рь прицепился к святому отцу, как репей.
— Рекомендую вам пост не только для тела, но и для мыслей. Вы ведь поститесь? Конечно. Иначе откуда бы взяться таким тучным телесам? А ведь и мысли у вас, святой отец, тоже небось сытые? Надо, батюшка, поститься, надо. Пост — это очень хороший способ обновиться: слабое умрёт, а на свято место пусто — придёт вынужденная новизна. Пост — это война с собственным телом. И с собственным духом, между прочим, тоже. Вы согласны, что войны обновляют мир? Даже Лукавый постится! Только делает это публично… Вы лично кому подражаете?
— А-аааа!!!
— Правильно. Это из вас бес выходит. Или Бог. Оба — очень шумные ребята…
— А-аааа!!!
— Вы прелесть, батюшка.
… И тут я увидел блокадный небесный город! Ну да, именно блокадный. Не так высоко над поверхностью земли я увидел «город», составленный из наших мыслей, чувств, привычек, связей, представлений… — метафизику, как говорится. В визуальном исполнении. Все эти невидимки тесно переплетались друг с другом, но объединяла их не дружба, а совсем другое — осада: плотным валом окружало переплетённых друг с другом «горожан» кольцо страха, ненависти, бессилия и фатальной неизбежности. Тот самый черноватый туман, который мог струиться из трещин осаждённой, и почти обречённой на смерть в невидимом жизни. При наличии верхней «блокады», надеяться на что-либо внизу было бессмысленно. Батюшка, кстати, в иллюзорном мире был весел и здоров. А библиотекарь, как маленький капризный мальчик, дёргал его за полы рясы и неприятно ныл, пытаясь обратить на себя внимание старшего. Я возмутился.
— М-ммм!
Библиотекарь находился в озорном настроении.
— О! Какая чудная компания! Мне повезло. Приятно поговорить с умными людьми. Так, о чём мы тут с вами беседовали? Да! Святой отец, вы едите в нашей столовой свинину? Какая гадость, правда? И всё остальное — полная гадость. И вся наша жизнь — сплошное свинство… Я, как человек читающий, таки придумал для себя «пост» на мысли. Читать следует, не думая! Это так же, как в сексе, действуешь не для зачатия, а просто для удовольствия. Очищает и голову, и душу. Рекомендую. Святой отец, когда у вас был секс в последний раз? А когда в последний раз брали в руки мирскую литературку? Ишь, как вас заколбасило! Видите, возмущение оживляет даже мертвецов. Ха! Батенька, вы согласны, что наши мысли тысячелетиями держит кто-то на «сухом пайке», а иных и того хуже — морят голодом. Собственное «питание» и собственный «пост» в этом деле намного удобнее и практичнее. С этого со всего я крупно смеюсь! В здоровом духе моё тело проживёт не меньше ста пятидесяти! Ха-ха! У меня, святой отец, есть собственные заповеди, а у вас — только «шпаргалка». А экзамены, я вас уверяю, не за горами…
— А-ааа!!!
— М-ммм…
— Понимаю вас, господа. Понимаю. Ставлю вам обоим «удовлетворительно».
— А-ааа!!!
В моих околоземных иллюзиях батюшка легонько щёлкнул приставучего мальца по лбу. Тот... упал замертво.
