тавили надолго, на весь третий день. К моему несчастью, начальница забыла предупредить здешних доброхотов, что я не алкоголик и не наркоман. Они, естественно, решили, что им на обработку сама шефиня притаранила оригинального клиента. Уж раз в коляске — то, мол, постараться надо с особой тщательностью. Я чуть с ума не рехнулся от их напора!
Они по очереди сначала рассказывали мне свои бестолковые судьбы, в которых «ширева», «кубиков», «травы» и «ломки» было столько, что только успевай диву даваться: ах! ох! каким таким чудом удалось-таки выбраться из безнадёжной пропасти?! Медики пасовали перед наркозависимостью, а тут… Чудом! Чудом! Центр патронировала какая-то религиозная община и за свой, действительно исцеляющий патронаж, требовала малости — запродать душу Богу. А восторженные от факта самоизлечения сверхдеятельные господа, бывшие наркоманы, помогали религиозной общине в пополнении рядов её адептов, не щадя ни живота своего, ни здравого смысла. Здесь всюду и по всякому поводу молились. В трапезной-столовой, у станка лесопилки, над опоросившейся свиноматкой, при пробуждении и перед сном… Мне показалось, что эти, не в меру просветлённые активисты, даже на горшок без молитвы не садятся. Но факт есть факт: им реально удавалось физическую зависимость от поганого наркозелья подменять другой, куда более высокой и сложной зависимостью, — вечным рабством воли. Они побеждали очень древним и таким привлекательным, на первый взгляд, оружием — параноидальной сверхценной идеей, которая запрещала плохое. И человек следовал этому. Потому что не умел запрещать себе сам.
Туманообразных видений и внутренних голосов на территории психоневрологического интерната я не испытывал. В конце третьего дня состоялась обещанная свадьба вышивальщицы и парня, который мечтал стать лётчиком. Гуляли в клубе. Убогий народ принарядился в убогое. Смотреть на огромное беспечное счастье ничего не понимающих великовозрастных детей было больно. «О себе подумай! Нашёл кого жалеть!» — подумал я, как бы обращаясь к своему темечку. Но темечко на сей раз вообще не соизволило ответить. Парень-жених, как вскоре выяснилось, и был автором титанического труда — бесчисленных бумажных и пластмассовых цветов, стенгазет в корпусах, плакатов и раскрашенных журнальных вырезок. Парень жил в интернате с детства, имел право выходить в город, но никогда этого не делал — панически боялся нормальных людей. Для каждого внутреннего праздника он обязательно лепил из пластилина… самолёт. К собственной свадьбе он слепил на проволочном каркасе самолёт-король; четырёхкрылое чудище с пластилиновым пропеллером, которое торжественно стояло на возвышении и вызывало всеобщее восхищение. Парень рдел от тщеславного удовольствия и бросал на златовласку, облачённую в самодельное подвенечное платье, победные взгляды. Невеста отвечала любовным клёкотом — сплошными согласными.
Начался концерт. На сцену вышли две девочки.
— Коронный номер! — шепнула мне начальница так, как будто предстояло оценить вокал мирового класса.
Девочки… залаяли! То одна, то другая, то на пару. Имитация была удивительно похожа на настоящий лай. Толпа просто повалилась от хохота. Я тоже не удержался, замычал: было смешно. Психи — лаяли! А остальные психи смеялись, глядя на то, как психи лают. Пустые пуговки-глаза девочек таращились поверх аудитории, а рот издавал нечто нечеловеческое. Звуковое и актёрское, что ли, перевоплощение было гениально полным. К окнам со всей округи сбежались собаки и присоединились к общей какофонии. Ха-ха-ха! Что ж, урок был наглядным: всем без исключения людям нравится смотреть на глупцов. Потому что им кажется, что наблюдая чужую глупость, они постигают путь собственной мудрости.
Клуб был разделен на два смежных помещения, соединённых широким, не закрывающимся проёмом-аркой В одном зале располагался игровой комплекс: бильярд, длинный стол для шахмат, домино и лото; в углу ютился старомодный телевизор и рядом с ним — с десяток завсегдатаев искусственных впечатлений, неутомимо вытекающих из экрана. В другом зале стульев вообще не было, имелась лишь сцена и танцевальное пространство перед ней. Впрочем, зрителей такая «стоячая» жизнь нимало не смущала.
