немного иначе.
В следующий раз санитар бил меня в зале для медитаций под медленный эротичный саксофон. Душа юркнула вон из тела ещё до того, как первый удар пришёлся по моим рёбрам.
… Маленький мальчик, первоклассник, похожий на меня самого в детстве, носился по коридорам школы, натыкался на всех подряд и весело задавал большим учителям один и тот же вопрос: «Ты кто?» Взрослые умильно приседали на корточки и терпеливо разъясняли сорванцу, как сговорившись, одно и то же: «Ко взрослым следует обращаться на вы!» После чего в глазах мальчика начинали клубиться нехорошие огнеподобные змейки. Мальчик выкрикивал гневно: «Предатель! Здесь все предатели!» И взрослый немедленно покрывался коконом черноты. После чего мимо такого кокона и все остальные дети проносились, совершенно не замечая его. Иногда, правда, из того или иного туманного яйца высовывалась человеческая рука, хватала кого-нибудь из бегущих, а голос из черноты спрашивал: «Ты почему пробегаешь мимо и не здороваешься?» Малыш молча выкручивался и мчался дальше по своим делам. На крыльце школы два тёмных кокона дымили сигаретами и один другому важно пояснял: «Настоящую тему можно отработать по настоящему только один раз. Именно в этом состоит честная неповторимость жизни и присутствующего в ней искусства». Потом коконы слились, чернота рассеялась, а на пустом месте образовалась гусеница в шляпке, которая сноровисто, заслышав звонок на занятия, поползла проводить урок анатомии среди старшеклассников. В классе я увидел свою подружку и поначалу даже обрадовался такому неожиданному свиданию. Хотел поговорить. Но тут выяснилось, что у подружки напрочь отсутствует голова, вместо которой на плечах оказались… непомерно большие женские гениталии, украшенные серёжками. Я открыл рот и едва не задохнулся: чёрный туман проворно полез ко мне внутрь. Мне казалось, что я буквально ныряю в своё прошлое и могу произвольно регулировать глубину погружения. Иногда, правда, приходилось выныривать за глотком воздуха. В блуждающих моих иллюзиях маленький мальчик-школьник, где бы я ни вынырнул, стоял босыми ножками прямо на воде, надо мной, а ядовито-огненные змеи в его глазах жалили ныряльщика в упор: «Предатель! Ты тоже предатель!» Я едва успевал хлебнуть очередную порцию воздуха и опять поспешно уходил на глубину. Два стандартных портрета классиков в кабинете литературы и языка, зевая, беседовали друг с другом. «Мораль, глубокоуважаемый, развилась до своей окончательности — до оформления в заветах — значительно раньше научно-технической революции последних столетий. Но, увы, она не успела смирить науку. Воспитание пало перед образованием!» — говорил один портрет. А второй ничего не отвечал: лицо классика морщилось и было заметно, как его рука тянется куда-то книзу; наконец, он достиг желаемого места и с наслаждением стал чесаться. От портретов над классом плыли туманные завихрившиеся колечки, наподобие дымовых. Те, кого они случайно касались, тоже начинали ёрзать и чесаться. Вынырнув в очередной раз, я послушался совета своего темечка и поступил совершенно неожиданно для маленького конвоира-деспота: выдохнул из себя последнее, что ещё хранилось в моих, зудящих от кислородного голодания лёгких, и, не вдыхая никакой новой порции воздуха, — нырнул в чёрные небеса! Позади себя я услышал вопль проигравшей стороны: «Дура-а-ак!»
— Дурак! — сказал санитар, поднося к моему носу ватку с нашатырным спиртом. — Разве так косят? Подохнешь, а не расколешься, да? Фуфло! Ты ведь понимаешь, что лично я на тебя, заморыш, зла не точу. Просто так уж твоя масть легла. Мне конкретный базар нужнее, чем твоему следаку. Вставай! Все доки поют, что ты прикинулся. Я бумаги читал. Не хочешь? Ну тогда ещё поучимся, студент.
