ья, авторы книг, раздающие автографы, кадеты, прославляющие Родину и родную казарму, байкеры, псалмопевцы с гитарой, вербовщики на работу за границу, надуватели шаров и воздушных зайцев, мороженщики, — казалось, что в один-единственный день Город старался втолкнуть весь годовой заряд своего оптимизма, улыбчивости, таланта и песен. Сделать запас, чтобы было что вспоминать потом, чтобы можно было лютой безработной зимой достать, как варенье из погреба, светлую летнюю память да и припомнить со вкусом: «А ведь славно тогда погуляли! Как украли денёк!» День завсегда здесь год поит и кормит!
Утром выходили на прогулку однодетные пары степенных — непростая примета новейших времён: он уж седой, а она — только только из школы. Словно русская жизнь прогнила посерёдке, здоровье по краям лишь осталось — в молодом женском теле, да в зрелом зерне устоявшихся, крепких самцов. Много пар этих нынче! Лихо ищут друг друга они, и находят, и счастливы вместе вполне. Да прибыток от них невелик. Вместе две «крайние» жизни сойдутся — одна получается новая. Древо жизни назад стало пятиться. Ах ты, Русь!
До беды до своей недотёпушка русский лишь верует, а уж после беды — и подумать не грех. Без беды ни того, ни другого никак не получится! Что готовишь судьба, замешав первоцвет с пустоцветом?!
09.40
Дух трясся в телеге. Он понимал, что, кажется, сходит с ума, что зрение уже не вернется к нему. Но до того, как окончательно испортится его разум, он должен, должен найти Ро! Он должен ей сказать самое главное! Этой мысли, этому отчаянному поиску, горячечной жажде последней объяснительной встречи и лихорадке чувств было подчинено всё.
— Ой! Это вы, Дух? Можно, мы тоже прокатимся?
Стайка развесёлых лицеистов попрыгала в полутьму фургончика. Духа, всегда подтянутого, твердого в голосе и манерах, справедливейшего грантодателя, ребятня почти не узнала — Дух постарел за одну ночь. Шевелюра его была всклочена, лицо небрито, а глаза пусты. Оказавшись рядом с детворой, Дух жалобно вскрикнул и стал метаться и искать способ покинуть фургон. Откинув задний полог, он на ходу вывалился прямо на дорогу — умягчённые Днём Города до сердобольности, к нему со всех сторон ринулись люди. Остановив лошадь, бежал к Духу Грэй.
— Грэй! Они здесь, здесь! Они хотели меня схватить! Они здесь! Грэй, убери их!
Воспалённый мозг, не получающий сигналов от глазных нервов, видел не то, что видели остальные. Когда малышня попрыгала в кибитку, Дух ясно узрел, как вокруг него закопошились «мохнатые» — жуткие фантастические существа, которые хватали друг друга страшными щупальцами, резали друг друга бритвенными крючками и лезвиями, пили мозг и чёрную кровь, а иногда выпускали длиннющие, как у хамелеонов, арканы-языки, которые приносили им новые пыточные инструменты или какую-нибудь падаль. И все эти щупальца-убийцы вдруг обнаружили Духа и потянулись к нему… Он потерял над собой контроль — тело в панике попыталось спасти себя.
— Пш-шли вон! — Грэй разогнал молодых нахалят. — Дух, я вызову «неотложку» и тебя отвезут домой. Домой! Ты слышишь, домой!
Дух слышал. Он справился с болью в локте и жестом отмёл предложение друга.
— Найди Ро!
— Не беспокойся, Дух, найдём. Найдём твою девочку! Куда она денется! И дом новый построим! Так или не так? — утешать Грэй не умел.
Дух нащупал никелированный поручень, идущий вдоль повозки-фургона, и в дальнейший путь отправился пешком. Движение замедлилось. Благо, до «Арбата» оставалось всего ничего.
Физик, надевший ради праздника белоснежный костюм, подскочил к балаганному шествию.
— Оп-ля! Какая встреча. Как дела? У меня всё отлично! Послезавтра еду читать курс. Знаете, болгары пригласили на неделю… — он тараторил, никого не слушая и даже не интересуясь: слушают ли? Физик, представленный нескольким иностранным делегациям, которые привозил в Город лицейский грантодатель, удачно «зацепился» за знакомства и теперь развивал собственную линию интеллектуальной игры. Русской провинцией иностранцы интересовались так же охотно, как посетители ресторанов Котёночка интересовались клубничкой и экологически чистыми огурчиками, собственноручно сорванными с унавоженной грядки.
