жиданное «ранение» он скрывал. Но мог бы и не делать этого. Котёночек «рулила бизнес», а Грэй впал в состояние, похожее на опьянение, но это было опьянение от какого то нематериального русского вещества — едва початая бутылка любимого «Снайпера» стояла перед его глазами и не убывала. Грэй полюбил тосковать. Разбудить его прежнее жизнелюбие теперь мог разве что какой-нибудь проснувшийся вулкан.
Бывая в Городе, Ро приходила на полигон одна, вступала с Духом в интересные беседы, рассказывала о диковинных местах на планете и диковинных людях, но больше всего Ро любила танцы — из каждой поездки она привозила что то новенькое. В её репертуаре была уже целая коллекция «языков тела». Она любила красивое, «говорящее» тело, она была талантлива в нём! Ро при последних встречах излучала такую приветливость, что Дух вообще утрачивал способность логически мыслить. Дух скатывался в «приятие», как малый ребёнок, впервые съезжающий с русской горки, — наполненный смесью восторга и страха. Он наслаждался её близким обществом, радовался тому, что девушка научилась формулировать и задавать вопросы, на которые ответа нет и быть не может, — о сути жизни. Развитая интеллектуальная сторона воспитанницы наполняла Духа радостью, похожей на родительскую. Но когда она, полуобнажённая, танцевала перед ним на веранде ресторана, — в стеклянном «аквариуме», который Дух, по старой привычке, продолжал называть Домом Счастья, — она волновала его иначе: серебряная нить сходила с ума, превращалась в лассо, ловила прекрасное и тянулась обладать им, скрутив и спеленав воедино ловца и ловимую. Дух обычно сидел в широком кресле, лицом к освещённому Городу и его несгибаемой золотой трубе. У него у самого кружилась голова, когда Ро профессионально вращалась и летала, шлёпая босыми ногами по сосновому полу веранды; ему
казалось — это он танцует! Они позволяли себе приятное: ночь, огонь в камине, лёгкое вино… Дух, как мастурбирующий мальчик, вновь и вновь боязливо и восхищённо косил глазом на точёную фигурку юной женщины, изображающей перед ним то индийский танец живота, то аргентинское танго или венгерскую польку. В конце каждого номера он аплодировал, а Ро, счастливая, прыгала к нему на колени обниматься. Небеса в такие секунды выли и содрогались в конвульсиях — от слитой, спаянной теплом и инстинктами близости, от обнажённых и перевитых душ. В такие секунды украденное сердце Духа чуяло своё законное место и просилось обратно — билось о рёбра и металось под горлом — но темница по имени Ро не отпускала пленника.
Все влюблённые пары попадаются на этом! Украв друг у друга сердце, они начинают страдать, и, чтобы вернуть утраченный комфорт и покой души, они обнимаются и обнимаются, — в надежде на несбыточное, мол, вдруг сердца опомнятся и вернутся, авось, по домам. И ночь обнимаются, и век. И по двое, и миллионами. Увы! В России краденое редко возвращается на своё законное место — оно становится «своим» для того, кто украл…
Выход был. Реванш и спасение Духа — украсть сердце Ро! Обменяться воровством, чтобы жить дальше. Конечно, никаких подобных слов и помыслов разум Духа не рождал. Но — души! Души!!! Бессловесные и бессовестные твари, капельки божьего неба, веселились, глядя свысока, как их самодельные игрушки — тщедушные людишки! — трепещут в ладонях той самой шутницы-судьбы, что их слепила из «подручного материала»: места, языка, памяти и вещей. Трепещут и сопротивляются, плачут и смеются! Пробуют выпрыгнуть из ладоней Рока, или, наоборот, держатся до последнего… Соблазн никогда не бывает случайным: соблазн — зряч! Ро-хищница обвела Духа вокруг своего танцующего пальца, как наивного мальчонку.
В финале какого то очередного восточного танца она ловким движением скинула с себя и без того необильные одежды. И — прильнула к Духу! Горел камин. Шатался и качался мир вместе с огнями ночного Города. Шаталась и торчала посреди марева городских огней огромная золотая труба.
