ли они вообще? По складам и по слогам учит малыш чью-то жизнь — символику взрослых: звуки и знаки, язык обозначений, перечень имён и названий, схемы и символы. Некий эфир, повторивший в процессе времён алгоритм эволюции земной материи, соединившийся из простейшего в сложное — в кодексы, нормы, науку, искусство. Выраженная таким образом любая идея есть совокупная сила «освещённого», — она составляет уже сверхслово, мощь которого несомненно превышает умение и изречённость отдельного человека. Именно на этом играют ловцы умов и душ человеческих. Человек слишком легко наполняется понятиями и словами извне. И только самые дерзкие могут преодолеть этот внешний натиск,
противопоставив ему нескончаемую работу личной цивилизации — голос внутреннего мира.
Малыш может повторить только то, что слышит. А до каких пор? До той критической черты в своём развитии, пока не научится соединять услышанное в бесконечные комбинации и удивляться этой своей способности, как открытию чего то безбрежного. И обрадоваться наивно: мир обновился! Структуру речевого умения можно сравнить с устройством муравейника. Слова — это «население», обитающее внутри сложной живой иерархической системы по имени Я. Слова, как и люди, подчиняются и служат друг другу, умирают и рождаются. Внутри словесного «поселения» обязательно есть Главное Живородящее Слово, производитель и командир всего остального и всех остальных — непререкаемый, охраняемый авторитет. Матка. А вокруг копошатся слова-няньки, слова-ученики, слова-строители, слова-солдаты. В муравейнике слов хорошо и уютно. И пока жив родитель муравейника, каждую звучащую тварь, находящуюся внутри иерархии, он называет «своей».
Всех своих ношу с собой! Это и о словах-штампах. «Своими» делаются все необходимые слова и выражения, либо слова о внушённой «необходимости». На словесные штампы бытовая речь опирается так же уверенно, как безногий на свои костыли.
Каждый человек — «бог» своего словарно-фразеологического запаса и паутины понятий. На краткий и потешный срок — водитель языка, того самого, что без костей... «Страна», «патриотизм», «долг», «партия», «бог», «справедливая месть» — эти слова-хищники претендуют на роль первостепенного источника. Но все знают: самозванцы мертвы. Они лишь имитируют жизнь, заражая мертвечиной остальных. Они всегда претендуют на превосходство, обозначая словом то, что будто бы больше жизни. Особенно, жизни независимой, самостоятельной и самоизбыточной. Поэтому все мерзавцы стремятся убедить человека в том, чтобы он добровольно обозначил себя маленьким в чём-то безусловно большем. Именно так искусство обозначений хоронит личность. Оставляя, однако, в неприкосновенности самую низкую из выгод — людское эго.
Непостижимым, феноменальным особняком плодит слова «якающий» эгоизм. Суетятся вокруг него слуги-слова и слова-рабы. Я!!! Неугомонный и ненасытный феодал внутри самовлюблённого мозга. Свободные, независимые слова его очень раздражают. Ах, слово, свободное слово! Инструмент очень уж тонкий, текучий, неуловимый. Но, пойманное-таки однажды мастером, ремесленником наитие становится видимым и общедоступным — застывшей формулировкой.
Чтобы брать слова из пустоты, нужно самому из пустоты «взяться». Взявшийся из пустоты — не лепится к людям с повышенной светимостью, не вымогает и не покупает у них световую творческую милостыню, не кормится чужой высотой и не чванствует, похваляясь знакомством, не вцепляется мёртвой хваткой в тех, кто крылат. Творчество — это умение не оглядываться и ничего не просить. Особенно слов.
Книга! Клеточки букв, течение мысли и чувств, скелет сюжетов, кипучая страсть живых тем — авторская книга! — это прямое строительство будущего тела. Тела памяти. Стоит ли делать его наспех, плохо, или воровать «строительный материал» у соседа? Творчество — это смертельная битва с небытиём. Ни до жизни, ни во время её, ни после — нигде нет такой окончательности, которая годилась бы на звание «собственности». Теософы правы: собственное существует вне нас. Нам принадлежит только право принадлежать.