После лающих девочек, которые «разогрели» публику до высшего градуса, начальница открыла специальным ключиком шкаф-сейф на стене, включила усилитель и взяла в руки радиомикрофон.
— Внимание! Внимание! Работает наше всемирное радио! Что мы скажем сегодня земному шару? Ну-ка! Кто скажет?
К микрофону, зажатому в руках начальницы, выстроилась длинная очередь.
— Я хочу, чтобы мои родственники не отбирали у меня мою пенсию!
— А я хочу, чтобы мне разрешили сходить в город и покачаться на настоящих качелях!
— А я! А я! Я не знаю, чего я хочу…
— Хочу, чтобы у меня были мама и папа.
— Хочу когда-нибудь покушать ананас!
На каждое «хочу» толпа взрывалась дружным хохотом, к которому немедленно и от всей души присоединялся тот, кто загадывал вслух своё сокровенное желание. Веселье продолжалось!
— А теперь — свадьба! — торжественно объявила начальница. И на сцену поднялись молодые. Начальница извлекла откуда-то полуметровый символический ключ, вырезанный из раскрашенного картона. — Вот вам ключ от вашей общей палаты. Живите долго и счастливо! Можно теперь поцеловаться.
Молодые, слегка пожеманившись на сцене, целомудренно прикоснулись друг к другу губами. Зал взорвался аплодисментами! На шум пришли даже те, кто в соседнем зале пожизненно был привязан к телевизионному сериалу. Аплодисменты получились просто оглушительными. Зрители до боли поотбивали себе ладоши. Свадьба! И по-настоящему, и нет… Для сегодняшнего клуба свадьба была просто номером программы — художественной самодеятельностью. Я же испытывал сложные чувства. В пучине всеобщего счастья и впрямь аж забыл на время о собственном горюшке.
Потом объявили долгожданные танцы и включили музыку. Невеста весь вечер танцевала с подружкой. А высокорослый гордый жених в настоящем мужском костюме и при белой рубашке плавно передвигался между танцующими. В поднятых над собой руках он держал пластилиновый самолёт.
Я умудрился подарить молодым журнал мод, который мне дал следователь. Эта лаковая дрянь произвела среди гуляющих настоящий фурор. Журнал разорвали на страницы — каждый выбрал для себя понравившуюся картинку, чтобы после удачной гулянки прикрепить доставшуюся красоту на тумбочку, на дверь палаты, или над кроватью.
До традиционного обследования дело так и не дошло. Справку положенного образца просто написали.
— Вы здоровы! Вы абсолютно здоровы! — на прощание начальница гладила меня по макушке и даже норовила прижать мою голову к своему бюсту. Когда ей, наконец, это удалось и я почувствовал живое женское тепло, предохранители во мне сгорели. Я зарыдал! Беззвучно и безутешно. Даже мычать не получалось. В таком поганом состоянии санитар и катил меня обратно — вдоль интернатской стены с аляповатыми картинами и чёрным солнцем, вдоль колючей проволоки с неживым «оживляжем» — прикреплёнными пластмассовыми цветами на ней. Я смотрел на мир сквозь слёзы, как сквозь рифлёное стекло. «Вы здоровы! Вы абсолютно здоровы!» — продолжал звучать в моей голове ласковый голос владычицы рая. Это был приговор.
07. ВЫХОД АДА
— Встать! — грубый коротышка, который проводил следственный эксперимент у фонтана тряхнул коляску. Я вылетел и упал. Подбоченившись, коротышка ходил вокруг меня. — Не встаёшь, значит? Ладно.
Через некоторое время подъехал знакомый следователь. Он критически осмотрел рулон ковровой дорожки, перевязанный верёвкой. Это была «кукла», которая вместо сморчка-ветерана находилась теперь в его коляске. Моя задача состояла в том, чтобы скинуть рулончик в воду. Ничего не получалось.
— Родственникам старика уже сообщили?
— Да. Отказываются приезжать.
— Знакомая картина… Пусть пока полежит в судебном морге, а там посмотрим.
