для битвы слов друг с другом и для проникновения в глубины человека. За каждое рождённое или погибшее слово на этой земле заплачено миллионами человеческих душ... Люди находятся в рабстве у сбывшихся слов. Люди — их собственность.
Слова, поселившиеся внутри живого человека «навсегда», внушают ему: «Мы — твои. Пользуйся нами. Храни нас. Повторяй нас. Мы — твоя жизнь». Подчинившиеся этому искушению — гибнут, окаменевают в одном и том же. Любая религиозная технология вступает во взаимовыгодный сговор с этой дьявольщиной. Дьявол работает страхом. Но говорит о любви.
Жизнь кончается — не беда. Слова легко перебираются в другое тело. Жизнь кончается… И перед смертью человек вдруг понимает: не было ничего собственного. Ни-че-го. Даже слов. Пел, говорил и молчал, как велено было. Жестокая власть слов снаружи захватила и сделала согласным всё, что имел человек внутри. Поэтому и боятся конца.
Неизречённость — несделанность жизни — высшая мука, известная миру. Неизречённость! Зерно символа пробуждает разум и его дела — зерном символа заканчивается круг жизни. Суета — обречение на смысловую немоту — начинается там, где мы «гоним по кругу», не поднимаясь. Словом всё начинается. Словом всё заканчивается. Люди нужны словам, чтобы слова могли сбыться. Слова — хозяева этой муки.
Насколько подходящ человек для того или иного слова? Оно само выбирает. Насколько соответствуешь ты его силе и величине? Оно само определяет вместимость ума и души. Слово! Оно — сила и свет, бездонность и жестокость, согласие и опровержение. Оно испытывает всех тех, кто с ним соприкоснулся — до окаменения или до воспламенения. Слова не жалеют людей, потому что для них нет людей «собственных». Почему же люди относятся к словам иначе: берегут, прячут, торгуют ими, сожалеют о них? Процесс прост, как работа на оптовом складе. Человек — коробочка. Что вмещает и что может он? Слова подбирают для себя земной «транспорт» — человека говорящего или человека слышащего.
Слова — истинный бог человечьего мира! И война между сказанным «здесь» и несказанным «там» есть война за размах бытия. Другого бога, кроме условности, в мире людей нет. Что же могут люди? Те, кто хотел бы вмещать, да не вмещает? Они могут расти! Человек не фатален в силу своей незавершённости. И это является непреодолимым соблазном для слов, это сводит их с ума, заставляет биться и за каждого человека, и за толпы единословников. Изменяя свою содержательную и качественную вместимость, человек свободно играет с фатальностью окружающего мира. Человек подвижен в своём росте и потому всё сбывшееся в мире он заставляет сбываться ещё раз, но уже чуть-чуть иначе. Банальность глубока: изменяясь сам, человек
изменяет мир не только вокруг себя — он изменяет мир вообще. В этом процессе гибнут не только люди, оказавшиеся в плену у слов, гибнут и сами слова, умерщвлённые людьми. И только слово слов — Тишина — всех мирит без всяких условий. Тишина — это башня из прожитых жизней. В бездонном подвале гиганта — покой. Покой и в бездонной вершине. Ослепительно тихо в созревшем!
Мир вокруг человека — это огромная говорящая голова, эфир, в котором одномоментно существуют неисчислимые множества хоров и монологов. И один из этих монологов — чья-то судьба. Что она слышит?
О, «простые слова» по-прежнему падают, как плодородный дождь, на самое дно земляной души. И грешники рады. Во всяком словесном дожде есть удивительная «проникающая» сила. Ростки глаголов, прилагательных и существительных исправно, поколение за поколением, дают очередной урожай новорождённых слов… Но, слава Богу, опять всё перемелется — опять мука будет.