— У вас жёлтый цвет лица, молодой человек. Пейте больше молока, молока побольше пейте, это я вам говорю. Вы знаете, что по вашему поводу распространяются всевозможные слухи? Костоправ всюду очень нехорошо шутит, что вы попали к нам из бандитов. Я, конечно, не верю этим нелепостям. Но, молодой человек, знаете ли вы, что именно слухи определяют репутацию человека? Если этим умело пользоваться, то можно неплохо выиграть даже на самых нелицеприятных слухах. Вас боятся не потому, что вы — подозреваемый. Я-то знаю: это — тоже нелепость. Вас боятся потому, что вы ничей. Ни с кем. Никто. Я понятно говорю? Люди пугаются всего, что не похоже на них самих. Уверяю вас, каждый из инвалидов неоднократно был жестоким убийцей — мысленно, мысленно, мой друг! Но что это меняет? Труп образа и его телесный аналог отстоят друг от друга совсем недалеко. Я утверждаю: все мы убийцы! В своих тайных мыслях и чувствах все люди — преступники. Это давно известно. А вот «ничейных» встретишь не так часто. Все стараются к чему-нибудь «притянуться». Это заменяет слабым людям твердь!
Гулять я не выходил. Лишь наблюдал с высоты библиотечной веранды заводную санаторную жизнь инвалидов, неутомимо происходящую внизу, на траве, под кустами, за карточным столом… Ежедневно, ближе к вечеру, на место, где недавно лежал труп старика-обрубка, подкатывал в коляске святой отец и начинал молиться. На это время даже картёжники прекращали своё занятие. Перед святым отцом образовывалась стихийная аудитория, которая тоже беззвучно шлёпала губами, сочиняя свои собственные молитвы, или повторяя известные. Каждый в тишине шептал своё собственное заветное слово. Было забавно смотреть на этот молчаливый спектакль. Суеверные инвалиды быстро распространили по городу весть об «исцеляющем» немом священнике. С каждым днём на траве перед священником прибывало и городских простофиль, просочившихся сюда сквозь дыры в ограде. Чужаков отгоняли, но не очень усердствовали в этом. Санаторный комплекс и город были родственниками. Комплекс являлся, по сути, единственным градообразующим местным предприятием; от его бойлерных и кочегарок горячей водой питались все дома в городе.
— Человек призвал Бога, в надежде, что Бог однажды призовет к себе человека! — библиотекарь тоже смотрел на молчаливого проповедника и его молчаливую паству. — Глупо. Краеугольный камень здешней религии — это идея «рождения во грехе». Нет, вы представляете, молодой человек, до чего дошли мракобесы! Младенцев, видите ли, впускают в мир с «долгом»! На условиях жёсткого «кредитования». За что придётся пожизненно расплачиваться немалыми процентами — покаянием, смирением, страхом, временем. Каково?!
— М-ммм! — голова «поплыла». Библиотекарь достал меня своей трепотнёй. В полном соответствии с предыдущими словами краснобая, я стукнул его в своём воображении большой дубиной. И впрямь, пришибить надоеду оказалось неплохим удовольствием.
— Опозориться в грехах лучше, чем опозориться в почестях! — библиотекарь смеясь кивнул на активно совокупляющуюся парочку, весьма своеобразно примкнувшую к рядам исповедующихся.
— М-ммм!!!
— Что? Памперс? Вам нехорошо?
Я не хотел ничего. Ни-че-го! Я не хотел, чтобы меня били ногами через коврик-мат. Я не хотел, чтобы в мою голову вталкивали слова, которые я не в силах переварить. Я не хотел видеть то, что лезло ко мне в глаза само со всех сторон. Я не хотел, чтобы моя память вела себя, как потревоженный муравейник. «Господи! Помоги мне!» — эти неожиданные, затёртые до дыр слова мы с темечком произнесли хором.
…Тёмный туман содрогался. Я почему-то сразу понял, что это — роды. Трудно было представить: что же извергнет из себя мрачноватая конвульсирующая тварь? И ещё я понял, что это не простые роды, а как бы — наоборот. Шаг не в начало жизни, а в её конец. Точнее объяснить не смогу. Ну, на входе в жизнь жертвуют, если что, ребёночком, чтобы спасти мать. А на выходе, если что, — жертвуют собой, чтобы… Я совсем запутался в своих ассоциациях. Но всё вдруг разрешилось само: конвульсирующий тёмный туман поднатужился и — ба-бах! — из него во все стороны полетели деньги! Деньги!!! Это и был долгожданный «ребёночек». Из денег мгновенно наросли леса, реки, трава, города, машины, дороги. Даже звёзды в небе быстренько слепились из золотых монет. И все друг другу стали платить за право жить, отрывая от себя по кусочкам — кто золотой свет, кто зеленые листики. Природа поместилась в природу. И натуральная, и искусственная. Феерия первовзрыва — сотворения мира из денег — была будь здоров! Под ногами образовалась целая волшебная планета, которая проглотила черноту и надёжно заключила её в своих глубоких недрах. Я очаровался до умиления, отправившись погулять — под ногами шуршали прошлогодние осенние деньги. На согнутой руке у меня покачивалась грибная плетёная корзиночка, в которой я нёс найденные «дары природы» — новые деньги. На каждой купюре было написано «Сыночке на конфетки». Я машинально прочитал надпись и с опозданием понял: зря! Сияющий мир денег вновь стал превращаться в пульсирующую темноту. Ну да, в темноту, которую я уже видел однажды: вот-вот она должна была взорваться и родить следующего «ребёночка». Деньги после денег. Мной овладел страх: на сей раз ради очередного нового «ребёночка» пожертвуют мной…
— М-ммм! М-ммм!
