еня неусыпно. Он заботливо доставлял мои телеса на всевозможные комиссии, проверки и допросы. В трезвом виде не угрожал и не напоминал о том, что я для него — опасный свидетель. По какой-то причине был чересчур внимателен к каждому моему действию, даже предупредителен. Менял памперсы чаще обычного и мыл моё тело по два-три раза в сутки. Подписи в необходимых бумагах он ставил сам — мои пальцы годились разве что ложку держать с грехом пополам. Громила не разговаривал со мной, но по степени заботливости он мог бы со стороны запросто сойти за моего близкого родственника, или фаната-добровольца в белом халате — охранника по совместительству.
— Подождите, пожалуйста, в коридоре. Я хотел бы потолковать с подозреваемым с глазу на глаз, — санитару предложили покинуть кабинет следователя. Опекун недобро глянул на меня, потом сделал равнодушный вид и как бы между прочим спросил.
— Он что, знает язык глухонемых?
— Если бы! Но простейшие жесты утверждения или отрицания я, надеюсь, пойму.
Санитар застрял в дверях и побледнел. Наши глаза встретились и в моих громила без труда прочитал… панику. Просто беспредельную, животную панику! Теперь я элементарно боялся за свою шкуру, вспомнив вдруг, как следователь и санитар дружески покуривали и буднично рассказывали над трупом анекдоты. Ну, да. Испуганное сознание — очень быстрый художник. Если бы колясочника поместили в защищённую камеру, то ещё куда ни шло: можно было попытаться показать на убийцу пальцем. Но меня, видать, пожалели до поры. Не засадили за решётку без уверенных доказательств. Меланхоличный провинциальный следователь, который знал в городке каждого и каждый, в свою очередь, знал его, несомненно видел, что подозреваемый, то есть я, безмерно подавлен произошедшим и бежать никуда не собирается. Однако на территории санатория я целиком находился во власти санитара-мордоворота. Это-то меня и подавляло. Нет, я, конечно, не собирался брать вину на себя. Но заложивши «в лоб» настоящего виновника, мне бы наверняка пришлось отправиться в очень дальнее путешествие вслед за ветераном-обрубком. Ну и ситуация: страстно желая умереть-отомстить добровольно, я с еще большей страстью и негодованием отказывался умирать принудительно. Не без оснований весь мир мне казался хорошо организованным заговорщиком, открыто противостоять которому в одиночку было чистым безумием. Значит, решил я, надо тянуть пока время, играть недееспособного идиота. Это — единственный мой козырь. Все остальные карты в моей колоде были пустыми.
— Так-так. Так-так, — токовал следователь. — Так-так. Сейчас мы с тобой, парень, будем играть в полиграф. В детектор лжи, то есть. Я буду задавать вопросы, а ты мне отвечать: да, или нет. Договорились, молчаливый ты наш? Кивай головой, если — да. Ты убил?
— М-ммм! – голова моя затряслась от волнения, как отбойный молоток на пружинке.
Прошло около четверти часа, пока я вновь успокоился. Однако за эти четверть часа я успел узнать много нового. Следователь, чтобы не сидеть в бесполезном молчании рядом с дураком, начал вдруг заговаривать мне зубы, рассказывать свои криминальные истории — интересные случаи из практики. Так я узнал про аквалангистов-профессионалов, которые топили в море купающихся людей, а потом их успешно «искали» — между прочим, за деньги спохватившихся родственников. Или про мамашу-одиночку, которая по характеру чем-то напоминала мою; эта бестия, уходя утром на работу, в качестве оригинального педагогического приёма, подвесила восьмилетнюю свою дочурку в платяном шкафу вниз головой, за ноги. Вечером она, естественно, нашла объект своего педагогического новаторства бездыханным. Что любопытно, мамаша вину свою так и не признала, до суда и после суда продолжала быть искренне уверенной в своей правоте, хотя факт действия — «подвешивания» капризной дочки — не отрицала. Или ещё. Муж-инженер захотел проучить гулящую свою жену. Придумал сюрприз. Тихо пришёл, когда его дома никто не ждал, и беззвучно повесился прямо перед кроватью, в которой спали жена с любовником. Утром любезные проснулись — заорали, запрыгали голые. А ко всему железному в доме кто-то подвёл высокое напряжение. Недолго прыгали.
