орю тебе, где-нибудь.
Страсти за столом бушевали не хуже, чем понос в дизентерийном бараке. Санитар наморщил лоб, очевидно, ворочая в голове подходящую комбинацию возможных действий. И тут он вспомнил про меня! Пригнулся, чтобы разглядеть под развесистыми ветвями: на месте ли? На месте! Несколько больших скачков и — вот он, уже передо мной. Пьяный, где-то, ясное дело, уже успел похмелиться и добавить.
— Деньги есть?
Что я мог ответить? Я только с прискорбием отметил, что в памперс у меня от страха обильно потекло.
— Проверим закрома! — он расстегнул на курточке молнию «кенгурятника» и запустил в карман свою лапу. Мамашин перевод «сыночке на конфетки» мигом перекочевал к беспардонному идиоту. — Не ссы. Отыграю — верну с наваром. Жди тут!
Я с тоской посмотрел в сторону библиотечной веранды, там горел свет и, как не трудно было догадаться, библиотекарь читал. Хотелось вернуться в знакомый уют. Но и денег было жаль. Веранду на ночь не закрывали и лифты тоже не отключали. Можно было рискнуть «пойти» домой самостоятельно, одному. Однако путешествие обратно, на этаж, казалось маловероятным. Поэтому обобранный смирился и стал покорно ждать, как велели. Вроде бестолковых и доверчивых сказочных героев, которые побеждают обстоятельства, наподобие гусеницы перед воробьём — бесконечным своим терпением: притворяются неживыми до тех пор, пока судьба не оценит их трусливое мужество и не вознесёт по заслугам… Разумеется, в тот момент подобных мыслей в моей голове не было. Был только страх. И обида, которая наполняла этот страх бессильными слезами.
— Ставлю!
— Ставлю!
— Выиграл…
— Ставлю!
— Ставлю!
— Опять выиграл…
Через несколько стремительно сыгранных конов вся куча денег оказалась у санитара.
— Вот теперь всё! — санитар мрачно пригнулся ко второму партнёру в коляске. — Вали отсюда.
— Без вопросов, командир.
Когда проигравшийся инвалид-картёжник скрылся за дверями вестибюля, санитар достал откуда-то початую бутылку водки и приложил горлышко к губам ветерана. Тот жадно зачавкал, глотая. Потом закашлялся. Воспользовавшись паузой, санитар махом допил оставшееся. Санитар раскурил две папиросы, одну засунул в рот ветерану. Ни дать, ни взять, друзья на привале.
— Гони мои деньги, гад. В китель положи.
— Это не твои деньги, — спокойно и лениво сказал санитар.
— А чьи? Ты что, офонарел, подонок? Отдай мои деньги!
— Не ори. Свои деньги ты проиграл. А я сам занял и сам выиграл. Теперь это — мои деньги.
— Ах ты… Шваль! Грязь! Урод несчастный! Да я…
Обрубок изловчился и тяпнул санитара за руку. Даже в темноте я видел, как потекла кровь. Санитар ошалел от боли и ярости. Одним ударом в челюсть он вырубил старика из сознания. Тот вылетел из своей коляски и, как чурбачок из-под соскользнувшего топора, опрокинулся на бок, сделавши несколько нелепых оборотов по земле. Вот он сделал последний оборот, медали в последний раз жалобно звякнули, и вредный старик затих. Санитар аккуратно рассовал деньги по карманам и, не оглядываясь, зашагал по направлению к выходным воротам из комплекса. Очевидно, зализывать рану и заливать дальше похмельный пожар.
Тело моё окаменело от ужаса. Я и в полноценной-то жизни не отличался боевым характером. А тут… Памперс надулся и стал неудобным. Над центральным входом зажёгся красный фонарь. Это означало, что час отбоя наступил. Библиотекарь меня не искал и искать не собирался. Заботливость вообще была не в ходу. Каждый сам решал за себя. В тёплые месяцы инвалиды любили проводить ночи на улице. Это давало здешнему пребыванию дополнительное разнообразие и считалось неплохим удовольствием.
