усством.
Ро полюбила фотографировать пьяных, калек, попрошаек, драчунов и аварии. Дух возмущался:
— Не смотри на плохое. Прилипнет.
Хохотала беспечная Ро.
О низком с наслаждением говорили даже высокие души. О высоком — говорить не умели. И тупые молитвы его заменяли.
Каналы русской пропаганды до отказа были набиты непотребным смакованием картин разрушения. Россия! Родина смерти! Адский могильник для образов гнусных, помойка всемирная для непотребных веществ. Все этим пользовались.
— Малышка, человек похож на грядку. Можно его не трогать, не пропалывать, и тогда он зарастёт сорняками… — балагурил Грэй перед отъездом.
— Какой ты скучный, Грэй.
— Да уж не скучнее твоей Жопазины, слава Богу.
— Не смей её трогать!
— Щас! Знаешь, Ро, я много разных баб трахал, но, честное слово, первый раз трахнул бабу по морде. Не думаю, что с Жопазиной это — извращение. Скорее, традиционный способ тянет с ней на статью: скотоложество!
— От тебя самого дерьмом воняет!
По возвращению из за океана некогда трудолюбивый Грэй впал в ещё большую спячку. Состояние переселенцев за минувшее время утроилось и удачно вложилось в русскую недвижимость. С террасы «светлого» ресторана открывалась панорама на «Версаль» — плодово-ягодный сад и грядки. Экологический магазин под открытым небом регулярно посещали жёны и экономки из богатых домов.
— Из окружения выходят по одиночке. А наступать лучше всего армией! Армии у нас нет. Значит, мы окружены… — Грэй частенько бормотал себе под нос всякую несуразицу.
Ро возненавидела Россию, она не стеснялась говорить об этом вслух. Она требовала немедленно всё распродать здесь и «уехать к нормальной жизни». Распродать! Разрушить и разорить то, что кормило, что стало домом, что пустило здесь корни и застряло живыми ветвями в чугунных просветах законов и правил продажной страны. Дух очень переживал. Начать всё с начала! Зачем?! Опять двигаться в неизвестном направлении? Куда?! Тот, кто выжил в России, не сможет жить больше нигде. Грешник, из ада пришедший, по аду скучает. Как боец по войне.
В ресторане «White Silence» один из посетителей включил переносный телевизор. Ультраправый американский лидер бесновался.
— Русские ракеты вновь нацелены на нас!
Огромная площадь, заполненная бисером человеческих голов и дёргающимися флагами, свистела. Лидер с чеканным лицом и уверенным голосом вколачивал свои отточенные убеждения в головы слушателей, как гвозди в крышку гроба.
Грэй и Дух с грустью сообщали друг другу: русская граница вспомнила о колючей проволоке. А русское общество из всех репродукторов и экранов «опыляли» идеей «великой России». Из старого исторического чулана был извлечен имперский показной альтруизм. Русские опять «боролись за мир», прижимая к груди гранату. Только русские умели доказывать торжество справедливости погашением разума. Ничто, кроме смерти, кроме заплесневелых мыслей о войне и врагах, не могло подтолкнуть клячу русской истории на следующий шаг. Тени доподлинно знали: и для плебса, и для «смотрящих» прощание с жизнью и есть жизнь! Поэтому каждый играл с прощанием как мог. И не было смысла, прощаясь с собой, строить далёкие планы или помнить о предках с неподдельной любовью.
Лучше всего, когда человек «как бы умирал», утратив свежесть чувств и критичность разума ещё при жизни. Так он получал возможность видеть всё хорошее не своими собственными глазами, а глазами внушённой мечты. При взгляде ОТТУДА Россия вновь была и сильна, и красива, и уважаема, и грамотна, и духовно возвышенна… Курильщики политического и религиозного опиума в стране спелись как никогда под отеческим патронажем Верховного Смотрящего.
С голодом и неразберихой в стране кое-как справились. Тени привычно набивали живот мякиной, размножались и не роптали зря. Пора было двигаться дальше, по знакомому кругу. Новое потрясание оружием многим казалось необходимым и уместным. И — желанным. Русская жизнь не умела производить ничего, кроме смерти и её орудий. А какой профессионал откажется от того, что он умеет делать лучше всего?!