Дух в ужасе приготовился к тому, что его немедленно разорвёт, замучает стыд, но ничего подобного не произошло: он прижимал к себе желанную девушку, она послушно отвечала на все его толчки и ласки… Впервые в жизни Дух понял: как хорошо ни о чём не думать! Ни о чём! Чувства превосходят мысли и по силе, и по возрасту. Чувства — огонь! Они легко спалили всю прошлогоднюю солому слов, насквозь, как из огнемёта, прожгли бумажные декорации учёных трудов и хитроумных сплетений текста; девальвировали и ухнули в никуда ценности умных книг; неинтересным сном забылись лекции и рукоплещущие
аудитории, незначительными и глупыми предстали подвижнические усилия волонтёров и их напыщенные принципы, канули в небытиё денежные хлопоты и размышления, куда-то, как эфир, испарились вездесущие «выгода», «расчёт» и «прибыль», — ум замолчал, тело насладилось. Дух, дурак-дураком, понял: как хорошо быть счастливым и что это значит!
В миг любви живой человек наполнен бесконечностью мига, неповторимым моментом вспышки, потому что момент этот полон сам, полон так же, как полна собою Вселенная в любой её божьей росинке.
…Не говорили. Молчали. Каждый чувствовал сокровенное: в миге бытия любое слово — лжец!
Поэты на всех континентах твердили: любви хватает и малости. Что ж, она, действительно, обходилась малым, но и торопилась на земле не зря. Высокой, прекрасной и хрупкой, парящей где-то там, над городами и машинами, любви грозила смертельная опасность в путешествии сквозь слова и мысли землян! Сквозь кордоны их смертоносных правил. Поэты стенали! Как охранить эту безмозглую святую, эту родительницу света и тьмы в душах человеческих?! Любовь нельзя поймать, нельзя сдать её в музей или спрятать под воровским плащом, никто не сможет приковать её к гранитному памятнику или заколдовать, заточить в чёрную россыпь писательских букв; она, любовь, не имеет ни хулы, ни поклонений.
Любовь, любовь! Лишь она одна способна жить здесь и сейчас! Здесь! Здесь! В вернувшемся из небесного путешествия сердце. Вот она — серебряная ниточка, петелька серебряная! Душа не имеет времени, значит, нет у неё возраста. Все души — свободны! И они сливаются так, как им хочется. Прихотливо. Без оглядки на земную неподходящесть. Мужчины и женщины, женщины и женщины, мужчины и мужчины, люди и деревья, и животные, и демоны. Седовласые и юные. Была б лишь душа! Чистые души сраму не имут!
Души играют в людей, хохоча. Бог, играющий в души, вечен. Плач людей краток, как жизнь их смешная, как капли дождя. Бог любуется играми деток своих.
Ро заговорила первой. Она обняла Духа крепко-накрепко и твёрдо произнесла:
— Милый мой! Давай уедем навсегда, мне нужны все мои деньги. Все мои деньги! Я не хочу жить в России.
На выдохе Дух понял глубину самообмана — он понял, что такое «умереть не своей смертью». Вместо возвращённого сердца и вечных объятий, сладких и светозарных, выпотрошенный любовник обнаружил в своей груди… муляж. Ро соблазнила его не по любви, не по безумию. Дух был подавлен и унижен. Он не узнавал, кто перед ним: Ро или Жозефина? Пустота в сердечной пазухе колотилась: бух-бух, бух-бух-бух… Но, что это? Серебряная нить… не исчезла! Она осталась, осталась! Духа потянуло закрыть глаза и умереть.
— Хороший мой, ты исполнишь мою просьбу?
— Нет, Ро. Пока нет. Вы зря потратили на меня своё время.
Девушка поджала губки и как ни в чём не бывало, не одеваясь, ушла в свою комнату. У камина остались лежать брошенными её танцевальные наряды.
Рано утром, на рассвете, Ро подожгла Дом Счастья.
ПРОШЛО ДЕВЯТЬ ЛЕТ
Да, пел с другими я, но жил тобой!
Двойная ложь преображалась в правду:
К единственной стремясь, я был с любой
Единственным, как миг, как плод из сада.
Простите, женщины, инстинкт, восторг,
Дорогу опыта, молчанье адресата,
Всех прошлых радостей пожизненный острог
Содержит память, что, как смертник, полосата.
А, знаешь, трудно продавить стеклом
Столь хрупкий лоб, и это — странно…
Льём скучный чай. Соседи пьют одеколон.
И двери разделяют нас, но всё ещё не явно.