На расстоянии тридцати-сорока сантиметров от поверхности земли жизнь происходила совсем иначе, чем та, что была прямоходящей. Многое внизу делалось и длилось вне привычных норм и правил. Без оглядки на то, что кто-то может осудить тебя в изгои. Все были равны перед сорокасантиметровым потолком. Ясно, что в мире вертикальных людей идея возвыситься над кем-либо, или над чем-либо, имела куда большую всеобщую силу; здесь же этого почти не замечалось. Слишком коротки были санаторные сроки, чтобы инвалиды соперничали друг с другом в труде, или в творчестве. Пляжные романы случались, но чаще всего, «наизнанку»: сначала секс — потом разговоры. Иногда — чувства. Высшая страсть находилась не здесь. Исключение из приевшейся обыденности составляла игра в карты. Играли на всё: на деньги, на извращённый секс, на вещи, на чужой долг, и я слышал — играли даже на жизнь. Различия в картёжной сече не признавались — в этой страсти одинаково кипели души и колясочников, и санитаров, и пришлых гостей. Игра была высшим законом и высшей справедливостью «блокадников», прижатых злодейкой-судьбой и однообразной скукой к земле почти плашмя! Сезонные отдыхающие в городе, прибывшие сюда с материка, содержатели домов и гостиниц, рыночное братство, медперсонал, родители инвалидов и сами инвалиды — все в этом городе были вложены друг в друга, как матрёшки. Жизнь в жизнь. Маленькая содержала ту, что поменьше, а в ту, что поменьше, была вложена та, что ещё меньше… И так далее. Даже внутри у людей мир был устроен, казалось мне, точно так же. Я совершил самоочевидное наблюдение: чем выше оказывался рост бытия, тем больше у него существовало правил и строгих ограничений. И в противовес — чем ниже, тем натуральнее. Это признавалось всеми за не обсуждаемую данность. В контрастном обществе легко угадывались доминирующие качества людей: в одном психология «бога», в другом психология безродной дворняжки. Инвалиды, чей маленький зависимый мир был помещён в бучу больших страстей большого мира, тайно стыдились того, что они инвалиды. Большой мир понимал, что они стыдятся и великодушно стыдился сам — сыпал вниз от щедрот своих разрекламированные подачки и запутанные, далеко не всегда доступные, льготы. Дворняжки умиляли «богов» и, зачастую, подвигали их на самовлюблённое милосердие и меценатство. Впрочем, это лишь моё личное мнение. По телевизору об инвалидах говорилось иначе. Среди ползающего и катающегося на колясках контингента из уст в уста передавались достоверные легенды о чудесах: миллионер взял себе в жёны колясочницу, парализованный организовал и возглавил банду-синдикат, молодому человеку, вроде меня, привалило из-за рубежа огромное наследство. Ну-ну. Старая, недобрая сказка: чем примитивнее и безрадостнее быт, тем наряднее становятся одежды неувядающей человеческой проститутки — надежды. Я почти не вспоминал ни потерянный институт, ни мамашу с её строгим домом. Практика постоянных внутренних размышлений очень быстро сделала меня одиноким и самодостаточным, как мне верилось. Иллюзии и визуальный мой морок давали уму дополнительную пищу. Зачем мне было падать мордой вниз, как все остальные? Морали и нравственных «тормозов» внизу не существовало, казалось, в принципе. Как будто физические недостатки людей лишь обнажали и усиливали их недостатки качественные. А в сконцентрированном санаторном виде эти поведенческие «тьмы» достигали своего апогея — апокалиптической силы. И даже врачи не брезговали заниматься развратом. Чаще, конечно, на санаторных кроватях и кушетках. Но и под кустами можно было видеть голые пьяные парочки, прилегшие на расстеленный белый халат. «Выход ада» свободно сочился здесь из всех многочисленных «разломов» человеческого бытия.
— Будешь?
Актриса подкатила незаметно и стала стягивать меня с коляски. «А почему бы и нет?» — подумал я так, словно бы только что назначил себе сам ценную льготу.
05. НАЧАЛО ИГРЫ
— Дозаправка в воздухе! — огромные лапы санитара без труда подняли меня над креслом и старый памперс был заменён на новый.
— Отличная сегодня погодка! — из книжного зала на веранду выкатился библиотекарь.
— Играть пойдёшь?
— Спасибо, не на что.
— Я займу!
— Лучше уж прогуляться.
— Ну, как знаешь. Я сегодня за сморчка сдаю. К нему дочь приезжала. Опять деньгами от дефектного папашки откупилась.
Санитар и библиотекарь говорили ровно, буднично. Над городком вставало праздничное солнце. Было приятно смотреть с высоты застеклённой веранды на мир, который каждое утро справлял свой День рождения. Не по какой-то объявленной дате, не раз в году, как человек-бедняк, а именно: каждый день! Солнце, победно и торжественно восходя над миром, всякий раз щедро одаривало пробуждённых и счастливых: новым дыханием, новыми мыслями, новыми мечтами и новым, чуть-чуть подросшим за минувшие сутки, самим собой. Это было восхитительно! По утрам темноватый туман уползал вон, даже глаза санитара в этом море золотого света выглядели нормально — блеклые, конечно, бегающие, с лопнувшими капиллярами на белках от вчерашнего перепоя, но без обычной клубящейся черноты.
Я улыбнулся. Библиотекарь немедленно засёк очередную перемену.