Цикады надрывались, оповещая окрестности о своём существовании. Смешно: из-под красного фонаря входной группы на траву-мураву стали по одной выкатываться инвалидки-проститутки. Сквозь щели в железном заборе к дешёвым ночным бабочкам на колясках поползли городские жучки. Я совсем растерялся, не зная, что предпринять. Просто ждал и ждал. Может, нового утра, а, может, просто какого-то случая. Ветеран валялся, не подавая признаков жизни. Неподалёку от него устроилась воркующая парочка. Девушка разделась и терпеливо ждала, когда пожилой мужчина приступит к основному занятию. Пока же странный клиент сам занял в коляске освободившееся место и возбуждённым тихим голосом умащивал слух скучающей девицы поэтическим образом: «Зачерпнув в кувшин, ты поймёшь, что такое вода. Но ты не узнаешь океана! Подобрав на берегу красивый камушек, ты сможешь им любоваться. Но ты не постигнешь сушу! От начала и до конца не пройдёт любопытный…» И всё в таком духе. Потом он, не раздеваясь, встал около неё на колени и долго и нежно гладил девицу, продолжая пришепётывать над белым соблазнительным пятном на траве свою несусветицу. От ласк девица застонала и, похоже, дошла почти до оргазма. А пожилой вдруг выпрямился, положил деньги на сиденье коляски и, ничего не объясняя, растворился в ночи. Я всё это видел и слышал. Сидел, не дыша, не хотел, чтобы меня обнаружили. Девица ныла и извивалась, как заводная мартовская кошка. Ей немедленно требовалось куда-нибудь израсходовать свой бесовский «завод». Очнулся и валяющийся ветеран. Я в бликах фонарей видел, как девица подползла к обрубку и из-под задранного кителя натурально и молодо высунулось то, к чему она стремилась. Ночная жизнь на территории санаторного комплекса была точно такой же, что и днём — она напоминала, закружившийся на одном месте, навязчивый сон. Навязчивый — по какому-то суженному своему смыслу, навязчивый и одинаковый — по наблюдаемым странным картинам. Словно спящий, не совсем здоровый Создатель, по прихоти, или по своей поднебесной болезни, ворочается и бредит нами, а мы — живём в его сне… «Как мне всё надоело!» — завыл, завопил во мне голос под темечком. И тут же само себе темечко ответило: «Беречь себя — это не значит всего бояться!»
Девица, не одеваясь, взобралась на коляску, пересчитала деньги и укатила куда-то. Старик-ветеран лежал с открытыми глазами, так же, на боку, и смотрел на меня, как противотанковое орудие в последнем своём бою — прямой наводкой.
— Я хорошо пожил, — сказал он наконец. — Хорошо. Грех жаловаться. Таких скотов, как этот подонок, я косил десятками. И баб у меня было, не жаловался. Смерти хочу.
Потом он нудно рассказывал про дочь, которая «стала человеком», выйдя замуж за командующего округом. И про своего сына-недотёпу, художника, который мог бы тоже зарабатывать на портретах начальства и генералов. А вместо этого недотёпа пошёл рисовать старые дома, развалины, помойки, пустыри и трущобы. Обрубок на сей раз совсем не злился — случайная девица его умиротворила, то есть щедро наградила за дневную картёжную неудачу. Да и старый вояка не подкачал — силён оказался в корне, так сказать. Рассуждал он вполне здраво: «А что? Старые дома, как жизнь, — все в морщинах, бля. Сама жизнь эти следы нарисовала. Так что, художнику по готовым морщинам остаётся лишь карандашом водить. У младенцев ведь горестных морщин не бывает… Нечего ещё рисовать! Эх, браток! Как грифель, я сломался, бля. Мне бы сейчас твои годы и твои возможности!» Я ошалел: обрубок мне завидовал!
Забавно. Я тоже когда-то, провожая на край города подружку, рассуждал по поводу искусства: мол, оно в стихах или на холсте изображает уже изображённое в природе. Подружка в ответ смеялась и целовала меня. Когда это было? Никогда! Я зажмурился, пытаясь увильнуть от нахлынувших образов и мыслей. В паху неприятно зудело. Зря смотрел на голую. Душа тихой струйкой переливалась из несчастного колясочника в вожделенную вечную пустоту. Я никогда не был религиозным приверженцем, но за неимением другого термина, истово стал просить открывшееся ничто: «Возьми меня и не возвращай! Господи, возьми меня к себе!»
Должно быть, скорость, с какой распространяются, например, какие-нибудь моленья, коллективные заклятия, или подобные персональные просьбы «наверх», намного выше скорости света. Темечко сообщило ответ молниеносно: «Ни один из вас не живёт в небе. Но вы ходите туда на охоту. Вы убиваете веру. Мёртвую веру вы несёте на землю. На земле вы утверждаете, что верите. Ни один из вас не имеет веры». Набор бессмысленных фраз был довольно-таки длинный. Подобная «разговорчивость» случилась с моим темечком впервые. Господи, как я опять хотел забыться от всего этого малоуправляемого ужаса.