ПРОШЛО ДЕВЯТЬ ЛЕТ
После того, как Котёночек взяла в свои руки ресторанную деятельность, многое переменилось. Вместо одного, на благоустроенной территории полигона появились аж два родственных заведения. Ресторан «White Silеnce» — «Белая Тишина» — занимал деревянные хоромы бывшего Дома Счастья, заметно потемневшие за это время. Верхнюю и нижнюю подземные штольни Грэй без особого сопротивления сдал под «чертовщину»… Русские, за неимением интересного настоящего в собственном времени, просто помешались на реставрации исторической самобытности прошлого. К тому же, Грэю давно всё надоело: поиск сырья, заказы, таможенные проволочки, вымогательства пожарных инспекторов, налоговые ловушки, бандиты и недоброжелательная окружная шпана — это уже утомляло, а не радовало, как в начале, потому что было однообразным. Русские трудности однообразны! По прошествии «русского срока» негр почти не пил и уже не хотел работать сам. К тому же шампиньоны почти не давали дохода, а ресторанно-музейное дело вдруг «пошло» очень хорошо: в штольнях подземелья Котёночек устроила вурдалачно-вампирскую харчевню «Black Silence» — «Чёрная Тишина». Многочисленные посетители полигона проходили все этапы хорошо продуманного шоу: сначала их погружали в нижнюю штольню, где в нешуточном мраке и всепоглощающей изолированности люди выпивали из чаш дымящееся колдовское зелье, осматривали амулеты и атрибуты колдовства, свезённые сюда со всего света, а за дополнительную плату Котёночек проводила «тематические погружения» для самой отчаянной публики — в глубины их,
предварительно настроенного, подсознания. Сеансы «погружения» были небезопасны: кто то становился в них «богом» и общался с ангелами, кто то убивал или был убитым в войне, кто то встречался с кошмаром. После подземного ребёфинга люди шалели настолько, что готовы были расстаться с кошельком немедленно! Тут-то их и поднимали на небольшом эскалаторе в верхнюю штольню, где «очищенных потрясением» ждали: малюсенькая рюмка русской водки, изысканные мясные блюда и стриптизёрши. Насытившиеся близнецы — подсознательные страхи и желудок — плавно переходили к завершающей фазе комбинированного шоу — выходили на свет божий и перемещались путём витиеватой пешей прогулки по оранжереям и грядкам «экологического магазина», живописно разбросанного внутри территории полигона и защищённого от нескромных глаз люмпенов высоким каменным ограждением. Последней «кормилась» душа — в симпатичном деревянном ресторанчике обычно любили собираться на застеклённой веранде, с которой открывался вид на Город. Люди наслаждались фруктами, лёгкими винами или кофе. Устроители часто нанимали профессиональных музыкантов, которые трепетом поющих скрипок закрепляли память о наивысшем состоянии жизни. Познавшие делали рекламу непознавшим. Очередь посетителей была расписана на три-четыре месяца вперёд. Иностранные делегации и группы по протекции принимались без очереди.
Кочевая повозка городских балаганщиков отжила своё и превратилась в мистический иллюзион. Лицейский мерин давно умер, а гараж, где он зимовал, заняло директорское авто. Но не всё пропало: «намоленную» конструкцию — балаган с иллюминацией и амулетами — Котёночек выкупила и расположила в подземном ресторане. Желающие могли забраться внутрь кибитки, побыть там минуту-другую и «получить энергетическую защиту» от всего внешнего. Простерилизоваться, как заготовленный овощ, внутри консервной банки. Входные ворота, могучие стальные створки с электроприводом, имели уже не первоначальную фривольную живопись, сделанную рукой весёлого дилетанта, а встречали дрогнувшего посетителя сюжетами из Страшного суда. Один раз в году створки открывались и балаганную затею на никелтрованных колёсах вновь вывозили на свет божий — горожане приветствовали знакомый потешный поезд и охотно чудачились с ним рядом в День Города.