— Здравствуйте! Здравствуйте! — Физик раздавал поклоны встречным знакомым. — Знаете, я обнаружил преинтереснейшую штуку! Хотите, скажу? Так вот: дети в России перестали рождаться! Понимаете! Не понимаете? Под «детьми» я подразумеваю высшую детородность — когда живой Бог порождает такую же живую душу. Понимаете? Дети в русских небесах больше не рождаются. Вообще не рождаются! Русское небо бесплодно! Бес-плод-но! А мир мысли? Он не заменит нам душу, хоть и тщится это сделать. Увы, увы, мир русской мысли тоже болен: здешний ум оплодотворяется не возвышенной собственной душой, а такой же обездушенной мыслью, взятой где угодно и как угодно. Инцест! Мысль, идущая от другой мысли, — вырожденец, урод! Вы согласны? Спасибо. И, наконец, земля. Что ждёт нас здесь?
— Блядство, — подытожил Грэй, вышагивающий с вожжами в руках рядом с Духом. Он перестал «облагораживать» выразительный русский мат обрезанием слогов.
Физик словно перенял эстафету умствований от Духа и откровенно стремился занять в учёном мире его оригинальную нишу. Физик по-западному старался «видеть умом», чтобы «объяснять духовное». Но никому здесь это не было интересно. Люди в России традиционно хотели допреж всего иметь то, что можно унести с собой в руках или в желудке. И только современные дети обывателей хотели и согласны были «нести» в завидущих глазах образы иных миров без разбору — и блеск их, и грязь. «Проверено на себе!» — вот марка качества русских самоубийц. Духу было всё равно. Его рука держалась за сталь, а ноги уже шаркали по «Арбату».
10.00
Серость расступалась, над Городом поднималась заря. Солнышко «играло» как на Пасху. Настроение было праздничным даже у бомжей, которые стянулись к «Арбату» через дворы и закоулки, минуя милицейские кордоны. Бомжи прослышали о самой привлекательной задумке исторического сценария: тем, кто пройдёт весь «этап», от Музея истории до Музея оружия, в кандалах, — тому нальют по стакану бесплатной водки и дадут миску солдатской каши. Официально слух нигде не подтверждался, но все знали: так и будет.
Общий праздник накладывал на лица людей общее одухотворение, подобное солнечному свету, который умел ложиться на всё без разбору и делать суету осиянной. Всходящее солнце атаковало городскую серость сверху — превращало пасмурность домов и дорог в милую лучезарность, а люди, дружно засветившиеся от любимого праздника изнутри, помогали работе солнца своими улыбками и ожившим блес-
ком глаз. Серость сдавалась, она покорно отступала под натиском объединившейся осиянности людей и неба. В этот день городская серость не была агрессивна, она не опутывала собой пространства и не смела нападать даже на одиночек. Это был не её праздник. Серость, как туман, уползала в соседние миры, в мистическое подпространство, таилась там, выжидала и, как всегда, готовилась к длительному и мстительному реваншу. Но в свой день — Город гулял! Уцелевшие ветераны завода, одряхлевшие вояки с орденскими колодками и потускневшими медалями на старомодных кителях, кучковались у аляповатого памятника Вечному солдату. Рядом с ними старушки-домохозяйки дребезжащим, ультразвуковым фальцетом пели «Рябинушку», слов которой никто не помнил. Благородная, но беспомощная старость демонстрировала гуляющим непонятный трепет своих непонятных душ, взятый из какого то непонятного прошлого. Архаичные ископаемые ничего не могли передать тем, кто сегодняшнюю жизнь «проектировал», — строительный материал и чертежи русского бытия поменялись до очередной неузнаваемости. Всякий век пел лишь свою песню. А на стыке веков полностью менялись и «дирижёр», и «репертуар», и «декорации».