Я открыл глаза. То же. Там же.
— Поручаю тебе зачистку этой гадской клоаки! — обрубок смотрел на меня твёрдо, не мигая. Меня опять всего передёрнуло. Внутренние органы отказывались подчиняться. От памперса нехорошо пахло.
— О ч-чём расп-пелся, сморч-чок? — в дымину пьяный санитар вернулся. Он сильно пнул лежащего старика, медали звякнули. После некоторой возни санитару удалось поднять и усадить китель-обрубок в коляску.
— П-пор-рядок! На, п-пей!
— Я тебя заложу, сволочь! За всё ответишь! В тюрьму сядешь, ирод!
— Уж-же сид-дел. Ни од-дин здесь прот-тив меня не п-пик-кнет.
— И ещё сядешь, скотина! Где мои деньги?
— Не п-поним-маю… Н-на, вып-пей…
— Ублюдок! Деньги давай! — заорал сморчок знакомым истеричным голосом и вновь впился на удивление крепкими зубами в санитарову плоть.
Циклоп взревел.
— Зам-моч-чу, шавка!
Я видел, как санитар злобно схватился своими ручищами за китель старика, легко приподнял сверкающий и позвякивающий в темноте обрубок над краем фонтана и встряхнул его. Старик выпал из своего кителя вниз. Раздался всплеск. Потом короткий булькающий крик. Санитар, сильно покачиваясь и недоумевая, стоял над водой с пустым кителем в руках.
— М-ммм!!! — я не смог удержать вопля, на какой был способен. Санитар услышал. Медленно сориентировался, откуда пришёл звук, развернулся и направился прямо ко мне.
— Х-хор-роший м-мальчик, — он осклабился и стал что-то соображать. Потом взялся за задние ручки моей коляски и подкатил её к бассейну вплотную. Я увидел тело утонувшего.
— М-ммм!!!
— Вид-дашь, как б-бывает, — заботливо, почти по-отечески проговорил санитар.
Потом он оторвал несколько орденов и медалей от кителя и бросил их в задний карман моей коляски, туда, откуда бы я их не достал. Громила посоображал о чём-то ещё. Я все это время, как зачарованный, смотрел на тело сморчка в фонтане, вольно плавающее и вращающееся в одной лишь сиреневой майке. Наконец, санитар принял решение. Он даже улыбнулся. После чего стал извлекать из своих карманов мятые бумажные деньги и засовывать их мне в «кенгурятник». Я без труда понял его план: он элементарно и грубо хотел меня, что называется, подставить. Я не мог ничего: не мог говорить и не мог писать слова на бумаге. Я был для него идеальной подставой! Любая информация могла в меня втекать беспрепятственно, но выходить обратно она уже не могла ни при каких обстоятельствах. Кем я был? — Живая чёрная дыра в этой проклятой вселенной с сорокасантиметровым небом! Гад-санитар догадался прикрыть своё преступление мной. Боже! Я готов был выполнить любое его подлое поручение, лишь бы он меня не трогал. Лишь бы отстал. Боже! Такой безнадёжной пропасти и внутренней паники я и представить себе не мог. Я решил немедленно идти-ползти-карабкаться к библиотекарю, чтобы тот поднял тревогу и всем бы объяснил преступное недоразумение. Но в этот момент санитар бросил китель на землю, раскидал вокруг рассыпавшуюся колоду карт, а меня ударил по голове с таким искусством, что до следующего дня мне чудились только сладкие грёзы.
В грёзах я видел себя ни больше, ни меньше — царём. И у меня была корона. Царская корона с особыми свойствами. Тому, кто её надевал себе на голову, она диктовала невыносимые условия: никогда не спать, никогда не врать, ничего не бояться, не иметь дурных мыслей и чувств, никогда… Ну, в общем, быть суперсилой и пай-мальчиком в одном лице. Я очень хотел от короны-праведницы избавиться. Очень уж такой венец носить было трудно, практически невозможно. Волею своей посылал в народ глашатаев: «Кому нужна корона? Берите!» Некоторые, соблазнившись на слово «царь», перенимали у меня эту ношу-символ, но быстро бросали. Корона опять возвращалась. Как я её ненавидел! Мне не хотелось быть царём, мне очень хотелось быть просто человеком: ходить в кино, пить пивко, подшаманивать, как у нас на курсе говорили, насчёт денежек и девочек…
Утро я встретил в интересной компании.