Споёмся, милая, как с ночью день!
Мы всех поделим, до последней шавки,
И на познаний спил — древесный пень —
Поставим рядышком неревностные тапки.
— Смерть! Смерть! Ты просто слепой! Зачем ты привёз меня в эту дыру? Зачем?! Ты ищешь здесь какую-то несуществующую идею, великое оправдание для невеликого себя? Это я подожгла твою богадельню. Я! Я!!! Россия — это смерть. И, знаешь, какая? Особенная, мучительная, которая заставляет ослепших дурачков любить её… Таких, как ты, Дух. Люди умирают здесь медленно, по частям, смакуя гибель свою по кусочкам. Сначала подыхает душа, потом разум, потом чувства… А уж когда наступает черёд для тела — это, действительно, избавление. Избавление от себя самого — трупа. Здесь нет ничего, кроме смерти, и никогда не было. Она всюду, во всём, в каждой пылинке этой проклятой страны, в каждом её мгновении, в каждом взгляде
и в каждой двуногой гадине, мечтающей о счастье! Здесь прославляют мёртвых. Слепой! Ты не видишь, что опущенные люди не сильны в жизни, что они не умеют и не хотят подниматься, объединившись. Они сильны лишь в падении, в разрухе, в убийстве, в чёртовом их равенстве на самом дне. Смерть, смерть, смерть — желанное начало. И для толпы, и для каждого из них. Ты что, не понимаешь, что они на неё молятся, что это — единственная любовь лентяев и неудачников? Русская смерть заразна! Она проникла в жизнь, она научилась носить её одежды и говорить на её языке. Смерть — языческий культ её деток. В честь неё они готовы навсегда превратиться в стадо безропотных овец, гордящихся своей безропотностью и своим оскоплённым разумом. Так вот, героический конец — не для меня. Я не хочу жить в куче вашего поднебесного навоза. Мне не нужна ваша несуществующая «правда» — хватит! Я не желаю всегда быть настороже, чтобы не спятить, не свихнуться от трупного яда, вытекающего из русского прошлого, и не опьянеть от реальных иллюзий, взятых из нереального будущего. В царстве смерти слишком много говорят о духовности, потому что этого здесь нет и в помине. Духовное — бессловесно! Тебе ли этого не знать?! Здешнее небо кишит самовлюблёнными каннибалами и убийцами. Настоящего словно бы и нет вовсе. Потому что смерть ненавидит настоящее! А я его обожаю. Дух, я, я... я любила тебя. Я…
Девушка, крайне возбуждённая обвинительной речью, опустилась на колени и неожиданно поцеловала человека, безучастно лежащего на носилках. Глаза Духа были открыты, губы бледны и плотно сжаты, одежда местами прогорела. Полукругом топтались у носилок спасатели, поджидающие экипаж медицинской «неотложки». Пахло гарью. Пожарные машины готовились к отъезду. Оперативная работа кончилась. Среди наступившей тишины стали слышны птичьи разговоры, да негромкий матерок специалистов, собирающих свой технический инвентарь; и как шум в шуме — привычно покрывал Город и окрестности отдалённый гул гигантского оружейного завода. Июньский ветер волнами окатывал пустырь полигона то теплом, то холодом. Деревянный терем — единственное диковинное украшение этой окраины — сгорел. Духа вынесли из огня спасатели; после оказания первой медицинской помощи пострадавший пришёл в сознание, но был ко всему безучастен.
— Сама призналась, бильдюга, задержать бы надо, — начальник караула, молодой, решительный парень направился к девушке и уже протянул было руку, чтобы поднять её с коленей, но не успел… Гибкая и стремительная, как смуглая змейка, поджигательница отпрыгнула в сторону и, не оглядываясь, побежала по сухой тропинке в сторону Города. Начальник караула потянулся за рацией, но вдруг передумал. — Хер с ней. Пусть менты ловят, это, в конце концов, их работа.