В зависимости от высоты и строгости выбранной человеческой «принадлежности» строится поведение. Можно создать свою «принадлежность» самому, вне существующих шаблонов, но это труд очень тяжкий и одинокий. Большинство же предпочитают «отдаться» на милость или на откуп. А некоторые «ищут» свое призвание, вечно находясь между первыми и вторыми. Не являясь собою, собою становимся. Это — феноменальный подвиг, именуемый Путь. Собственный или чей-то? Судить можно лишь косвенно — без своих слов и своего пути не обрести.
Детские книги учат жить. Настоящая «взрослая» книга может помочь лишь в одном — приготовиться к смерти. Зрелое слово учит умирать. Ни одно самовлюблённое Я не только не способно порождать слова вокруг этой темы, но боится даже приблизиться к ней.
Слова, объединившись особым образом, превращаются в поэзию, в притчи, в поток страстной прозы. Слова! Сообща они могут очень близко подкрасться, почти вплотную подобраться к тому, что люди именуют словом «вечность» — к той самой неиссякаемой, щедрой пустоте, из которой может «взяться» что угодно. В теле слов, в теле овеществлённой памяти можно жить почти вечно. Именно поэтому крылатое воруется. Поверх авторских имён пишутся имена самовлюблённых проходимцев и бездарных торопыг. Бывающий в мире слов видит там странного зверя — всеядную свинью, на боках у которой выросли зачем-то карикатурные беспёрые крылышки-калеки. И из за них свинья тоже воображает себя крылатой, и ищет дружбы с любым Пегасом. И любит полёт и скорость, безошибочно вцепляясь для этого в жителей бега и неба. Она лезет на хребет чужого вдохновения, она верит в волшебную силу уздечки. Она счастлива только в одном положении жизни — поверх счастливых.
Многие поют «свои» слова на чужой мотив. Это тоже неправда. Красивая неправда. Получается «как бы песня», сочинённая «как бы автором», которую принимает, наслаждаясь и умиляясь, «как бы слушатель». Несобственная речь порождает несобственный слух.
И не собственный взгляд. И не собственный голос. И — не собственную жизнь.
Спасает движение, оно отодвигает смертоносное «как бы» до тех пор, пока способен ты двигаться.
Одежды слов, чарующие фразы, привлекательный смысл, красивые формы — это всего лишь маскировка хищной их сути. Это красивая приманка для поголовно немых. Антивзгляд позволяет предположить, что слова — это, действительно, живые знаки, могущественные существа вне времени; колоссальные их сообщества в мире образов неисчислимы. Оттого то мозг по-настоящему верующего человека согласен: истинная реальность невидима. А люди? Кто есть раньше?! Дух или человек? Люди — затвердевшие в материи, дети слов.
Люди, помогающие миру слов, восходят к славе. Слова, прислуживающие миру людей, ведут к позору. Слово — это то, что высоко. Всё названное — уже низко. Ни в чём нельзя быть уверенным до конца: есть слова, похожие на правду, как есть и правда, похожая на слова…
Что может сказать послушный ученик непослушному учителю напоследок? Отчеканить выученный урок?.. И Учитель исчезнет в молчании… Отзовётся пространство делами… Музыка струны и музыка голосовой связки — сёстры-близнецы... Однако фальшь струны слышна всем вокруг, а фальшь слова — нет. Почему? Потому что природа слов абсолютна, им безразлично что выражать. Но ведь и дело существует вне лжи. Слово и дело — земные близнецы!
Грэй потянулся с таким хрустом, что, казалось, рвутся хрящи и сухожилия.
— Да, чуть не забыл сказать! Дух, мой тебе совет! Нельзя быть вежливым в жопе. В яме жизни, в мирах низких и примитивных вежливость равносильна самоубийству. Вежливость провоцирует нападение, в низком мире вежливый всем кажется очень лёгкой добычей. Вежливость расценивается грубыми как слабость. В русском мире воспитанность могут позволить себе только боги и богачи.
Дух театрально изрёк:
— Путем взаимного владенья к поочерёдности придут и сила плоти, и виденья, что плоть к восстанию зовут!
— Ты пишешь стихи, Дух?
— Цитата... Творчество, на мой взгляд, должно быть бесследным. Незаметным, как здоровье, как воздух. Для меня текст и поступок в сегодняшнем мире — одно и то же. Это — оселок, на котором можно проверить их соответствие друг другу: либо говори о том, что делаешь, либо делай то, о чём говоришь.
— Ну-ну. Знаешь, Дух, чем отличается мудрость от мудрёности?