На траве, около бассейна лежал ветеран-сморчок, лицо его было прикрыто кителем. Нижний жизненный ярус, срам то есть, смущал инфантильных. Стыдливая повариха наклонилась и перетянула китель вниз — любопытным явилось перекошенное лицо с открытым ртом. Кто-то немедленно перетянул короткий китель обратно. Голова гудела. Нижняя часть моего лица и грудь были покрыты запекшейся кровью. Собравшиеся на меня смотрели как на героя театральной пьесы. В любопытстве зрителей не было ни осуждения, ни сочувствия. Чужая беда и чужая смерть были здесь просто развлечением. Шахтёр, актриса, медперсонал, девочки-проститутки на колясках, картёжники — все полукольцом выстроились для наблюдения. Спокойно беседовали на самые разные темы. Всё это меня уже не касалось. Ждали следователя.
— Новенький замочил нашего дедушку. На выигрыш старика позарился, подлец, — красноглазый санитар запустил свою пятерню в мой «кенгурятник», вытащил для всеобщего обозрения деньги, помотал ими в воздухе и засунул обратно. Картёжники-завсегдатаи, похоже, знали, что к чему, но помалкивали, как дрессированные тюлени, сидя в своих колясках. Их огорчало только то, что картёжный стол нельзя было пока использовать. Библиотекарь расположился слегка поодаль, под ветвями туи, как раз на том месте, где мы вчера с ним жили-были.
— А-ааа!!! А-ааа!!!
Святой отец гнал, как на соревнованиях. Он лихо протрясся мимо меня, даже не взглянув в сторону предполагаемого картёжного убийцы, и остановился над телом ветерана. В ушах раздался пронзительный свист, как только что после близкого пушечного выстрела, при контузии. Я не знал, наяву это всё происходит, или во сне? Откуда-то налетели белые птицы и расселись по людям — у каждого на правом плече восседал белый голубь. По штуке на каждого. И у санитара, и у лежащего на земле обрубка на плече перетаптывалась и ворковали белые птахи… Птицы прилетели с явным намерением сытно покормиться. Святой отец повернулся к публике лицом и воззрился куда-то вдаль, буквально протыкая своим диковато-блуждающим взглядом каждого, как жука булавкой. Губы святого отца шевелились. Не сразу люди поняли, что он беззвучно молится. А когда поняли, то послушно прекратили разговоры и суеверно притихли. Минута шла за минутой. Свистящая тишина окутала каждого. Ещё минута, ещё… Десять! Двадцать минут тишины! Святой отец — немой глашатай! — не замечал никого. Губы его шлёпали одна об другую. Он был жалок и смешон со стороны. Однако своей неожиданной безъязыкой молитвой он испугал людей, создал около трупа атмосферу, в которой каждый начал смутно различать и замечать вдруг сидящих на плечах птиц… Ошеломлённый костоправ гладил птаху по головке и плакал. Актриса грызла ногти, а прямо перед ней извивались части абортированных в прошлом детей. Шахтёр держал в руках динамитную шашку с зажжённым запальным шнуром, над ним светило солнце-подсолнух. Я своего голубя не видел, только ощущал, как он перебирает на плече лапками. Несчастный, я смотрел на библиотекаря и всеми силами пытался привлечь к себе его взгляд, но он, как всегда, читал. Мне хотелось, чтобы хоть кто-то, хоть на мгновение понял, что я совершенно невиновен. Голубь книгочея-философа топтался справа от мохнатой очкастой головы, иногда он слетал на раскрытую книгу и склёвывал буквы. Святой отец шлёпал и шлёпал своими пухлыми губами. Наконец, голубь, сидевший на сморчке-ветеране, захлопал крыльями и суматошно поднялся вверх. Святой отец закончил молитву. Остальные птахи тоже взмыли кто куда. Свист и контузия прекратились. Люди старались не смотреть друг на друга, словно только что они прошли через неловкость, о которой говорить не принято. Так ведь они и не говорили! Санитар бережно поднял мертвое, окоченевшее уже, тело сморчка-ветерана и ловко вставил его обратно в китель. Когда приехал следователь, ветеран сидел чин-чинарём в своей коляске, как новенький. Только наград на пожёванном кителе слегка поубавилось.