— Ну, очухался? Да-а… Интереснейшие случаи бывают! — следователь протянул эту фразу мечтательно, словно собирался писать мемуары и вскорости стать знаменитым. — А твой случай не интересный. Ты мне можешь объяснить, почему молодость так ненавидит старость? А? Думаю, будь у ветерана руки и ноги, он бы, дай ему волю, половину нынешнего молодого поколения утопил бы сразу, а остальных — на свой День рождения. Эх, молодость… Беситесь от безделья! Так-так. Я почитал твою медицинскую карту. Ты у нас инвалид совсем, получается, свеженький. В институте, говоришь, учился? На инженера? Может, ты в армию не хотел идти, вот и сел в коляску? Так-так. Ты знаешь, парень, что диагноз у тебя очень уж неопределённый? Все анализы, заключения специалистов, рентген и томография говорят в один голос: должен быть здоров. А ты — сидишь. Почему? И не говоришь даже. Так? Так. Кому верить? Что старичок-то перед смертью говорил? Ничего? Давай по-другому попробуем: я задаю вопрос, если ответ положительный — ты шевелишь пальцами… Ложку ведь держишь? Вот. И колёса у самоката вертишь. Вертишь ведь? Лифт даже сам вызываешь, я спрашивал. Давай, шевелись, парень. Может, и дошевелимся до чего путного. Сам понимаешь, в твоих интересах стараюсь. «Висяк» из этого дела у нас никак не получится. И от суда тебе, боюсь, не откупиться. Деньги-то на адвоката у матери есть? Нет… Как обычно, в таких случаях. Найдёт, когда прижмёт получше. Долго я с тобой возиться не могу, самому квартальную премию срежут. А у меня — четверо детей. Внуки. Взятки я, к сожалению, не беру. Кто-то, кроме тебя и деда, в момент убийства был у фонтана? О-тве-чай. Ну. Отвечай! Тебя, трясунчик, ждёт не тюрьма. Даже не надейся. Нашим тюрьмам инвалиды не нужны. Там живут и работают только нормальные. А тебя наверняка ждёт психоневрологичекий интернат. Спецучреждение, куда криминальный «нестандарт» упекут по определению суда. Знаешь, что это такое? Ты, хоть и инвалид, если инвалид, конечно… Так. Что делать будем? Главный врач на меня давит, боится, что ты социально опасен. Не хочет лишней ответственности на себя брать. Все теперь чего-нибудь боятся. Лишь бы не отвечать! Время, видать, такое боязливое пришло. И я боюсь. Всю жизнь, парень, я боюсь своей собственной профессии. Ну, кто я такой, чтобы решать, скажи? Да перестань ты головой своей трясти! Знаешь, о чём я мечтаю? Быть безработным! Чтобы не осталось на земле преступников. Ни одного! Ладно. Проведешь трое суток в психоневрологическом, мне требуется заключение о твоей вменяемости. Или невменяемости. Без этого дальше шагать не можем. Там, наверное, скучно. На, почитаешь на досуге. Лови!
Следователь неожиданно бросил в меня увесистым альбомом мод с полуголыми красотками на глянцевой обложке. Я инстинктивно пытался поймать летящий предмет, но смог лишь слабо и с опозданием дёрнуть малопослушными руками. Красотки шлёпнулись на пол. Следователь присел передо мной на корточки, поднял альбом и положил его мне на колени. Последнюю фразу он произнёс очень тихо.
— Как же ты, такой, деда в фонтан затолкал? Много я видел симулянтов, сынок…
Обстановка в кабинете была угнетающе-казённой. Со стены на всё происходящее взирал очередной президент страны, чьи благообразные портреты штамповались всякий раз миллонными тиражами — больше нечем было украсить бездушные клетки чиновничьих контор.
— Ну, можно забирать? — вошедший санитар обеими руками опёрся на стол следователя.
— Да, можно. Отвезёте в психоневрологический. Знаете, где это? Хорошо. Вот направление на экспертизу. Оставите там гражданина инвалида под местной охраной. Повторный допрос — через неделю. Вызовем сюда его мать, пусть приезжает, готовит деньги и ищет хорошего адвоката. Что у вас с руками?