— И чем же?
— Количеством слов. Хочешь, я тебе Евангелие на трёх буквах перескажу?
Пикировка приносила собеседникам замечательное наслаждение, подобное тому, какое приносит море пловцам, не боящимся ни глубины, ни шторма. После шести выпитых чашек кофе мужчины легли спать.
Вы знаете, как ликует здоровье? Оно восхищается не собой — оно восхищается всем, что вокруг!
Изумляет точность, с какой судьба сшивает лоскутики человеческих жизней в единый замысел своего полотна. Игла времени с абсолютной безошибочностью попадает туда, куда надо, и соединившимся лоскутикам остаётся лишь восклицать да ахать: «Не может быть!!!» Именно так на земле воочию происходит очередное обыкновенное чудо — смена банальностей.
На Духа было совершено покушение.
Активный день начинался, как всегда, рано, Дух крутил баранку, насвистывая и размышляя...
Живое всему подражает, но копий не ведает. Единственный раз в единственном месте единственный вдох! Бессмертные камни бесстрастны, а капелька жизни — мгновенна! Садовник по имени Время вращает сезоны потопов и огненной лавы. Невнятное «будет» и странное «было» сливаются в светлое «здесь»! Единственный раз и в единственном месте. Однажды пришедший однажды живи!
На пустынной дороге, у резкого поворота, лицом в асфальт лежала распластанная молодая женщина… Дух резко нажал на педаль тормоза и вышел. Женщина была безмерно пьяна. Когда Дух выпрямился и повернулся к машине, то был удивлён ещё больше. Именно удивлён, а не испуган. Рядом с ним выросли, откуда ни возьмись, три молодых человека. Один был обрит наголо и носил на шее золотую цепь, двое других были ему под стать.
— Садись в машину и не ори, — приказал Бритоголовый.
— Вы хотите меня убить?
— Угадал.
Парни вели себя очень спокойно. Они усадили Духа на правое переднее сиденье и привязали тело верёвками в трёх местах: обездвижели ноги, спеленали туловище и подтянули голову к подголовнику — за горло. Рот не заклеили. Но Дух и без того молчал. Слушал пустоту внутри себя. Смертельно пьяную даму оттащили в кусты. Бритоголовый сел за руль и вырулил с асфальта на ближайший просёлок. Здесь были припрятаны несколько плоских ящиков. Машину начинили взрывчаткой и вывели электродетонатор к переднему бамперу. Дух нисколько не боялся смерти, он о ней даже и не думал. Неожиданное соседство с молодыми бандитами, скорее, вызывало в нём глубокое чувство скорби и досады за них.
Машина вновь выпрыгнула на асфальт и на большой скорости помчалась в направлении к полигону. Торжествующий рассвет медовым половодьем мчался навстречу и заливал всё вокруг буйством и чистотой прекрасного утра. К машине с пленником присоединилась ещё одна, крупная, почти танк, с сильно затонированными стёклами.
Подъехали очень медленно, словно искали, где припарковаться — до ворот полигона оставалось метров пятьдесят. Тонированный танк аккуратно развернулся и встал, в ожидании, не заглушив мотор. Двое вышли. Бритоголовый заклинил руль двумя рейками, уперев их в сиденья.
— Что, страшно, дед?
Дух смотрел прямо перед собой. Мускулы лица мелко подрагивали. Но не от страха, а от негодования. Какая-то глупая фраза крутилась в мозгу: «Я буду жив до тех пор, пока вы не прекратите умирать…».
Водительская дверца была приоткрыта. Парень, готовясь к прыжку из кабины, левую ногу поставил на дорогу, а правой отжал сцепление и включил первую передачу. На колени перед Духом он положил какую-то экстремистскую газету с фотографией двух девочек-синичек, добровольно задохнувшихся в своём доме от угарного газа. Заголовок гласил: «Хочешь? Иностранцы — помогут!»
— Ты знаешь, за что, — глаза жертвы и палача встретились.
Тонированный танк рванул с места в сторону Города. А машина Духа медленно подкатывала прямёхонько к воротам полигона. Дух тянулся телом и зубами к палке-фиксатору, верёвка душила за горло, в глазах плавали слёзы и кровавые круги. Ему удалось вцепиться в неструганную палку и вырвать её из укреплённого состояния с первого же раза. Губы наполнились занозами, но теперь это не имело никакого значения. Траектория движения ползущей машины начала изменяться, забирая в сторону, влево от ворот и будки охраны — туда, где на глухой кирпичной стене красовались глупые надписи и угрозы.