Грэй скучал. Он тоже попробовал «дышать-дышать-дышать», надеясь ещё раз испытать сильнейшие эмоции из «предыдущей жизни», где он стрелял, верил и плакал, но ничего, кроме двухчасового знакомого видения — копания вилами в навозе — повторный ребёфинг не дал… Червячное производство было вынесено в районы, где функционировали несколько производственных филиалов. Грэй просто выл от тоски. К тому же, после перенесённого клещевого энцефалита он стал гораздо флегматичнее. Единственным местом на всей планете, где Грэй чувствовал себя действительно дома, был строительный вагончик — «расхипованный» по последнему слову ландшафт-дизайнеров, но абсолютно тот же самый изнутри. Грэй выпивал только здесь, закрывшись на щеколду и отключив всякую связь с внешним миром.
А что Дух? Он нашёл себя там, где был нужен больше всего. Он, почти постоянно, находился в командировках, читая лекции в университетах Принстона или Кембриджа, находясь в Беркли или Тель-Авиве. «Профессора из России» — так его теперь представляли передовому учёному сообществу — приглашали много и охотно. Представители администрации местного городского университета, узнав о масштабах интеллектуальной деятельности своего «соотечественника», пришли-таки с нижайшей просьбой: «С нового учебного года мы вам разрешаем читать лекции на наших кафедрах!» Дух отказался. Чем поверг местную учёную челядь в неоднократно излюбленную яму слухов, сплетен и пересуд.
О повзрослевшей Ро нейтрально заботились, как два безымянных робота-няни, её добрые хозяева жилья «по гостевому обмену». Они, конечно, не могли не замечать, что девочка «портится», но по условиям контракта были категорически запрещены любые педагогические и моральные воздействия в сторону несовершеннолетних квартирантов. Манеры и суждения Ро стали резкими. Среди лицеистов были и те, кто невольно учил Ро философии «верующих» штурмовиков: мол, счастье в России нельзя вырастить, как долгожданные плоды в обетованном саду, его можно только добыть! В бою! И на пути к своим целям надо уметь всё! Победу в России приносит вера. А вера — это сила, которая минует голову, и кулак подчиняется ей, не раздумывая!
Лицеистов вообще отличала смесь жизнелюбия и бессовестности.
— Дух, я хочу тебе задать неприятный вопрос.
— Пожалуйста, Ро, я вас слушаю.
— Где мои деньги? Когда я смогу ими распоряжаться? Как я могу уехать из этой страны?
— Ро!
— Ты не ответил на мой вопрос!
Дух часто привозил из за рубежа экзотические «хвосты» — делегации любопытствующих коллег. Он брал на себя роль экскурсовода и комментировал то, что видели глаза иностранцев: золотую трубу, лицейскую систему образования, явление бомжей у мусорных баков, повсеместный торговый апокалипсис, религиозную моду русских, постепенно превращающуюся в патриотический фанатизм… Венчало «русское сафари» посещение «сдвоенных» ресторанов; подвыпившие иностранцы, вознесённые из мрака колдовских подземелий к поющим небесам, раскошеливались и расшаркивались от неведомого доселе счастья.
ПРОШЛО ДЕВЯТЬ ЛЕТ
Завод издавал шумы. Ухо городских старожилов эти шумы радовали так же, как возвращённая народу «твёрдая рука», заморозившая инфляцию в карманах и в головах до следующего русского «раза» — до очередного переворота «коротких». Однако, завод шумел, шумел завод! Старикам шум нравился. Значит, будет работа, будет и завтрашний день! О том, что оживающие «кузницы оружия» принадлежат теперь невесть кому, старики не думали. Зачем? Был бы шум!
Реконструировали и готовили к первому пуску гигантские мартены. Их выкупили у китайцев обратно, заплатив за своё же собственное раз в десять дороже того, что получили когда-то при продаже. Но Москва настаивала: стратегические производства — держать под контролем! Оживали постепенно мелкие трубы цехов, окружающие золотой фаллос — памятник-пушку. Из отверстий и трещин трубопроводов с шипением вырывался сжатый воздух и пар, гудели трансформаторные площадки, кое-где даже попахивало горячим машинным маслом.