Вокруг интересного зрелища скопились инвалиды и глазели на происходящее. Меня то так, то этак приспосабливали к «кукле», чтобы она, наконец, перевалилась через край фонтана и свалилась в воду. «Кукла» упрямилась. Наконец, коляску ветерана поставили вплотную к бетонному краю, спиной ко мне, а мою коляску санитар разогнал и отпустил. Произошло сильное столкновение. Я опять чуть не вывалился. Но и свёрнутому половику досталось — он кое-как перевалился через край.
— Так-так. Так-так.
Ковровую дорожку развязали и разложили на траве сушиться. Верёвку санитар засунул в карман коляски за моей спиной. Зрелище закончилось. Следователи вслух, никого не стесняясь, обсуждали странности моего диагноза. Инвалиды вокруг жадно прислушивались. Меня спас санитар.
— Хватит человека мучить. Он, может, и не виноват совсем. Отдыхать пора!
— Так-так. Так-так.
— Поработайте с ним в зале для медитаций, — задумчиво сказал главный врач, тоже присутствовавший на эксперименте с «куклой». — Вид у него очень уж подавленный. Мой долг врача…
— Не беспокойтесь, отрелаксируем! И не таких улыбаться заставляли! — санитар весь был сама готовность.
С этого момента инвалиды санатория стали, как по команде, избегать контактов со мной. До этого они вели себя обычно, то есть вообще не реагировали на смерть ветерана, зато, всего лишь заподозрив новичка в симуляции, наложили на него клеймо прокажённого. И напрасно главный врач пытался объяснить колясочной братии в столовой, размахивая перед собой стаканом с киселём, что бывают нестандартные случаи. Не помогло. Чужой, — без вины виноватый, неподвижный, немой, с сомнительной, как оказалось, диагностической репутацией, — некрасиво засветился. Представляете моё состояние? Единственный, кто продолжал с изгоем разговаривать, как ни в чём не бывало, — это библиотекарь. Душа моя страдала и рвалась на части, поэтому теперь я с благодарностью слушал любые его разглагольствования.
Зал для медитаций был мне знаком. Он представлял из себя уютное, звукоизолированное помещение с мягким освещением и мягким ковром на полу. Вдоль стены лежали мягкие коврики-маты. Всё здесь было мягким! Даже музыка, льющаяся откуда-то сверху, отличалась особой вкрадчивой «мягкостью». Обычно в зале для медитаций инвалидов укладывали, как шпалы, а какой-нибудь специалист мягко прохаживался над телами и мягко приговаривал: «Закройте глаза и максимально расслабьтесь. Вибрации мира входят в вас и наполняют радостью. Дышите свободно. Вы чувствуете в теле необычайную лёгкость! Чувство здоровья и силы пьянит вас…» Через некоторое время большая часть инвалидов засыпала с блаженными улыбками на лицах. Здесь находилось одно из немногих популярных мест санатория, к которому стремились без принуждения.
Мне показалось странным, что медитировать санитар привез лишь меня одного. Он закрыл за собой дверь. Включил музыку. Уложил меня на ковёр посередине комнаты и зачем-то притащил от стены коврик-мат.
— Сейчас мы свой следственный эксперимент проведём! — сказал санитар, после чего накрыл меня ковриком и несколько раз пнул по телу через мягкий поролоновый демпфер.
Звучал старинный клавесин. После первого же удара я «улетел».