Машина под углом упёрлась бампером в столб. Кнопка детонатора оказалась в пяти сантиметрах от препятствия… Колёса продолжали скрести асфальт. Выскочила охрана, выключили мотор.
В тот же день для Духа наняли телохранителей.
Сделали, как положено, заявление. Бандитов нашли. В кабинете генерального прокурора Бритоголовый держался спокойно.
— Объясните мне, старому перцу, какие мотивы толкнули вас на убийство?! Я ничего не понимаю. Ни-че-го!
Бритоголовый зачем-то осмотрел кабинет, прежде чем ответить. Долго следил за движением золотого маятника в башне гиревых
часов, обрамлённых красным деревом и стеклянными дверцами. Часы исправно мололи секунды и века ещё с купеческих времён.
— Да так… Настроение плохое было.
ПРОШЛО ДЕВЯТЬ ЛЕТ
Фотограф-иностранец, которого местные коллеги прозвали Рашен Крези, «прилип» к России так, что не мог от неё оторваться. Он научился с любовью и пониманием снимать русскую жизнь: старушек в платочках, покойников на отпевании, выпивающих мужчин, стукачей в шляпах, дымы над промышленной зоной, пасторальную русскую природу, шикарные лимузины, убогость родильных домов, осмысленную злобу и бессмысленную радость на лицах людей… Фотограф, как охотник за привидениями, кружил в русском царстве теней и восхищению его не было предела: «Рашен крези!» — кричал он всякий раз, когда видел, как очередная русская тень оставляет реальный отпечаток на его сверхпиксельной профессиональной цифровой матрице.
Выставка фоторабот вызвала неплохой резонанс на родине охотника. Но… По сложившейся традиции, профессиональные выставки западные продюсеры рассматривают как самоокупаемые проекты. Работы должны были раскупаться к концу показа. Не получилось… Русское горе, даже в очень страстном и художественном исполнении, никто из многочисленных посетителей купить не захотел. А и впрямь, скажите, зачем благополучному бюргеру тратить деньги на то, чтобы со стен его дома глядела чужая тоска? Произошёл непредвиденный казус.
Промахнулся варяг! Русские художники сами не могут разобраться: что тут просто «чернуха», а что — «с любовью к чернухе».
— Рашен крези!
Сколько сил и времени было потрачено безвозвратно! Кипами остались лежать в заграничном шкафу мастерской распечатанные фотографии городских улиц, золотой трубы, улыбающегося Грэя с вилами, Ро в окружении лицеистов… И зачем только Рашен Крези так рисковал! Русские, заметив, что их некрасивую жизнь снимает фотограф, становились очень агрессивными. Его спасало алиби: иностранец! Тут же настроение возмущённых менялось на противоположное: «Снимайте, пожалуйста, снимайте! Хотите, дом свой покажем?» Русские — очень странные нищие: они до зверства стесняются своей нищеты лишь друг перед другом.
Рашен Крези тоже отмечал, что пересекать русскую границу, если ты, конечно, не являешься счастливчиком с двойным гражданством, становилось всё сложнее и заковыристее. Да и сама русская социальная среда крепчала. Как, наверное, сказал бы Гоблин, «маринад» уплотнялся: уксус пропаганды, ядовитая соль казённых формуляров и специи общественных слухов «пропитывали» нынешних жителей до однородной «по вкусу» массы куда быстрее, чем раньше. Инакомыслие приобрело в России свою крайнюю и последнюю форму — безденежье и безропотность падших.
ПРОШЛО ДЕВЯТЬ ЛЕТ
Грэй бесцельно шлялся по Городу, когда взгляд его зацепился за фигуру высокого, плохо одетого мужчины, который читал мятую газету, восседая верхом на бетонной урне.
— От-т-ж, уки! Гнильё, а не нация! — этот выразительный, рычаще-хрипящий командный голос нельзя было не узнать.
— Арс!!!
Человек оторвал взгляд от газеты и равнодушно посмотрел на возбуждённого Грэя, который никак уж не ожидал встретить такого пепла во взгляде…
— Ты что, не узнал?! Ты — Арс?