Впервые за долгие годы весной в Городе и вокруг него натаял чёрный снег — солнце обнажало с лабораторной наглядностью полугодовой осадок сажи и промышленных загрязнений. Как радовались старые работяги: закрутилась-таки, закрутилась жизнь, родименькая наша! Но подросшая молодёжь плевать хотела на физический труд. Традиции перенимать оказалось некому. Проблемы отцов и детей в России больше не существовало — поколения разделяла пропасть. Поэтому на мини-заводах и в дочках-цехах тысячами трудились привозные силы — те же китайцы. Однако престижные мартены оживляли без посторонней помощи. Первый торжественный пуск огнедышащих печей намечалось сделать в День Города, из Москвы ждали высоких гостей; пуск считался делом государственной значимости и здесь принципиально самостоятельно трудились уцелевшие русские специалисты.
А на отвоёванной у завода территории по-прежнему располагались магазины и развлекательные центры, с трёхсотметровой трубы смельчаки, визжа, сигали вниз головой на специальных эластичных «лианах», и их, привязанных за ноги, раскручивал оригинальный «паучок» — ферма вращающейся карусели.
День и ночь грохотали под трубой коммерческие тиры. Русские давали пострелять всем, у кого водились деньги. И продавали оружие за рубеж — по тому же принципу.
Мордастые московские дядьки из телевизора вновь заговорили о «военной мощи русской державы». Понимающий народ в Городе, слушая эту болтовню, издевательски хохотал. А зря. Бывшие воры и политические торгаши, насытившись временем «мутной воды», искренне хотели позаботиться о будущем своей частной собственности, о России. Москва больше не хотела быть неуважаемым паханом. Она спала и видела себя справедливым драконом, справедливый огнь изрыгающим. Москва-дракон вдруг начала понимать: провинция — её больное нутро, которое следует вновь раскалить добела, завести на всю катушку, чтобы затопорщились генеральские усы, чтобы раздулись гефестовы ноздри и посыпались искры окалин, и чтоб вылезли наружу стальные когти чудовищ.
А вот для чего было стремиться к стальным когтям и раздутым нозд
рям? Никто не ведал. Русская сила отродясь не ведала цели своей.
На том месте, где возвышался дом Гоблина, Ия поставила миниатюрную памятную часовенку, к стене которой была прикреплена мраморная доска. Несколько десятков имён и фамилий легендарных оружейников золотом были вписаны в этот прямоугольник.
ПРОШЛО ДЕВЯТЬ ЛЕТ
Ураганная гроза бушевала над миром, видимость падала — дворники на ветровом стекле автомобиля не справлялись с потоками воды, а свет фар освещал, скорее, сплошное водяное решето, чем дорогу. Дух сбавил скорость. В дерево, стоящее неподалёку, ударила молния. Раздался оглушительный, сухой, колюще-рвущий звук. Дерево вспыхнуло и тут же погасло под струями дождя.
— Знак! — произнёс Дух иронично, вполголоса.
Огромная Река делала вокруг Города стокилометровую петлю, практически замыкая образовавшийся контур в кольцо, и к ночи разнотемпературные восходящие и нисходящие потоки воздуха начинали свой труд — как в воронку, ловились бегущие мимо облака, невидимый пастух сгонял небесных барашков, нагулявших за время дневного зноя аппетитные водяные бока, вместе; они ещё более тяжелели к ночи и начинали бодаться. Гром и молния! Грозы над Городом были стоячие.
— Оеть можно, как долбашит!
Дух сделал вид, что ничего не понял.
— Грэй, ты что то говоришь? Тебе нравятся русские грозы?
— Ули не понять? Россия несколько раз меня прикончила и несколько раз вернула обратно. Но возвращала — уже другим. Дух! В России я — мутирующий клон себя самого. В армии было всё не так: клонирование без мутаций, а если уж приканчивают, то и не возвращают. В общем, мне здесь очень даже не ёво. Было… Лучшего места, где можно попрыгать с земли на небо и с неба на землю, я просто не знаю. Второй и третьей, и четвертой попытки больше нигде на дают…
Опять горел камин. Играли в шахматы, сохранившиеся со времён Гоблина. Облезлые деревянные фигурки передвигались по клетчатой доске.