… Мне привиделся то ли двух, то ли трехэтажный дом, построенный из клубящегося чёрного тумана. На самом верху, по крыше, бегали счастливые идиоты с пластилиновыми самолётами в руках. Мне неизъяснимым образом захотелось к ним попасть. Но подняться наверх можно было лишь по лестнице, миновав все нижние этажи. Весь первый этаж был завален инвалидными колясками, через которые пришлось перелезать, как через гору металлолома, потом на меня напали ползающие и скачущие страшилы, от которых я пулей выскочил выше. На следующем лестничном марше меня поджидала тётка-вампир в костюме госслужащего, изо-рта у неё торчали классические клыки, а в руках она держала убийственный молоток, тупой конец которого заканчивался гербовой государственной печатью. Вампирша фальшивым голосом распевала гимн и пыталась этим молотком ударить меня прямо в лоб. Наконец, ей это удалось и я беспрепятственно поднялся на следующий этаж… Странно! Снаружи дом казался не таким уж и высоким, а изнутри он имел этажей гораздо больше, чем я предполагал. И коридоры тянулись в такую клубящуюся даль, что впору было думать о бесконечном их продолжении. Средний этаж был очень скучный: по коммунальному коридору бегали дети, сушилось бельё и пахло пережаренной картошкой. Я рванул выше. Лестничные марши позволяли подниматься, но все двери на верхних площадках были наглухо закрыты. Предпоследняя площадка меня изрядно удивила: за решётками, сделанными всё из того же универсального чёрного тумана, порхали мотыльки с человеческими лицами. Они о чём-то пищали между собой. Кстати, они могли бы свободно вылететь через проёмы решётки, но почему-то этого не делали. Наоборот, жались в глубину тумана и пищали из глубины особенно жалобно. Я расхохотался, глядя на них. Захотелось поймать парочку, чтобы показать ребятам наверху… Но пустого спичечного коробка в карманах, к сожалению, не нашлось и я отказался от своей затеи. Чердак! Здесь за книгами, как в настоящем читальном зале, сидели… рогатые младенцы. Естественно, я внимательно изучил их зад и ноги. Копыт и хвостов не наблюдалось. Только рога. Прочитав очередную книжку, младенец ловко нанизывал её себе на костяное остриё и жадно хватался за следующую. Тот, у кого уже не оставалось возможности нанизывать, переставал читать и лишь тупо смотрел перед собой. Точь-в-точь я перед следователем! Лестница закончилась. На крышу можно было забраться только через открытый люк в потолке, но до него оставалось метра четыре, не допрыгнуть. Я разозлился. Схватил стеллажи и столы «читалки», да и стал стаскивать их под открытый настежь лаз, через который проглядывали голубые небеса. Получилась неплохая баррикада — я залез. По крыше, в лучах солнечного света и впрямь носились психи, в руках у каждого выписывал пируэты пластилиновый самолётик. От вращающихся пластилиновых винтов исходил звук, похожий на звук клавесина. Я страстно захотел присоединиться к игре, но психи от меня шарахнулись врассыпную. «Куда вы убегает?» — закричал я им вслед. Психи даже не оглянулись. «У тебя нет пластилинового самолётика!» — подсказало темечко. Я обиделся и решил всем назло спрыгнуть с крыши. Так и сделал. Но прыжка почему-то не получилось. Удалось сделать лишь первый шаг и — я очутился на зеркале, лежащем плашмя. Ничего другого не оставалось, как рассмотреть своё отражение — снизу, с той стороны подошв, клубилось омерзительное чёрно-серое облако, контурами напоминающее человека. Я почему-то сразу же расхотел трагично проваливаться сквозь эту зеркальную грань. Одумался и шагнул назад… Но теперь исчезла крыша. И — я провалился…
— Молодой, человек! Я бы на вашем месте отказался от сеансов медитирования. Вы слишком впечатлительны. Вы плохо выглядите. Надо себя беречь. Собственно, нам больше нечего беречь в этом мире. Только себя! Понимаете, почему? Нас всех жизнь «сделала». Как свечки на свечном заводике! Хе-хе! Понимаете? Кого-то «сделали» таким, какой он есть, в домашней обстановке, кого-то в зоне, кого-то в трудовом коллективе, или в клубе по интересам… Мы все стремимся стать «штучным товаром». К сожалению, общая тенденция такова, что всякая личная «штучность» — это рыбья кость, застрявшая в глотке какой-нибудь системы. Не позволяйте инвалидам «сделать» вас. Я вам советую, молодой человек!
Почки ныли. Библиотекарь участливо подавал мне горячий чай и рад был тому, что мои уши безразмерны. Я — вмещал. Любой молчащий собеседник возбуждал его, как новый гарем ненасытного мавра.
— Вы ещё так неопытны, молодой человек! В этом — ваша сила! Людское племя воспитано не на рекламе и не на правилах, а на врождённой тяге ко всему преступному. Стоит рассказать людям о чём-либо плохом, как они сразу же устремляются проверять: так ли плохо плохое? И если это действительно так, люди будут чрезвычайно высоки в своём мнении о себе самих: да, плохое — подтвердилось. Как они и предполагали. А если нет? О, тогда они впадут в противоположную крайность, в слепой самовлюблённый восторг: да, да, плохое — не подтвердилось! Как они и предполагали… Жизнь людей очень условна. И сами они — целиком условны.