Следователь внимательно смотрел на лапы громилы. Левая «колотуха» в двух местах отчётливо носила следы зубов, вдобавок обе руки были изрезаны чем-то острым.
— В стёкла упал. Бывает.
— Бывает, — согласился следователь, поскольку тоже возливался иногда и бывал пьян до беспамятной падучести.
Трое суток, проведённые в «дурке» закрытого типа, мне не забыть никогда. Всё познаётся в сравнении. Я понял, что просто не знаю и не ценю своего счастья. У меня не ходили ноги, у этих — не было головы. И не только у подопечных спецучреждения. Даже здешний персонал, живущий и работающий с «безголовыми» много лет бок о бок, даже он, находясь в общем «бульончике», претерпевал необратимые изменения — накапливал в своих повадках профессиональную деформацию.
— Как вам у нас нравится? — судя по цветущему виду и лучистому дружелюбию, старушка-врач в приёмном покое напрашивалась на комплимент в адрес заведения.
Здесь всё было оформленным. Ни одна деталь здешнего коллективного земного бытия не ускользнула от бдительного ока и умелых рук дееспособных питомцев интерната и их пестунов. На всём, буквально на всём лежала печать полезной обдуманности и высшего эстетического прикосновения. Капитальная оштукатуренная кирпичная стена отделяла приют смиренных от остального неправедного и суетного мира. Стена была и впрямь велика, но это не смутило неутомимых художников, которые раскрасили её в стиле своих вожделений: на стене цвели ромашки, васильки, целовались птицы, через каждые пять-шесть метров с верхнего края стены светило новое солнце, а между цветами и солнцем летали многочисленные аэропланы, похожие на чурбаки с крыльями. Солнца наличествовали самые разные: традиционные жёлтые, синие, зелёные, несколько раз встречалось чёрное солнце — очевидно, цвет светила зависел от цвета краски в ведре мастера. Поверх стены тянулась колючая проволока, натянутая ровными, идеальными рядами, а для пущей праздничности и порядка — украшенная давно выцветшими пластмассовыми цветами. Пока санитар подкатывал меня к контрольно-пропускному пункту со стеклянной кабиной и вооружённой карабином тёткой, я успел разглядеть две надписи. Над человеческой проходной было написано: «Добро пожаловать!». А над автоматическими стальными воротами для автотранспорта красовался другой плакат: «Мы стремимся к лучшей жизни!» Чувствовалось, что местный контингент никуда не торопится и никому не завидует, потому что сплочён общей судьбой и общей вечностью. Чуть позже я убедился окончательно: долговременность бытия за колючей проволокой превратила казённый дом просто в дом, возможно, даже трепетно любимый. Тем более, что для многих пациентов-долгожителей вахта, охраняемая столь строго, не была препятствием перед выходом в город. Мимо вооружённой вахтёрши постоянно сновали туда-сюда люди со специфическим выражением на лицах — безмятежной задумчивости, или безмятежной жизнерадостности. Со стороны города, рядом с проходной, из досок были сколочены торговые ряды, на которых психи продавали фрукты и овощи, выращенные на угодьях своего подсобного хозяйства. Год за годом здесь кипела жизнь, которая себя полностью обслуживала, понимала это и гордилась собой. Здесь она не нуждалась ни в какой другой жизни. Все были свои, всё было своё. Метрах в двухстах за торговыми рядами угадывалось — по наличию надгробий — даже собственное кладбище интерната-труженика.
— Вы и не заметите, как пролетят здесь три дня! Приходите к нам навсегда! — старушка в приёмном покое говорила так, словно я уже был усыновлён этим островом всеобщего счастья.
— Скоро придёт! — пообещал ей мой санитар.
В оазисе благоденствия, бумажных цветов и оптимистических плакатов никого, похоже, вообще не интересовала моя подноготная: симулянт или не симулянт? могу говорить или немой? убил или не убил? Было ощущение, что мне здесь обрадовались, как редкому гостю, как вестнику во плоти из большого мира — так, наверное, племя наивных жизнерадостных дикарей, не людоедов, безвылазно живущих на изолированном каком-нибудь своём острове, способно радоваться несчастному покалеченному существу, попавшему к ним после кораблекрушения.