— Им просто нечем заняться, — произнёс Дух фразу, самую беспомощную из всех беспомощных, продолжая вслух мысли, которые одинаково тревожили сейчас обоих друзей.
Дух развил мысль.
— Да, да. Они слишком вольны в своих степенях свободы. Чувство протеста заменяет содержательность. В создавшихся условиях они ведут себя очень естественно и… правильно. Правильно, чёрт бы их побрал! Они не могут владеть собственной формой, не могут её создать, не могут взять. Но обязательно найдётся тот, кто даст им это. Русский фашизм всегда бродит очень близко! Чувство исключительности, замешанное на религиозном фанатизме и зомби-патриотичности, — это становой хребет русских! Мундир, оружие, цель атаки, будущий куш, пьянящее чувство сплочённой рати — это вам не шутки. Слепая сила вольётся в любой сосуд. Я много раз видел, как этим пользовались подстрекатели.
Грэй кивнул.
— Полный дец лучше всего назначать самому себе. Иначе дец назначит кто то другой.
— Какой ещё дец?
— Пиз-дец! Русский его вариант. С медным тазом.
Мужчины играли всякий раз, когда предоставлялась такая возможность. Им нравилось сидеть вечерами в полумраке ресторана. Ещё ни разу Дух не смог выиграть партию у Грэя. Ни чёрными. Ни белыми. Обычно играли молча, приводя в порядок каждый свои мысли. Встречались — как две чашки весов. Уравновешивались и — вновь расходились по своим делам.
После продолжительной паузы заговорил Дух.
— Уровень смерти должен соответствовать уровню жизни. Беда в этом: низкая жизнь — низкая смерть… Знаешь, на что подсознательно рассчитывают истерические герои и бунтари?
— «На миру красно»? Точно! Они сигают в неё, в Косую, как спортсмены. Ха! Только такой «рекорд» может превысить их постылую и однообразную обыденность, не имеющую иных перспектив выпрыгнуть из самоё себя в принципе? Так?
— Так. К сожалению. В русской традиции «уровень смерти» преподносится как сказочное, но вполне достижимое совершенство.
А уровень жизни — это, знаете ли, потом… Только в природе одно продолжает другое, последовательно и естественно. Уровень смерти должен быть заработан уровнем жизни. А без коллективных усилий и личной воли эту лестницу не построишь…
— Хорошо говоришь, Дух! Ты поставил мне мат!
— Правда?! — Дух был немало изумлён. Он играл механически, не думая, и впервые одолел непобедимого Грэя. — С меня кофе!
Скоро только чужая сказка сказывается, а своя не скоро пишется.
Мужчины очень любят рассуждать о смысле того или иного явления. Женщинам никогда не понять, в чём выгода этих рассуждений, которые не приносят никакой пользы семейному очагу. Может, поэтому все отшельники, играющие смыслами, одиноки. Отшельники дружат не домами — они дружат одиночествами.
— Вы рассказываете о… вере своими словами или опираетесь на цитаты? — Котёночек испытующе взглянула на Духа.
— Собственных слов не бывает.
Собственность!!! Именно она — идеология всего, что вещественно. Собственностью мы называем то, что в состоянии удерживать в период своей жизни. Но едва ослабевает хватка рук, как всё присвоенное вновь становится ничьим, и в этом статусе охотно присваивается всеми желающими, в коих недостатка никогда не было. То же и со словами. Собственными можно считать только те из них, которые продолжают существовать и после жизни говорящего. Много ли таких найдётся? Ни до, ни после жизни — вещей словно бы и не существует. Сон, призрак… Однако и до, и после жизни — слова живут! Слова живут в нас самих ровно настолько, насколько мы погружены в них. Бытие определяется словом: разумное бытие — разумным, глупое — глупым.
В апофеозе своей магической сути, в концентрации своей знаковой силы слово равносильно поступку. Нарушение этой золотой пропорции легко заметить, наблюдая много говорящих и бессильных в действии, или наоборот — следя за упорством молчаливых старателей. Так что же это такое, «собственные слова», и есть