Я не слушал его рассуждения. Мысли мои сгустились около заднего кармана моей коляски, в которой осталась лежать забытая верёвка. Я спокойно и методично обдумывал, как бы мне её половчее и незаметнее достать, до времени спрятать а потом применить. Чтобы кончились разом все эти муки.
— Вы когда-нибудь интересовались современной микробиологией? Длина молекулы ДНК — три метра! Три! Невероятная цепь «включателей» и «выключателей». Учёные научились этим управлять. В экспериментальных работах в цепочку обязательно ставят блокирующий ген-ключ. Мало ли что! Ключ нужен, чтобы модификация не передавалась по наследству. Обратите внимание, молодой человек, самые различные исследователи вселенной стремятся к загадочной точке. К зёрнышку мира. Бесконечно большие дела творятся в бесконечно малом. Так что, не унывайте. Философия, поэзия и математика разглядывают это удивительно плодородное «нано» очень давно. Теперь вот, к «ничто» присоединились физики, технологи, биологи. Все склонили головы над этой точкой. Ничто! Хитроумные ключи-невидимки «включают» эту пустоту и вытаскивают из неё любые овеществляющиеся выдумки. Мы с вами — участники такой же цепочки. Только в культурном и социальном плане. Человек — «свёрнутая» точка! Никто не знает «длины» ДНК человеческой культуры. И в чём она измеряется: в тысячелетиях, или в возможностях нашего внутреннего мира? Одно ясно: нас с вами жизнь пыталась «выключить» и частично «заблокировать» активность, но мы ей это сделать не позволим. Не так ли?
Библиотекарь болтал обо всём на свете. Он пытался поддерживать мой угасающий дух, как умел. Размышлениями и сравнениями. У меня же от его стараний только голова разболелась. Он то хватался за книги, читал вслух, то опять болтал. Его книжное воображение напоминало густой питательный планктон, который невидимые небесные кашалоты могли бы процеживать сквозь свой ус и питаться этой шевелящейся кашкой из слов и мыслей.
— Итак, молодой человек, на чём мы остановились? Хотите ещё чая? Пожалуйста. Знаете, я с удовольствием расскажу вам о своих заблуждениях, коими когда-то грешил. Многие годы я мечтал, как и вы сегодня, встать со своей коляски, чтобы вернуться к полноценной жизни: ходить по улицам, посещать бары и ехать, куда захочу… Всё это время, чтобы не сойти с ума от несправедливости своей судьбы, чтобы не спиться, в конце концов, я очень много читал. Ха-ха: книги — мой лучший наркотик до сих пор! Перечитав огромное их количество, я вдруг понял: мир — такой же инвалид, как и я сам. Во всех книгах, клянусь вам, присутствует человеческая боль, стоны ума, осознание своей духовной слепоты, немоты, или иной ущербности бытия. Вы меня слушаете? Любая библиотека — это не история жизни цивилизации. Это — история её болезни! Войны, обманы, насилие, ложное благоденствие… История болезни «серого вещества» земли — нас с вами! Написанная латиницей, кириллицей, или иконическим письмом. Суть – одна! Так вот, возникает вопрос, молодой человек: для чего мне вставать с коляски? Для чего терять своё сегодняшнее, привилегированное, по сути, положение в обществе? В отличие от остальных людей, я целиком предоставлен себе самому. Инвалидность — это не удар, а награда судьбы! Я могу заниматься только тем, чем хочу заниматься. И никто меня не упрекнёт за это. Могу, например, опуститься в разврат. А могу подниматься по ступеням интеллектуальных игр. Я свободен! Я могу идти в любую сторону! В смысле, развиваться. А общество, на мою удачу, считает себя «обязанным» по отношению ко мне и выдаёт различные послабления. Большой, так сказать, инвалид покровительствует малому. Это закономерно. Молодой человек, инвалидом в наше время быть очень выгодно! Запомните это и дорожите своим положением. Ну, что с того, что вы, предположим, встанете? Вы тут же окажетесь в рабстве у всевозможных социальных нужд и обязательств: надо будет ходить на работу, заботиться о семье, думать о перспективе… Зачем вам это? Неподвижность позволяет вам значительно успешнее обогнать тех, кто суетится. Подумайте!
Библиотекарь своего добился: я стал думать