Темечко моё закричало что было мочи: «Беги!» И я — побежал! Не на коляске, конечно. Куда там! Страх бросил меня в истерику. Люди видели, как новенький дрыгался в инвалидном кресле и изо рта у него пошла пена. Думали: то ли настоящий припадок эпилепсии, то ли очень качественная симуляция. В этих местах всякое случалось. Никто не помогал. Людей вежливо попросили удалиться, а следователь и санитар присели на край фонтана и, покуривая, сочувственно кивали друг другу головами. Ждали, когда «симулянт» перебесится.
— М-ммм!!!
— Он что, не говорит? — изумился следователь.
— А чёрт его знает! — санитар с сомнением, словно впервые видел, посмотрел в мою сторону. — Никто специально не проверял. Но при мне, вроде бы, не говорил. Можно карту почитать.
— Почитаем, почитаем…
Поляну зарисовали. Что-то измерили рулеткой. Сфотографировали труп, меня, следователя с балагурящим санитаром «на память». Прибыла следственная машина-лаборатория. Дактилоскопист развёл руками: что брать-то прикажете? Отпечатки пальцев на деньгах? Специалисты посмеялись вслух, пошутили на специфическом своём языке, не обращая на меня никакого внимания. Как будто я тоже был трупом. Правда, взяли у меня, как положено, отпечатки всех десяти пальцев. Дали совет.
— Лучше сразу колись, парень. Уроду за урода не много дадут. Условно, скорее всего.
— М-ммм!
— Ишь ты, понимает, зараза!
Машина умчалась, увозя технарей-специалистов и труп с медалями. Меня выпотрошили: достали мятые деньги из «кенгурятника» и ветеранские побрякушки из заднего кармана коляски.
— Так-так, — кряхтел оставшийся на месте преступления следователь. — Так-так.
С моря налетела гроза. Все побежали под крышу. Санитар подхватил мою коляску и побежал с ней заботливо аж впереди следователя.
Допрос и осмотр личных вещей происходил в библиотеке. Пригарцевал главврач. По его пылающему взгляду все поняли, что следующим утопленником буду я и утопит меня он лично «вот этими вот руками». Никакого криминала в моей тумбочке не нашлось. Под матрасом тоже. Я всё ещё был в загаженном донельзя памперсе и мысленно предлагал «так-такающему» следаку поискать главные улики у меня в штанах. Наконец, памперс сменили. Стало намного комфортнее. Я почти успокоился и стал обдумывать своё новое невезение. Фатальность судьбы напоминала рулетку: здесь один антивыигрыш выпадал за другим. Очевидно, я был везунчик наоборот. В институте у нас был парень, который притягивал на себя все беды и несчастия. Я когда-то хохотал над этим прыщавым больше всех. Вот, дохохотался. Следователю нужно было составить протокол допроса. Я мычал, а библиотекарь и санитар комментировали следаку моё молчание-мычание всяк на свой лад. Тот что-то старательно строчил в бумагу.
— Следствие во всём разберётся, — сказал опер на прощание. — Под стражу брать пока не будем. Подпишите, пожалуйста, бумагу о его временном невыезде за пределы санатория. Охрану на воротах я уже предупредил.
— Кто? Я?! — Главный врач должен был расписаться за меня. Повторный его взгляд в мою сторону сулил, что жарить меня будут на большой сковороде в скорпионьем яде, как говорится.
— Конечно, вы. А кто же ещё?
— Мать вашу! Давайте, подпишу. Что за жизнь! Каждый год: то поножовщина, то наркотиками торгуют, то вешаются, а теперь вот, пожалуйста — один недомерок другого утопил. Где подписывать? Здесь? Доведут они меня до инфаркта, паразиты эти!
06. СЛЕДСТВИЕ И ЭКСПЕРТИЗА
Страх и беспомощность обнажили мою восприимчивость до предела. Я понял, чего хочу. Я хотел лишь одного: убить санитара. Или убить себя. Я постоянно ловил себя на том, что думаю о возмездии, думаю как о собственном освобождении от непрошеных пут. Справедливая кара должна была постигнуть мерзавца, неожиданно возникшего в моей жизни. Самоубийство стояло в том же ряду справедливости — оно представлялось мне высшей нравственной карой для обидчика. Возбуждение и кровавые картины в сознании были сродни оргазму. Я и не предполагал, что смерть может так возбуждать! Санитар, стреляный воробей, опекал и пестовал м-