Я был готов, что мне опять будут втыкать иглы в позвоночник, мучить взятием анализов, просвечивать гамма-излучением и простукивать молоточками, бессмысленно задавать бесконечные вопросы вслух, прикреплять к моей голове проводки или помещать меня целиком в сканирующую камеру. В конце концов, я приготовился даже к тому, что здесь, за колючей проволокой, меня будут жестоко бить. Ничего этого не произошло. Начальница, дородная женщина, автор и инициатор райской трудотерапевтической атмосферы интерната, взялась за поручни моей коляски и… Она потратила на одного меня подряд два дня — лично возила прибывшего по весьма обширной территории психоневрологического интерната, подробно объясняя что к чему, как экскурсовод. Непрерывный трудовой стаж этой подвижницы, как я узнал из её разговоров, составлял более сорока лет. На улице и в корпусах психи, при встрече с ней, цвели и здоровались, как с родной мамой. Территорию психоневрологического интерната наполняли беззлобные дворняги, которые тоже, едва завидев одышливую, переваливающуюся при ходьбе с боку на бок, главную интернатскую величину, виляли хвостами и спешили к ней навстречу. Жилые корпуса служили убежищем для раскормленных кошек.
Коляска тряслась на неровностях асфальта, на многочисленных его вздутиях от проросших тут и там корней кустарников и деревьев. Начальница несколько раз ласково погладила меня по голове. «Счастлив, как идиот!» — ляпнуло темечко расхожую фразу, ни к селу, ни к городу. Однако здесь, среди «безголовых», это утверждение выглядело скорее оптимистичным, чем оскорбительным.
— Швейный цех. Наша гордость! — начальница выкатила коляску так, что я оказался в самом центре П-образно составленных столов. Со всех сторон стучали челноки швейных машинок. Цех был просторный, в нём плескалось много солнечного света, который свободно проливался в чистенькие окна и сквозь полупрозрачные светло-зелёные шторы. На стенах повсюду, где было свободное место, красовались вышивки, какие-то платья и переднички, а также почётные грамоты в тёмных рамках. — Познакомьтесь! Я вернусь через полчаса, требуется отдать кое-какие распоряжения, — и начальница исчезла.
В основном, работницы были среднего возраста, но несколько девушек были откровенно красивы, особенно одна, за пяльцами, — она сноровисто вышивала бордовые цветы, а её белокуро-золотистые волосы составляли с солнечным светом одно целое. Я засмущался. Даже забыл на время из-за чего я сюда попал. Девицы и женщины хлопали ресницами, некоторые достали губную помаду и демонстративно подкрашивались. Одна из них запела красивую протяжную песню — остальные немедленно подхватили мелодию. Хор был стройный, спетый, чувствовалось, что не впервой крылатый мотив помогает заслуженному цеху кроить, строчить и вышивать. Что-то возвышенное и щемящее было во всём этом красочном наваждении. «Подпевай!» — крикнула мне озорная косоглазая девчонка, сидящая рядом.
— Вот так вот мы и живём! Очень хорошие у нас люди! Очень! На добро добром отвечают, — вернувшаяся начальница подкатила меня к златовласке. — Наша принцесса! Лучшая вышивальщица. Послезавтра у нашей девочки свадьба. Пригласишь новенького к себе на свадьбу?
— П-г-гг-лш-шшь! — бедняжке не давались в произношении гласные. Она очаровательно улыбнулась.
— Умница! Мы приглашаем вас на нашу свадьбу! — начальница подтвердила приглашение. — Молодым мы выделяем специальную двухместную палату.
Женщины, заслышав про неслыханный административный дар, побросали работу и в восхищении оглушительно захлопали в ладоши. А я что? Я то таращился на жутковатое представление, не мигая, то смотрел в пол так же.
— Наш сад и наш огород! Наша гордость! — начальница опять бросила меня на некоторое время посреди работающих. И они опять, сгруппировав своё внимание на пришельце, самозабвенно пели. Лица поющих выражали тройное везение: счастье в прошлом, счастье в настоящем и счастье в будущем. Точь-в-точь, как на рекламных политических плакатах, или в предвыборных политических роликах по телевизору. С тоскливым лицом был только один человек — тракторист. Этот мужик в робе, имеющий права на технику, явно был не здешнего замеса.