Немалое скопище людей затоптало газоны чудесной улочки, замусорило углы пластиковыми бутылками, стаканчиками и окурками. Но привычных мелочей никто не замечал, да и урн на всю улочку имелось только две. Парочка мусоросборников, выполненных в виде пингвинов с открытыми ртами, стояла как раз перед входом в Музей истории; рты и недра удивлённых металлических птиц уже с утра до отказа были забиты мусорным подаянием от наиболее сознательной публики; однако культурные люди, новые, подходящие на «Арбат» интеллигенты, продолжали старательно пихать свои фантики в переполненные зевы. Люди вокруг толклись, переговаривались, шутили, трепались по мобильной связи, визжали и кидались друг другу на шеи.
— Дают! Дают! — пронеслось над толпой.
Сразу в нескольких местах на первом этаже Музея истории распахнулись окна и из них бойко стали выдавать кандальные «железа». Началась весёлая давка. Но кандалы давали, в первую очередь, тем, кто соблюл условия участия в городском карнавале — раздобыл для себя исторический костюм. Разумеется, в первых рядах у заветных окон оказались баловни протекций, начальники и их дети. Этим наряды любезно предоставили местные театры и музейные запасники. Граждане, не имеющие свободного доступа к государственным закромам, проходили карнавальный ценз честно. Неутомимые городские энтузиасты шили наряды собственноручно. Костюмированная толпа постепенно оформлялась во внушительную колонну. Счастливчики, добывшие бутафорию двухвековой давности, закрепляли «железа»
на ногах, свинчивая половинки кандалов на пластиковый винт: партию резьбовых сцепок специально приготовили для этого случая. Кто то «заковывал» себя самостоятельно, кто то помогал соседу или соседке. Колонна представляла из себя поразительное зрелище! Словно разбуженные Страшным Судом, восстали из многовекового небытия жители прошлого и сошлись в небывалом торжественном ходе. Бывает, река, наткнувшись на затор, вот так же бурлит и копит всё, что ни принесет ей течение… И восстали мёртвые! Цари и вассалы, крестьянки и барышни, гусары, купцы, ремесленники, военный люд от белого до красного и чёрного цветов, разбойники, морские офицеры, господа и холопы, ямщики, цыгане и щёголи прошлых лет, джентльмены во фраках — все они спешили надеть на себя потешные цепи, строились, балагуря, чтобы пройти «по этапу».
Кандалы на ногах странным образом сплачивали плечи людей — потешная неволя подталкивала толпу к ощущению родственной близости, может быть, даже к чувству неизъяснимой дружбы, какая рождается в России только от тяжких совместных испытаний. Может быть, может быть… Карнавал хохотал и безбоязненно заигрывал с канувшей в могилу историей. Ха-ха! Будет что рассказать друзьям и знакомым, живущим в иных уголках этого мира. Ха-ха! Ха-ха-ха! Мол, и мы не лыком шиты: «Глядите, как можем!»
Всё бы хорошо, да не хватало в этой толпе главных героев русской истории — каторжан. И тогда мудрый мэр принял смелое политическое и гражданское решение: выдать бомжам кандалы! Оборванных людей с синяками на лицах поставили в хвост колонны; заскорузлыми руками и горбатыми ногтями они ковали себя торопливее прочих. Запах цветов и дорогих духов, витающий над «Арбатом», перемешался с запахом трущоб, канализационных колодцев и подвалов. Глаза бомжей зажглись и засветились, они живо навинтили кандальные цепи на ноги: вот он, праздник, вот она, справедливость, — и их за людей в этот день посчитали! Спасибо, отцы родные!
Костюмированной колонне выдали растиражированную листовку — слова подобающей песни. Чтобы «пели с листа», как один!
Спускается солнце за степи,
Вдали золотится ковыль.
Колодников звонкие цепи
Взметают дорожную пыль.
Динь, бом, динь, бом,
Слышен звон кандальный.
Динь, бом, динь, бом,
Путь сибирский дальний.
Динь, бом, динь, бом,
Слышно там и тут,
Нашего товарища на каторгу ведут.
Грэй сидел бы в своём «курене», в расхипованном вагончике, за высоким каменным забором, как обычно, не участвуя в городских пиар-помешательствах. Внутри забора жизнь рукотворного оазиса текла из самой себя в себя же саму, а жизнь местных — всегда мимо, мимо… И кто мимо кого тёк? Никто не знал!
Пожар на полигоне разозлил Грэя, а всеобщая радость вокруг лишь усугубляла эту злость, отягощённую ещё и наступающим похмельем. Он готов был оторвать голову Ро за её выходки. На полигоне Котёночек в это время давала показания пожарному дознавателю.