— Ага! — закричал он, тряся копной волос и очками. — Печальный наш рыцарь выходит из плена тоски! Ничего, молодой человек, мы ещё женим вас и детей ваших нянчить пойдём.
Мне стало совсем смешно. И впрямь, в медовых струях, текущих над верхушками пирамидальных тополей и платанов, таяло и исчезало всё, что не свет. Изумительное утро, как божественная небесная прачка, отстирывало набело и душу, и думы. Мир пел и светился!
— Ну, пошли с Богом! — библиотекарь лихо покатил впереди нас.
Я всё ещё плоховато владел руками, поэтому санитар толкал мою коляску перед собой. Мы преодолели знакомые повороты и коридоры, заехали в лифт, миновали вестибюль, скатились по эспланаде на асфальт и остановились в прохладной утренней тени под развесистой туей неподалёку от фонтана, где вокруг специального низкого столика уже вертелись картёжники. Со стороны их активные фигуры и уверенные лица и впрямь напоминали королей, дам, тузов или шестёрок в… инвалидных колясках. Королевство жаждало поскорее узнать короля этого, нового дня! Игроки! Их добродушный, беззлобный пока матерок будил иное пространство — повторяющуюся суету всего, что привыкло жить изо дня в день одним и тем же.
Никто из инвалидов не говорил при передвижении «поехал» — следовало говорить слово «пошёл». Я не знаю, откуда появилось это правило, но колесо не в состоянии было победить ноги. Многие инвалиды вели себя чрезвычайно суеверно, поэтому их язык автоматически следовал подсказкам любого знака или прислушивался к шёпотку их заячьих сердец. Суеверие, как зараза, передавалось и всем остальным, кто соприкасался с миром колясочников.
Санитар споткнулся на левую ногу.
— Быть беде! — оскалился он, хохоча. И из его рта вырвалось целое облако вчерашнего перегара.
Санитар сгонял в санаторный корпус вторым рейсом, за ветераном, и приволок к полю картёжного сражения плюющийся обрубок при медалях и орденах. Санитар играл за него. Картёжный стол представлял из себя шестиугольную столешницу, обитую жестью. Во многих местах жесть была отполирована снующими картами и елозящими руками — стараниями не одного поколения игроков — до зеркального блеска.
Мы уютно расположились с библиотекарем под сенью низкорослой туи, которой специально обрубили макушку, чтобы дерево-инвалид потратило свой ресурс не на высоту роста, а на пышность своего приземлённого существования. Ветви были что надо! Они укрывали и от уже начинающего припекать солнца, и от нескромных зевак.
— Молодой человек! Как вы, наверное, понимаете, эти господа не производят для общества никаких идеалов. Они просто стремятся к стандартам. А здешний стандарт — желание забыться, то есть, не думать вообще. Вы, молодой человек, ещё продолжаете думать? — он внимательно на меня посмотрел. — М-да. Продолжаете. Вам будет трудно. Знаете, почему к армии молодые люди адаптируются быстрее, чем к какой-либо серьёзной школе, или к традициям культурной жизни? Знаете? Я вам про это скажу, как дважды раз! Опустить человека можно и за неделю, а чтобы подняться — нужен длительный рост. И соответствующая среда, конечно, питательный «бульончик», в котором жизнь из вас полезет сама, стебель за стеблем, как выдвижная телескопическая антенна. Вы меня понимаете? Условия роста — это хорошее место и хорошее время. Что, опечалил? Инвалидам и без того низковато… Да? Не печальтесь. Есть роскошный таки выход, молодой человек — книги! Читайте, чёрт бы вас побрал! Вы можете назначать себе сами среду и стандарты. Послушайте, что пишет о смерти и научно-техническом прогрессе оригинальный автор…