Что-то во мне дрогнуло. Поющая тюрьма была привлекательной. Мир жестоких законов и распорядка думал, что высокой стеной он отгородился от безголовых идиотов, а выходило наоборот: дураки сами готовы были охранять от внешнего вторжения свой матриархальный оазис. Своё исключение из правил. Быть идиотом было выгодно не только по льготам, а, в первую очередь, — для комфорта душевных сфер. Правда, при одном обязательном условии: идиотов надо любить. И тогда они ответят на любовь стократ. И будут любить другого, как себя самого.
— Наша лесопилка! Наша гордость! Лесопилка приносит интернату основной доход.
— Наша ферма! Наша гордость! В течение года мы не закупаем для столовой на стороне ни одного килограмма мяса.
— Бассейн и сауна! Наша гордость! Спортивный зал! Строили, правда, шесть лет…
Вся территория интерната была буквально утыкана самодельными пластмассовыми и бумажными цветами. Эти цветы торчали на проволочках даже из многочисленных натуральных цветников и благоухающих клумб, странным образом сочетая в себе человеческую тягу к прекрасному — смешивая живое с неживым.
— Фу, Тарзан! Фу! — на коляску кинулся, почувствовав мою психическую слабость, расшатанность нервов и внутреннее смятение, большой лохматый пёс. Начальница гаркнула. Мать честная! Она знала по именам не только всех находящихся здесь людей, но даже собак. — Знаете, существует масса глупых приказов, и если все их выполнять, то ни к чему хорошему это не приведёт. Например, существует приказ: убирать животных из зоны. Какая глупость! Неопытные начальники слепо исполняют инструкцию. Убивают собак, травят кошек… Знаете, что бывает после этого? Люди необычайно звереют! Могут дойти до бунта, до самоуничтожения. Ах, животные дают им возможность в ограниченных условиях любить безусловно и неограниченно. Это важно! Без условий и инструкций, то есть…
Жить меня определили, конечно, не по высшему классу. В элиту, к солнечным девочкам, я не попал. К вечеру мою коляску начальница подкатила к четырёхэтажному корпусу, в котором располагались те, за кем требовался постоянный уход. У этих идиотов, в придачу к обязательной в этих местах безголовости, не было и всего остального. Я не знаю доподлинно, что творилось на верхних этажах. Оттуда доносились лишь душераздирающие крики. А внизу орала голосом эстрадной певички не выключаемая радиоточка и буквально кишели на полу и вдоль стен уроды. Ползая, они кашляли, замирали неподвижно, или раскачивались, удерживаясь вертикально при помощи какого-либо поручня. Лица их не светились. В воздухе пахло очень неприятно. Персонал в этом корпусе был строгим и не очень-то вежливым. Меня подселили в палату к бритоголовому парню на первом этаже. Он сидел, так же, как и я, в инвалидной коляске, но спелёнатый в классическую смирительную рубашку. Он сидел у окна, перед столом, на который и уронил лицом вниз свой безобразный, шишковато-угловатый череп олигофрена. Мордой об стол! Точнее не скажешь. При этом вся композиция обладала абсолютной неподвижностью. Сколько ни смотрел, я так и не смог определить: дышит ли пациент? Ночь прошла очень плохо: из коридора доносились гадкие вопли и эстрадная пошлятина. Коридор и корпус «беспомощных», как выяснилось, не спал никогда. Я от души посочувствовал медицинскому персоналу и простил им угрюмость и неприветливость. Бритоголовый до утра так и не отнял лица от стола, даже не пошевелился. Сразу скажу: он и вторую ночь провёл в той же позе. Было похоже, что он сидит так вечно: связанный безумный голиаф, не желающий ни на что смотреть. Потерявший всё: и надежду на жизнь, и надежду на смерть.
— Это тоже наша гордость! Наш знаменитый филиал — реабилитационный центр для наркоманов и алкоголиков. Ребята добровольно проходят трёхмесячный курс комплексной реабилитации и работают наравне со всеми. Многие потом просят у администрации разрешения остаться здесь навсегда. Мы обычно идём навстречу таким пожеланиям. Вы не поверите: сегодня бывшие наркоманы управляют всей работой центра!
В этом заведении меня ос-