ДЕНЬ ГОРОДА
08.35
Дух ослеп. Он отказался от госпитализации, по памяти, на ощупь расписавшись в бумаге медиков. Грэй слонялся вокруг головней, он был серым от волнения и с утра уже пьян. Котёночек хлопотала около Духа. Мужчины молчали. Чудную тишину июньского утра наполняли лишь причитания Котёночка. Да откуда-то издалека доносилась бравурная музыка, льющаяся из уличных репродукторов. Город с утра вожделел праздновать свой День. Обожаемый всеми праздник — День Города! К этому событию горожане готовились заранее: муниципальные учреждения культуры, учебные заведения, крупные бизнес-корпорации и мелкие лавчонки, спортивные общества и церковные хоры, закупленные артисты и местная самодеятельность — все стремились слиться в едином однодневном сценарии, в потоке общего веселья и взаимопонимания. За рабочий год, наполненный беготнёй, грызнёй и притворством, люди успевали изголодаться и соскучиться по открытым настежь дверям, по бесплатному входу-выходу в парки, музеи и частные шоу-потешки; в этот день все любили друг друга, как братья и сёстры. Сотни тысяч нарядных сограждан заполоняли пространство центральных улиц и площадей Города, и соборные люди с наслаждением, гордостью и счастьем видели: как нас много! как замечательно быть всем вместе!
Сценарий праздника на сей раз получился особенно хорош. Его подсказала случайная находка — в здании бывшего инструментального цеха, а ещё ранее — бывшей пересыльной острожной тюрьмы, нашли под вскрытым полом… склад кандалов. Находка пролежала в каменном мешке больше двух веков. Промасленные кандалы были как новенькие! Горожане ахнули, всплеснули ладошками, изумились, но — не удивились. Все знали, что Город находился на знаменитом Сибирском пути, который, словно становой хребет русской истории, тянулся от Москвы аж до самого Сахалина и Магадана. Около тысячи кандальных комплектов принадлежали теперь хозяину бывшего гипермаркета, который нынче, в связи с веяниями свежих выгод, срочно переделывали под ресторан-музей. Предполагалось, что водка, дизайн-атрибуты оружейной смерти, местные шаманы и колдуны будут привлекать сюда богатой публики куда больше, чем полки с магазинными финтифлюшками. Идею бессовестно украли у Котёночка. Собственно, это было в порядке вещей — идеи воровались теми, кто обладал лучшим местом и большей властью. Чужими идеями богатые и сильные мира сего украшались, как модницы, хвастая ими друг перед другом и похваляясь умыкнутым.
Входные двери острожной тюрьмы располагались почти вплотную ко входу в Музей оружия. Коммерческое удобство для ловли рублей
и валюты было несомненным. Пересыльный острог — длинное одноэтажное здание со сводчатым высоким потолком и стенами четырёхметровой толщины — пережил и царей, и горлопанов. Сам Бог повелевал устроить здесь что-нибудь этакое-разэтакое!
Кандалы поначалу хотели отправить на торжественную переплавку — День Города оружейные металлурги готовились встретить долгожданным возрождением своих реконструированных, сверхмощных мартенов. Но потом кто то из бывших лицеистов, а ныне начальствующего состава, предложил блестящую креативную мысль: устроим для Города исторический театр! С переплавкой кандалов решили повременить.
На полигон с городского ипподрома прибыл верховой казачок. На длинном поводу он привёл за собой вторую, неосёдланную, лошадь. Балаганное диво с огоньками и амулетами раз в году выкатывалось из «Black Silence», подземного ресторана, для участия в однодневном городском карнавале. Мэрия платила.
Контракт, хоть умри, выполнять надо! Котёночек поласкала Грэя, пошептала ему что то на ухо и негр послушно пошёл запрягать коня, достав из подсобного помещения необходимую амуницию.
— Вот это да! Вы умеете?! — восхитился казачок. Грэй действовал как холоп: сказано запрягать — значит, запрягать. И говорить тут не о чем. Да и думать незачем. Знай, запрягай!
— Куда гнать? — поинтересовался Грэй.
— К Музею истории, знаете, где он находится? Праздничная колонна пойдёт оттуда. Начало шествия — в одиннадцать. Ой, что бу-удет!
Казачок ни о чём не спрашивал, но было заметно, что он мечтает поскорее покинуть территорию полигона. На месте Дома Счастья чернели головни, грядки и дорожки были в безобразных колеях, оставшихся от тяжёлой техники огнеборцев, и в колеях этих плавали хлопья пожарной пены, а воздух отравлял запах гари. Лошади тоже вели себя неспокойно.
— Садись, Дух, покатаемся… Эй, ты в порядке? Поехали, старина, приведёшь нервишки в порядок и всё образуется. Очухаешься!