ПРОШЛО ДЕВЯТЬ ЛЕТ
— Полный пи! — произнёс Грэй, глядя, как в окне проплывают картины белой горячки. Над жилыми кварталами на бреющем полёте прошло звено военных истребителей — репетировали приближающийся праздник Дня Города.
Нетрудный опыт простейшего наблюдения позволяет легко убедиться в том, что мир жизни существует благодаря простейшему действию — сложению. От микромира до макромира, всё без исключения подчинено этой образующей силе: складываются атомы, складываются времена и судьбы — нет ничего, что могло бы избежать сложения. Складываясь, простое порождает сложное. Складываясь, обыкновенное порождает чудо. Мир создаёт и пишет сам себя, как огромная книга: драмы миров, главы времён. Вещество становится разумным, чтобы разум мог овеществляться. Огромная книга без меры и края — Слово, длиною в вечность. Мир человеческий и мир прочий не враги, но мир человеческий — всего лишь малая буква в книге неведомой жизни. Много ли она скажет сама по себе? Разве что сгодится на крик или стон. Сила чувства и бессилие мысли выражаются одинаково — в яростном вопле одинокой, голодной страсти.
Всякая жизнь — Буква. И она ищет, жаждет сложения с себе подобными, чтобы смогло изречься большее. Простота — лучший фундамент для всего сложного, и чем она надёжнее, тем выше поднимется дерзость строителей и искусство певцов. Буквы жизни складываются в слова, слова в предложения, предложения в повести лет. В мире есть, есть свои подлежащие и сказуемые, предлоги и приставки, союзы и люди, похожие на знаки препинания, — в каждой стране свой особый язык бытия.
Для чего же годится небывалое русское завтра? Ах, неужели оно годится лишь для того, чтоб легко, как всегда, оправдаться перед выцветшим прошлым?
Смотрите! Сложились две любящих жизни, и родилось их слово любви. Так ведь и рождаются эти слова: как воздух, как дыхание, как небо и свет. Впрочем, есть вокруг и другое: слова, рождённые от слов, — мы всюду слышим их трепет, но не они заставляют трепетать наше сердце.
Предки?.. Пишут покойным письмо на особый манер — словами, обращёнными только к себе самому; так услышат тебя твои мама и папа
и ответят: и тем же, и так же — голосом совести, тихим намёком судьбы, неизбежным наитием, — жить продолжением жизни. Так прибавится жизнь того, кого уже нет, к жизни тех, кто ещё только будет; каждый может сказать: это я — знак сложения прошлого с будущим! И другого вовек не дано.
Буква не может сама себя прочитать. Складываясь лишь с собой и умножаясь за счёт себя, она не сможет ничего выразить, кроме унылой своей однотонности. Поэтому поиск другого — есть поиск себя: на двоих, на троих, на безмерную долю.
Простота безошибочна и гармонична, как младенец. А сложение — это искусство, именно здесь начинается мир ошибок и драм, и трагедий. Жизнь человечья, Буква, оказавшись в ряду неуместном, ты можешь погибнуть иль будешь стыдиться соседей своих! Человеку ведь дан удивительный дар личной воли и выбора: кому передать своё я, с кем соединиться, где, как и когда прозвучать: в одиночку или в хоре других голосов? Как необъяснимо нас тянет к одним людям и как отталкивает от других! Почему?! Слово бытия написано не нами. Как в недетской игре: угадай, кто ты есть и где твоё место? Можно потерять букву своей жизни, отдав её в книгу лжецов. Можно потерять эту букву, до времени бросившись в самосожжение.
Образ владеет жизнью. Объединившись в словах, мы в состоянии сказать сами себе то, что никогда не сможем изречь в одиночку, — причину жить в собственной речи. Одинокий человек в жизни — это глубокая осень ума, это предвестник зимней прохлады в душе. Кто тебя «прочитает», если закрылся вдруг листик судьбы? Каким бы сложным внутри себя самого человек ни был, а для всемирного закона сложения он по-прежнему остаётся клеточкой, первокирпичиком, мыслящим атомом вселенной. О, незачем, незачем его «расщеплять», освобождая энергию внутренней тайны!.. Мир устойчив, потому что он банален, и он всегда приглашает «прибавиться» к нему не чудом, а самым обыкновенным образом — путём жизни и смерти. Но в воле самого человека и сей дьявольский трюк — «вычитаться» из жизни: верить в дурман и искать самозабвений.