Возглавлял шествие верховой казачок, в руках у которого мешался, нелепый для всадника, мегафон. Следом за верховым должна была тащиться фетиш-повозка, в которую тоже накидали, на случай присоединения к «этапу» новых членов колонны, штук пятьдесят «желез». Рессоры просели. Шествие из музея в музей не было прямым перемещением — участники должны были посетить по пути несколько тематических площадок Дня Города, где тоже набирал обороты и шумел долгожданный праздник. Люди искренне радовались. Серости не стало хотя б на один день. Её, городскую позорницу, закрасили общими усилиями. Так красится баба-молотобоец на свой день рождения.
Зрелище было необычным и внушительным! Построившуюся колонну охраняла рота автоматчиков с настоящими, но холостыми патронами в рожках магазинов. Услуги роты оплатил хозяин исторической находки — кандалы не должны были потеряться, дармовой металл ждали «Вторчермет» и мартен. Для острастки и антуража автоматчикам было разрешено постреливать в воздух, имитировать хрестоматийную грубость конвоя и подталкивать идущих. В ряды потешной охраны встали также энтузиасты-добровольцы с деревянными штыковыми «трёхлинейками», они тоже подтыкали закованных. И этап, и конвой до слёз смеялись друг над другом, перебрасывались циничными репликами и подзадоривали себя чёрным юмором.
10.55
На балаганную повозку взобрались несколько человек: мэр, лицейский директор, Ия и девяностодвухлетний оружейный конструктор легендарных пушек. Мэр, руководящий Городом автоматически действующих граждан, автоматически живущих и верующих в своём «заводе», произнёс, как и должно ответственному лицу, «автоматическую» речь. Глас его, уловленный микрофоном и усиленный демонической силой электричества, полетел, полетел из уст августейших к ушам
внимающим. Но ни в сердце, ни в душу «автоматическая речь» государственного мужа не попадала — едва достигнув ушей толпы, она увядала и бесследно рассыпалась в ничто.
— Друзья мои! Наш Город — кузница страны, которая вот уже триста лет верой и правдой служит интересам великой державы. Мы бережно храним память о наших предках. Мы можем гордиться своей историей. Наш Город и наше оружие знают во всём мире! Здесь живут замечательные люди! Мы — наследники великой славы и мы её с честью понесём дальше. Сегодня состоится первая торжественная плавка нашего знаменитого металла! Наши пушки снова будут лучшими! Нам есть чем гордиться и ради этого мы готовы жить и работать дальше.
Кандальники зааплодировали, засвистели и закричали: «Ура!» И построившийся этап, и конвой, и дети с мамашами на тротуаре, и цветочницы, и пацанва на газонах, и художники-портретисты, и их модели — все, кто оказался на «Арбате» в сей торжественный час, автоматически поддержали оратора: «Ур-р-рааа!!!»
Мэр спрыгнул с повозки и демонстративно, встав в строй, заковал себя в кандалы — равный среди равных. Слегка поколебавшись, в колонну этапа шагнули за своим предводителем несколько банковских директоров — сложившийся политес не позволял отставать от поданного «сверху» примера. Смело шагнул в строй чиновничий аппарат: дамочки из отдела культуры, заведующий налогами и министр промышленности, президенты компаний и корпоративные богачи. Да что там! Сам Смотрящий передал милого карапуза юной жене и шагнул в карнавальный поток. Кандалов хватило на всех.
Городские вип-отцы возглавляли колонну. Им, как персонам особым, разрешалось использовать кандалы с обычным костюмом. Но среди разнаряженной смеси платьев и френчей их отутюженные пиджаки и модные штиблеты, белые рубашки и перстни на пальцах не смотрелись диковато или отчуждённо, наоборот, как нельзя лучше продолжали маскарад русской истории! «Новые» вполне органично вписывались в этап, они украшали его — действительно, равные среди равных.
Казачок на коне привстал в стременах, поднёс мегафон ко рту и гаркнул поверх голов:
— Парад, алле!
Многоголовая змея колонны всколыхнулась, подалась нерешительно вперед, пробуя в новых цепях свои первые шаги; вот уж первый шаг позади, вот уж второй, вот уж и третий удался... и — пошла, пошла, пошла, родимая!