Котёночек пробовала возражать, но Грэй озлобился:
— Отойди, баба, от воза!
Духа усадили внутрь фургона. Он ни на что не реагировал. Перед его взором — теперь уже только мысленным — маячила какая-то чёрная вата, в которой иногда проплывали неясные тени, какие-то обрывки цветных линий; хаотичное нечто, чему не было ещё придумано земных названий… Всё было слишком нечётко, чтобы внимание могло опереться на внутренние видения и хоть как-то сосредоточиться. Голоса он слышал и понимал их, но они были ему безразличны. Он хотел лишь одного — найти Ро во что бы то ни стало!
— Н-но!!!
Повозка отправилась в путь. Цокали по асфальту подковы, болталась на повозке всевозможная колдовская шелуха и какие-то магические ленточки, среди этой детской требухи по бокам фургона красовались два рекламных плаката, призывающих испытать «неповторимую красоту и эксклюзивную атмосферу» уникальных ресторанов полигона… Охрана подняла шлагбаум. Кирпичная стена, крепость и опора русской жизни и русского бизнеса, осталась позади. Справа и слева на шутовскую повозку пялились утренними бельмами окна домов — вперемешку: то каменные палаты «новых», то стёклышки, уцелевших в битве за собь, покосившихся куреней.
— Н-но, пиз-зда ленивая! Н-но!!! Н-но!!!
Грэй что есть силы вдарил по крупу лошади вожжами. Лошадь встала, как вкопанная, и осуждающе оглянулась.
09.00
Улицы перекрыли работники автоинспекции, даже для проезда общественного транспорта был запрет, отчего Город сразу же приобрёл уют, подобный тому, что создают лужайки и прогулочные дорожки в садах и коттеджах избранных.
Внутри многоквартирных высоток и в деревянных домах частного сектора, в огороженных новоделах власти и денег, в оплотах религиозного натиска — всюду велись волнительные приготовления к выходу в общегражданский примиряющий свет. Девочки крутили бантики и косички, папы скребли бритвами щетинистые щёки, тёщи разводили дрожжи и ставили своё, «немагазинное» тесто, мамы и старшие дочки пшикали дезодорантами в подозрительные телесные места и второпях размахивали раскалёнными утюгами над обнаруженной вдруг складочкой… Даже объевшиеся домашние кошки в этот день держали хвост торчком, как во время свадебных ухаживаний.
Утро! Молодёжь начнёт глушить себя адским звуком и беситься в танцах лишь к вечеру. А утро — пора семейная! Из загаженных подъездов появлялись неожиданно нарядные и чистенькие детки и их родители, чтобы устремиться в центр Города, в радостную толкотню и ярмарочную пестроту особенного дня. К гуляющему по-семейному народу демократично присоединялись семьи директоров и глашатаев от политики. Все дружили улыбками, поклонами, рукопожатиями и сердечными ахами: «Ах, кого мы видим!»
Рядом с Музеем истории находился городской «Арбат», как в шутку острословы прозвали короткую, заасфальтированную улочку, закрытую для проезда автотранспорта всегда: и в праздники, и в обычные дни. Улочка постоянно была ухоженной, летом на газонах зеленела подстриженная трава, а в палящие часы голову граждан защищала пышная листва дерев. Здесь обожали бывать, как в анти-урбанистическом заповеднике, любители городской красоты, которые приезжали походить туда-сюда по «Арбату» аж из ближайших к Городу деревень. Улочка была показательной, действительно сделанной для жизни, для людей. Она соединяла собой две площади, на которых располагались важные правительственные здания с флагами. Чиновники с удовольствием прогуливались пешим ходом по своим многотрудным умственным делам от одного здания к другому и обратно. Они сделали эту улочку для себя. Но и народу, конечно, не возбранялось насладиться общедоступным Эдемом.
В День Города на «Арбат» с утра высыпала вся творческая живность, ютящаяся по подвалам, чердакам-мансардам и приютам рукоделия — сараям. Чего только не выставлялось здесь и кого только не встречалось под сенью «арбатской» листвы! Глаза разбегались от разнообразия: плетёные корзиночки, кичевая живопись, деревянные фигурки мифических подземных ящеров и каких-то местных леших, задёшево щенки лабрадора, отворотно-приворотные зел-