Слушай, как просит судьба: «Хочу стать большой!» Чтобы большому миру легко и удобно было брать её для своего прибавления.
Буква вполне выражает чувство, — для этого ведь достаточно и мычания, но одинокий знак бессилен, когда выражается мысль. Разум коллективен по своей природе: проникая в каждого, он существует лишь в целом.
Коротки повести русских лет, не связаны их главы и абзацы, рассыпаны в пьяном шатании память и буквы истории. Слишком громко спорят меж собой отдельные Я, слишком тяжело они складываются в непрерывный рассказ общей жизни. Реплики, выкрики, мрачные молитвы и страстные проклятия, заговоры и выдающийся рёв одиночек, приказы и песни подвижников — вот на что израсходован наш алфавит бытия. Здесь голос одного звучит как выразитель немых миллионов. Неграмотно и опасно. Здесь голос общества — жадный урок подражания. Акцент языку и душе.
Текст жизни, устроенный чуждо, не может быть продолжительным. Только во сне ради сна чьё-то утро всего мудрёнее! Русское прошлое принято забывать ради русского утра.
Видимо, и впрямь есть время истинных заблуждений и заблуждений ложных. Первые учат преодолевать ошибку, а ложные — хоронят в себе голос разума навсегда. Какая простая мысль: продолжаться будет лишь то, что продолжается лично. Именно поэтому история русской страны и история её Гражданина — не линия, а пунктир... Рассказать о высоком чувстве здесь получается лишь после того, как оно угасло. Или отдаться идее, но ценой собственной жизни. Называть жизнью то, чего вовсе нет.
Посмотри из окна своего дома, чудак, на текущий по тротуарам пунктир прохожих: кто они, как они складываются, есть ли среди них живые буквы, и что хотят сказать по одному и все вместе? — ни конца, ни начала у этой «бегущей строки»!
Ах, на разных страницах лежат наши буквы… Общую книгу нашей общей судьбы отворяет загадочный ключ: от молчанья к молчанию Слово ведёт! Человек подражает всем сразу — он надеется сразу всем стать! Зверь увидит в нём зверя, злом откликнется зло, ангел смотрится в ангела. Как мы «пишем» других, так мы «пишем» себя. Буква! — Оптический фокус, сквозь волшебную точку которого преломляется весь алфавит суеты. Речь — наша жизнь. Знак препинания — смерть. Кому многоточие, кому знак вопроса.
ПРОШЛО ДЕВЯТЬ ЛЕТ
Милый любовный «треугольник» — Дух-Ро-Грэй — распался. Грэй изрядно «окуклился» в своей подуставшей печали и оттого самоликвидировался из активных бесед и дел; над котлом русского бизнеса кашеварила Котёночек. Она, как и Грэй в начале своей карьеры, была жизнерадостна и подвижна, словно свежий кулачный боец, раззадоренный русской «махаловкой». По прошествии лет каждый здесь оказался сам по себе. Ро подросла и превратилась в стройную девушку с лунообразным лицом. Между нею и Духом всегда сохранялись тесные, доверительные отношения. Но за последнее время и они получили трещину — Ро постоянно портила теплоту общения то одним ультимативным требованием, то другим. Дух терпел подростковые нападки, ожидая, когда Ро изменится к лучшему. Девушка была ему очень приятна: знакомая, как дочь, и любимая, как… Как кто? Дух не смог бы ответить на этот вопрос. Девушка-кошка! Своими коготками она научилась трогать его сердце. И это сердце мучил примитивный чувственный опыт, впервые случившийся в жизни анахорета, — тихая, запоздалая страсть, которая зрела долго, слишком долго, как баобаб.
Как и все существа, наделённые от природы собственной «гравитацией», обаянием, Ро обладала способностью притягивать к себе мужчин. Но, в отличие от Жозефины, Ро преследовала в этой игре не сиюминутные меркантильные цели, нет, она искала другое — цель жизни вообще! Но ни одна из дорог судьбы в России не заканчивалась «попаданием»: таких целей здесь не было.