Шутки, хохот и гомон наполнили воздух праздника, залитый солнцем.
Но вот часы отсчитали пять минут кандального хода, десять… Шутки иссякли. Цепи прошлого были тяжелы. Они отяготили земную
поступь шутников и остудили их пыл. Железа тёрли лодыжки весельчаков точно так же, как это было с каторжниками — государственными изменниками, ворами, убийцами и разбойниками, лихими людьми и мздоимцами, бунтовщиками и поджигателями. Сибирский путь! Становой хребет! По этой дороге русская история водила своих преступников. Дорога была бесконечной, оттого и муки в ней были нечеловеческими, а память о муках — героической. Русская история научилась гордиться своими адовыми дорогами. И всякий мученик, что проходил по ним, становился свят, независимо от дел своих прежних.
Колонна, которую в большинстве своём составляли мужчины, замолчала. Люди сосредоточенно терпели первую боль. Каждый боролся со своей немощью сам, цель испытания неожиданно стала ясной и понятной, как на войне: выжить, дойти до конца, не сломавшись — вот оно, дело личной чести! Словно не бутафорское шоу выскочило из прош-
лого, чтобы повеселить горожан, а настоящая каторжная рука злодейки-судьбы схватила идущих сначала за ноги, потом за сердце, потом сбила их в безымянное стадо, и — повела, повела, повела чад своих неразумных на край и за край неизвестного мира. Куда?! Зачем?!
— Запе-евай! — скомандовал казачок.
Идут они с бритыми лбами,
Шагают вперёд тяжело.
Суровые сдвинуты брови,
На сердце раздумье легло.
Динь, бом, динь, бом,
Слышен звон кандальный.
Динь, бом, динь, бом,
Путь сибирский дальний.
Динь, бом, динь, бом,
Слышно там и тут,
Нашего товарища на каторгу ведут.
О! Как они пели! Идущие в кандалах люди чувствовали плечо другого. Голос одного становился голосом всех, а голос могучего хора вливался в душу, как свой собственный. Пел и конвой. Подпевали прохожие и зеваки, высунувшиеся из окон по пояс.
Ещё заглядывали в листочки-шпаргалки со словами: «Динь, бом, динь, бом…». Но пройдёт еще минут десять, песня выучится наизусть, и воткнётся в поющую душу народа, как топор, и оставит зарубку на память — вовек не забудешь!
В рядах кандальников шли: сыновья-погодки, наркоманы, дети Ии; городские лицензированные колдуны и мальчишки из Лицея, вышагивал, понурив голову, в самом конце этапа Арс, топтали родную землю, покрывшуюся корой асфальта, ряженые купцы, рабочие в картузах, городские алкаши, мэр города и его свита, сами музейщики, попы с поминальными списками под полой, «гитарасты и чаепийцы», шагал среди русского люда и Рашен Крези — с пустыми руками, отчего то не взявший с собою никакой фотокамеры. По этапу тащились: работяги, девицы в потливых скафандрах — костюмах былого. Нищие шли за стаканом водки. Театр или жизнь?! Кто разберёт тебя, русское место? Люди восхищались своим ЕДИНЕНИЕМ в боли! Казачок впереди и мигающая повозка с кандалами вели караван к новодельному Храму.
Как можно наказать холопа, ежи холоп уж внутри у тюрьмы? Как наказать уже наказанного? Могилой иль ссылкой! Ибо велик сей острог непомерно, как божья пустыня! В России пространство — лучший тюремщик.
Лица изменились. Рота конвоя, солдаты, вошли в роль и постреливали вверх. И уже не понарошку — для острастки. Охрана с бутафорскими трёхлинейками и деревянными штыками иной раз тоже колола под рёбра до всамделишной боли. Костюмированные солдаты екатерининских времён, более поздние эсеры и большевики-комиссары помогали штатной роте автоматчиков толкать и охранять шествие кандальников. Путь от Музея истории до Музея оружия был не так-то прост.
— Шевелись, каторга!
Кое-где в колонне уже начались настоящие оскорбления и перебранка.
Идут с ними длинные тени,
Две клячи телегу везут,
Лениво сгибая колени,
Конвойные рядом идут.
Динь, бом, динь, бом,
Слышен звон кандальный.
Динь, бом, динь, бом,
Путь сибирский дальний.
Динь,