Библиотекарь достал из-за пазухи книгу и забухтел. Мозг не слушал, чтение вслух улетало мимо. Зато предыдущие слова библиотекаря проникли в меня, как радиация. Я крепко задумался насчёт «бульончика». Как быть? Перед глазами у меня «дымила» чёрным туманом картёжная сеча, вокруг, как всегда, ползали и занимались чёрт-те чем мои коллеги по «профилю», а санаторный репродуктор на столбе услужливо разинул свой зев для «выхода ада» и над площадкой с фонтаном разливалась смесь эстрадной попсы, рекламы и политического дёгтя. Что хуже всего, ничего, абсолютно ничего нельзя было выключить: ни усилитель, ни картёжников, ни перспективу жизни колясочника. Многие, у кого имелись деньги, покупали дома-курятники, или квартиры на первых этажах в городке, оставаясь в этом знакомом мирке до конца дней. Санаторный комплекс был обнесён железной изгородью, в которой имелись многочисленные проломы для свободного передвижения горожан и алкоголиков; инвалиды в эти щели между отогнутыми прутьями пролезть не могли. На море им можно было выехать только через центральные охраняемые ворота, которые закрывались в одиннадцать часов вечера. Персонал, естественно, разгуливал где хотел и когда хотел. Что-то во мне забродило от обидных слов библиотекаря. Какой-то робкий внутренний бунт призывал моё существо бурлить и не сдаваться. И раньше эти всплески позитивных иллюзий приходили, как искушение; увы, они всегда заканчивались угрюмым осознанием реальности. Мамаша иногда осенью ставила в большой бутылке самодельную ягодную брагу, надев на горловину бутыли резиновую медицинскую перчатку. Брага «гуляла» — перчатка надувалась и приветливо кивала будущим дегустаторам зелья. Вокруг меня надулся и лопнул невидимый пузырь-оптимист: робкий бунт и робкая решительность сопротивляться обстоятельствам погасли. Библиотекарь читал. Картёжники вопили. Время не обновлялось. И я знал, что так будет всегда.
— Молодой человек! Знаете, почему инвалиды остаются в городке и становятся его жителями? Они дружно проклинают это место, ненавидят его, грозятся уехать, чтобы «жить по нормальному». Но они никуда не уедут, даю вам зуб! — библиотекарь словно угадал мои мысли. Я вздрогнул. — Вам, молодой человек, знакомо такое понятие, как комфорт? Знакомо, я полагаю. Комфорт — это жизнь «как у всех». А комфортное счастье — это «лучше всех» среди «как у всех». Я внятно излагаю? Людей, как пушинки, несет по коридорам и поворотам жизни. Где есть свой пол, ниже которого не провалишься, и свой потолок, выше которого не поднимешься… Причём, у коридора есть своё начало и свой конец. Не весело, правда? Особенно, если потолок не выше сорока сантиметров. Ха-ха-ха!
Было похоже, что библиотекарь издевается. Он сегодня был какой-то дёрганый. И минувшей ночью спал тревожно, ворочался и почти не храпел. Сначала я думал, что он получает удовольствие, истязая меня. Потом понял: он издевается над жизнью вообще. Он ей мстит таким образом: не уничтожая себя самого в разврате и пьянстве, как все, а иначе — расстреливая земные овеществившиеся образы своими смертоносными комментариями. Нет, он не издевался. Он, скорее, правдиво жаловался.
— Готовьтесь к наиболее плохому сценарию жизни заранее. Поигрывайте его в своём воображении, репетируйте, ищите варианты. Молодой человек, знаете, почему я здесь остался? Так знайте! Здесь есть подходящая для теперешней моей жизни система. Уловили? Си-сте-ма! Система освобождает интеллектуальный ресурс, а не подавляет его, вопреки сложившемуся мнению. Система владеет мной? Пожалуйста, пусть владеет! Она владеет мной не выше умывального крана. Вы понимаете? Спасибо. Пусть, пусть владеет на здоровье. За это я владею самим собой гораздо выше! За пределами означенного коридора, прошу заметить! Ну, а эти… — он кивнул на играющих за столом. — Этим хватает и сорока сантиметров. Включая персонал. Извините.
Репродуктор на столбе прокашлялся и неожиданно сменил федеральный репертуар на совсем уж местный.
— А сейчас для нас споёт наша… — диктор голосом костоправа назвал всемирно известную певицу. После чего из репродуктора грянуло караоке в исполнении похотливой актрисы.
— Это ужасно! — сказал библиотекарь.
А я вспомнил, как мне с ней было хорошо и, закрыв глаза, опять расплылся в блаженной улыбке. Проницательный книгочей всё понял правильно. Он перегнулся через поручень коляски и выразительно высморкался — из волосяной копны бороды в траву полетела изумрудная торпеда.
— Есть высшая культура. А есть провинциализм, прилепляющийся к высшим именам наподобие пацанских «граффити» на стенах опер-холла… Тьфу!