Широколицая, скуластая Ро не могла считаться красавицей, но она умело пользовалась косметикой и производила впечатление приятной, простой и доступной во всех отношениях девушки. Настолько простой и доступной, что на этом обманном мираже сильный пол обжигался до хандры и запоев. Ро была прирождённым воином! Внешней слабостью и лукавой простотой она обманывала бдительность тех, чьи сердца потом потрошила. К сексу она была почти равнодушна, но невидимые поединки сблизившихся человеческих «масс» на земле и на небе её привлекали необычайно. Женская душа, приблизившаяся к мужской вплотную, всегда вызывала в последней обвал, катастрофу, которая доходила до земли, — до идиотских неуклюжих признаний и семейных развалов. Победившая сердцеедка мстительно ликовала! Возможно, юная охотница таким образом отыгрывалась на жизни за несправедливость предшествующего этапа судьбы — за отсутствие настоящих родителей.
Знаете, как готовят «муравьиный спирт» не в аптеках, а в деревнях? Зарывают в муравейник стеклянную бутылку с гладким горлышком, на дно бутылки наливают одеколон — бестолковые мураши валятся вниз. Вот вам и «спирт» против ревматизма! Ро действовала по-крестьянски. «Рыцари» и «защитники» исправно сваливались в уготованную для них любовную пропасть, чтобы стать «растиркой» для ноющей девичьей души. Ро, несомненно, несла в себе некие комплексы: недоданности, недолюбленности, недопонятости, недо… Недо! Оформившееся тело и подростковый максимализм находили для своих сублимаций наиболее прямой путь.
Ро замучивала сердца своих поклонников не как Жозефина — внутри сердцеедки жил маленький, но очень шустрый и прожорливый дракон. Именно он поедал добытые сердца и души. Сверстников Ро сторонилась — она не понаслышке знала: в мире взрослых невидимая добыча была и крупнее, и смачнее. Жертвы страдали. Мужчины чувствовали, что избавиться от образовавшейся зависимости очень трудно, почти невозможно. Ро превосходила серьёзных партнёров в умении владеть собой, отчего серьёзные дядьки становились глуповатыми и послушными. Она ничего не просила у мужчин, кроме одного — безрассудства. Она гипнотизировала их именно этим: любовь — безрассудна! Кабанов и воротил в её окружении не встречалось — воздыхатели, чаще всего, говорили изысканно и имели учёные степени. Ро, как первобытный воин-дикарь, прибавляла к себе от каждой, падшей от чар и соблазнов жертвы силу и уверенность. Она могла снять с влюблённого ангела скальп, даже не прикоснувшись к нему! В своих собственных глазах Ро возвеличилась до колдовской непобедимости. Все, кого захватывала её «гравитация», гибли не в падении нравов и принципов, а разбившись о твердыни и тёмные скалы характера чертовки. Она возникала в чьей-нибудь уравновешенной судьбе нежданно, как белокурая комета, чтобы безжалостно опрокинуть чьё-то сложное движение, связанное общей жизнью тел, и — исчезнуть, не оглядываясь, не прощаясь, гадко размахивая перед сокрушёнными чьими-то очами удаляющимся белым хвостом распущенных волос… Зачем, зачем она прилетала в этот круг, зачем щебетала и мило хлопала ресничками, зачем была так соблазнительно беззащитна! Смещались привычные центры тяжести, всё переворачивалось в соблазнённой душе бедолаг, гасли после пролёта кометы кормильцы-светила, сталкивались и разлетались на куски обжитые планеты. Ро бессовестно наслаждалась своим роковым даром. Влияние её на мужчин было несомненным, вина перед ними — недоказуема. Около неё ссорились влюблённые пары, расходились друзья, утопали в бездонном самокопании одиночки; Ро, как катализатор, заставляла в людях подниматься наверх, до фальшивых слов и поступков, самые потаённые и мутные их чувства, она одним своим присутствием помогала спускать с цепи злобные мысли; при ней сами собой ломались рамки дозволенного. Она заметила эту свою власть над людьми и стала ею пользоваться — брала, не возвращая, влюбляла, не влюбляясь. Юный зверь, прикрытый плащом инфантилизма, жил весело и сыто. Внутренний хищник существовал вне пола. В то время как оформившаяся грудка, голосок-колокольчик, сияющие глазки, округлые стройные бёдра, гибкий стан, выдающийся талант танцовщицы — были «приманкой» зверя. Ро очень редко смотрела на себя в зеркало. Гораздо больше информации ей доставляли «ощупывающие» взгляды будущих жертв.