— Был Арс. Теперь бомж. Садись, почитаем, — человек на урне подвинулся и Грэй невольно подчинился, притулившись рядом.
Газета, как оказалось, интересовала бомжа больше всего остального. В ней имелась длиннющая колонка-мартиролог: протокольно и пофамильно сообщалось о смерти двухсот шестидесяти двух горожанах, покинувших мир сей за прошлую неделю, но главный эксклюзив, привлекший внимание бывшего офицера, состоял не в этом — против каждой фамилии была напечатана причина смерти: асфиксия, переохлаждение, интоксикация, рак, цирроз, диабет, сердечная недостаточность…
— Бись! Нет, ты видишь? Сплошное гнильё, а не нация! Секи диагноз! — он подчеркнул грязным выпуклым ногтем четыре строчки в длинном списке. — Всего четыре правильных диагноза смерти: старость! А вся остальная шобла — говно! Нет, ты видишь?!
Грэй заинтересовался. Статистика была беспощадной. Жизни заглядывать в такое зеркало было б полезно. Именно в этот миг Грэй и придумал для себя занятие на ближайшее время. Да, да! Он установит в обоих ресторанах полигона зеркала с намёком, но не так, как это было подсмотрено в далёком прошлом, а по-своему: прямые зеркала — под землёй, а кривые — наверху. Дневная жизнь людей — сплошная комната смеха! Ха-ха-ха! Грэй теперь, по прошествии лет, проведённых в России, оживал «вспышками», он действительно стал похож на русских.
От бомжа воняло. Грэй притащил его на полигон и попросил охрану помочь человеку помыться и сменить одежду. Вонючее тряпьё выбросили в мульду. Через час перед благодетелем предстало измождённое чучело в камуфляже без знаков различия.
— Твоё тут всё, что ли?
— Моё. Наше, то есть.
— А… Понимаю. Коммунизм для богатых.
Пили в вагончике, удалившись от суеты, как два инока. В неиссякающей атмосфере этого старого «батискафа», благополучно освоившегося на русском дне, старые друзья, стопочка за стопочкой, отдышались, каждый от своего «замора». В этой атмосфере не было снов, которые снились двум мифическим городским ящерам — небесному и подземному — вечно борющимся в своих снах за волшебное пробуждение в людях, как Бог и Дьявол. Спали боги, спали и люди. Снились друг другу боги, снились друг другу и люди. Сон всесильнее яви! Только только моргнуть и успеешь, а уж глядь — сон другой подоспел, по-другому уж плотью и разумом правит…
Бомж нарывался на обиду.
— Знаешь, негр, ты спи в России, как хочешь, а моя совесть чиста! Меня нет… Понимаешь?
— Не зди! Здесь многие так говорят!
— А, знаешь, почему? Потому что на Руси выше всех — самозванцы! Самозваных царей, ох, бля, как любят! Что Христа, что Емельку того ж…
— Не богохульствуй! — Грэй перекрестился.
— Ули не так? У нас здесь всегда революция, понял? Ску-учно! Знаешь, что такое скучно? Это — когда каждый день одно и то же. Здесь каждый день — революция! Каждая мало-мальская жизнь человеческая — опять революция! Понял? Скучно! Одно и то же! Даже если это виселицы или золото под жопой! Мою душу, братан, расстреляли перед строем, когда я принимал офицерскую присягу. А ты ведь, ука крестомётная, небось тоже стреляный, а?!
Грэй по-русски перебрал спиртного и уснул, отрубившись вмёртвую. Когда он очухался к вечеру, то Арса уже нигде не было. Охрана сказала, что «чмо» переоделось «в своё» и ушло в Город. В мульде оскорбительно валялась камуфляжная зелень.
Грэй почувствовал внутри себя сильнейший порыв: бежать! бежать! бежать без оглядки, отстреливаясь и спасая то, что ещё можно спасти!
ПРОШЛО ДЕВЯТЬ ЛЕТ
Идею с зеркалами Котёночек забраковала. «Баба есть баба», — беззлобно подумал Грэй и погас ещё больше.
ПРОШЛО ДЕВЯТЬ ЛЕТ
Лицей превратился в международный офис продаж услуг образования. Возвысившийся директор ходил по головам сам и учил этому других. Атмосфера братства и любви в стенах учебного заведения ис-