Определённо, библиотекарь был сегодня не в себе. Ободья его колёс слегка светились золотистым светом. Возможно, сквозь просветы раскидистой туи просто играли солнечные зайчики. Поэтому я не мог точно определить, каким именно зрением я вижу иллюминацию: иллюзорным способом, или обычными глазами?
— М-ммм!
— Да-да, молодой человек. Да. В этом мире все сморкаются. Даже академики.
В обед я был очень утомлён самостоятельным путешествием в столовую. Руки практически не слушались моих приказов. Библиотекарь катил свою коляску за мной и коленями подталкивал в спину едущего впереди. Никто на нас не обращал никакого внимания. Здесь все по мелочам выкручивались, как умели. Ели в столовой ложками. Кто не мог, слизывали и отпивали из тарелок по-собачьи. Иногда сестрички-няни подходили и помогали выпить компот или кисель. Мы «сходили» на обед и вернулись обратно. От немалого утомления я свесил голову набок и задремал, как курёнок.
— … А у нас не буби, крести! А пошёл ты с ними вместе!
— Погоны, погоны повесь на сморчка!
— Эй, отзынь копыта! Не подглядывай!
— Ставь банк, банк ставь, урод!
Дремота приятно уносила сознание от этой колючей перебранки без устали режущихся в карты людей. «Ты не сможешь быть таким же, как они» — уверенно шепнуло темечко. Я проснулся спустя какое-то время. Был уже поздний вечер, скорее всего, время ужина тоже прошло. Опоздавших не кормили. Библиотекаря поблизости нигде не было. Я забеспокоился, что не смогу сам въехать по наклонной эспланаде в вестибюль. Но потом перевёл взгляд на играющих и увидел санитара, стоящего за спиной ветерана-сморчка, и решил, что всё в порядке. Вечер был тёплый, уже надрывались цикады и вот-вот должны были зажечься электрические фонари. Мужики наорались за день и теперь голос подавал только неутомимый ветеран-обрубок, за которого санитар играл. Посреди стола высилась горка мятых бумажных денег. Сумма, судя по высоте горки и по цвету купюр, была очень приличная.
— Всё, играем последний раз!
— Ладно, давай последний!
— Ну, последний, так последний…
Они напоминали мне говорящих животных, чьи чувства и души привыкли к неприхотливой и однообразной пище: к одним и тем же мыслям, к одной и той же траве слов, к самоуверенному представлению о собственной правоте… Из всего этого складывалось «сено», которым они кормили свою невидимую жизнь — душу. В санаторном скверике у фонтана бушевало влажное и жаркое приморское лето, а чуть выше земного бытия — начиналась зима… Я её отчётливо видел. Поэтому грелись, кто как мог. Души инвалидов не имели никакого другого источника тепла, кроме горячей какой-нибудь и простой страсти. Во время криков и ссор у карточного стола зима жития отступала.
Прилетел белый голубь и стал ходить подле моих ног, выпрашивая крошки. Мне нечего было ему дать. Голубь был такой же забытый и одинокий, как и я. «Иди спать! — сказал я ему мысленно — Скоро совсем темно станет». Голубь, кажется, понял и улетел восвояси.
— Сволочь! Сволочь! Отдай мои деньги! Отдай! Да я за тебя, за суку такую, на войне всего лишился, а ты, рвань поганая… Отдай! Пришью, если не отдашь!
— Ты?! Пришьёшь? Меня?! — игра, пока я эпизодически дремал, достигла своего наивысшего напряжения. Победитель, виртуоз-картёжник, играющий сам за себя, оглушительно хохотал.
Я понял, что только что все деньги ветерана были проиграны и старик кипятился не зря. Человек, сидящий напротив него, стал подгребать денежную кучу к себе.
— Ещё! Ещё раз! Самый последний, клянусь! — орал обрубок.
— У тебя же нет ни копья больше, — процедил санитар.
— Займи, голубчик! Займи! Мне отыграться надо!
Игроков осталось только двое, если посчитать за одного игрока парочку санитара-ветерана. Остальные, зевая, как по команде, разъехались по своим палатам. Счастливчик с выигрышем, видимо, был не вредный.
— Ладно. Я согласен. А где займёшь-то?
— Ты мне дашь!
— Нет, это не по правилам. Беду на себя навлекать не хочу. Завтра доиграем.
— Нет, нет! Сегодня, сейчас! Займи, сука, гов-