Учёный бобыль, Дух, женщинами интересовался мало. Ро заполняла в его жизни какой-то пробел и за многие годы это стало по-домашнему привычным. Но что то изменилось. Дух почему-то не мог контролировать внутри себя странное, очень странное пробуждение… Кого? Чего? Он этого не понимал, не с чем было соотнести качество нарастающего беспокойства. Подобного опыта Дух не имел. Пробуждение новых чувств, наверняка, было как-то связано с дразнящими действиями девушки. Она по-прежнему, как ребёнок, садилась к Духу на колени, обнимала его, прильнувши к мужчине, так ветка весенней сирени из палисада жмётся к оконному стёклышку. Она могла на прощание или при встрече поцеловать его в губы, если была в восторженном настроении. Так было всегда. Но… В её взгляде появилась цепкая медлительность, она беспрепятственно, как инфернальный зонд, проникала внутрь зрачков Духа, что то цепляла там коварным рыболовным крючком и словно начинала вываживать и принудительно выводить из глубин чужого существа самую осторожную и самую крупную дичину — живую человеческую душу. О, как билась и сопротивлялась пойманная душа! Как она не хотела покидать обжитой свой мир, как тянула обратно! Но крючок, проклятый крючок, вонзался всё крепче и крепче. Грудь девушки уже была горячей и упругой, объятия были уже не детские. Ро вынимала из Духа душу! Дух задыхался и обливался горячим потом; он чувствовал, как прыгало и трепетало в его груди сердце — нет, нет, оно не хотело оставаться в теле Духа одно-одинёшенько, без своей удобной и такой знакомой души, и вот оно, сердце, сорвалось со своего рабочего места и, не раздумывая, побежало за пленницей.
Вершина объятий жизни — небо, и живородящее дно её объятий — постель. Души земные идут «на нерест» в самые верховья Стикса — спариваться и погибать. Чтобы молодь — новые веры и новые надежды — вертели хвостиками и стремились к отеческому океану. Чтобы вырасти, чтобы драться и выживать. Чтобы тот, кто выжил, вновь стал дерзким и поднялся в верховья — за своею погибелью в детях, и возрождением в детях. Стикс течёт вертикально!
Дух пошатнулся. В течение последних полутора лет он наблюдал за собой раздражающий феномен. Где бы Ро ни находилась, он доподлинно знал направление, в котором следует её искать. Он интерпретировал это знание не глазами — тонюсенькая ниточка была привязана девчонкой к той пустоте, что некогда была сердцем внутри Духа; а настоящее сердце, как бесплатная собачонка при украденной лошади, душе, тоже теперь находилось в её владении; за живое сердце дёргали издалека — пустота внутри отзывалась близкой мучительной болью. Тонюсенькая серебряная ниточка! Эта ниточка выходила наружу со стороны спины, из-под левой лопатки, и безошибочно тянулась, наподобие стрелки компаса, именно в ту сторону, где находилась в этот момент быстроногая Ро. В Канаде или в Новой Зеландии, на Таити или в центре Города… Лицеисты-старшеклассники в неуёмном стремлении «собрать самих себя» носились по миру, как взлетевший рой русских пчёл. Они обрастали замечательными связями, делились этими связями друг с другом, находили всё новые и новые полезные источники знаний и возможностей и перемещались с места на место со скоростью фотона. «Интеллектуальные цыгане» из России давали прикурить, кому хочешь! Ро была среди них.
Серебряная ниточка «тянула» день и ночь. Она отвлекала от мыслей, она не давала читать лекции, мешала спать и портила аппетит, она пагубно сказывалась на утреннем настроении и повергала Духа в неведомое доселе и крайне неприятное чувство — в чувство земного одиночества. Земного! Дух с детства привык к совсем другому одиночеству, которым можно было наслаждаться, как звездой, — в высоте и недосягаемости. «Высокое» одиночество было похоже на репетицию вечной жизни. Низкое — убивало. Убивало: время, мозг, руки. Разве может зависимость быть любовью?! Ах, Дух! Своё нео-