— Знаете, когда я читаю, то всегда хочу есть. Хотите яблоко?
— М-ммм!
— Ну, дело хозяйское. Смотрите, смотрите! Около нашего святого отца ходят врачи. Это — плохой признак. М-да. Жизнь — страшная книга: людям, прочитавшим её до конца, не о чем говорить, потому что уже есть, о чём подумать.
Под скрипично-электронное колдовство неизвестного виртуоза я «медитировал» в очередной раз, прощаясь с жизнью. Никак почему-то не удавалось «улететь» — тело перестало бояться ударов и душа преспокойно в нём перекатывалась из одной пятки в другую.
— Твоя взяла, — сказал санитар. — Уважаю.
Потом он достал из спортивной сумки две бутылки пива. Усадил меня около стены на маты и сел рядом сам.
— Разговор есть. Перетереть бы надо.
Полунасильно я выпил одну бутылку терпкого пива. Безразличие было полным.
— Группа у тебя оформлена нормально. Скоро родительница прикатит, будет шукать адвоката. Не ссы, я помогу. От суда отвертимся. Назначишь меня своим доверенным лицом, понял? Соображение одно есть.
С этого момента санитар меня больше не трогал. Хотя в глазах его по-прежнему клубился ад.
— Не стоит так переживать по поводу своей немоты, — утешал меня библиотекарь. — Клянусь вам, вы не много потеряли, лишившись полноценного общения с теми, кто умеет извлекать из себя звук. Ищите тех, молодой человек, кто умеет извлекать из себя свет! В этом случае, для общения не потребуется вообще ничего промежуточного. — Очки на волосатой копне приподнялись и замерли. Очевидно, библиотекарь давал понять, что только что сморозил нечто очень важное.
В библиотеку вошёл следователь в сопровождении санитара.
— Так-так. Отдыхаем? Так-так. От вас, любезный, потребуется составить на молодого человека характеристику. Да, в письменном виде. Институт, где парень учился, уже прислал то, что мы запросили. По факсу. Характеристика положительная. Напишите и вы, на суде такая бумага лишней не будет.
— Хо… хорошо. Я отвечу. В нашей жизни появилось очень много всевозможных «дву»: двурушничество, двуличие, двойная мораль… Даже «двудушность» есть, клянусь вам! Мне кажется, молодой человек, лишён двойственности. Он ещё очень наивен и прост. Извините.
— Что вы ещё о нём думаете? В вашем присутствии он когда-нибудь поднимал предметы тяжелее, скажем, пяти килограммов?
— Что вы! Он ложку-то с трудом держит.
— А писать он может?
— Мы пробовали.
— И что?! — следователь и санитар вскинулись одновременно.
— Можете сами взглянуть на наши экзерциссы. — волосатый усмехнулся, доставая из верхнего ящика письменного стола листочек, на котором я несколько дней назад часа полтора тщетно пытался вывести своё имя.
— Вот это?!
Можете себе представить пьяного таракана, который сначала искупался в чернильнице, а потом зачем-то пытался найти дорогу от одного края листа до другого. После него остался неповторимый творческий «след» на бумаге. Вот это и были мои успехи.
— Так-так. Так-так. А не укус ли у вас на руке? Следы зубов? — следователь неожиданно ткнул указательным пальцем в санитарову «колотуху». Сердце моё учащённо забилось в предчувствии чего-то долгожданного.
Но санитар ничуть не растерялся. Ответил очень буднично.
— А, ерунда, заживёт. Производственная травма. Ветеран тяпнул. У нас тут многие кусаются.
— Так-так. А вы ещё не научились кусаться? — последний вопрос следователь адресовал ко мне.
Я сдержал мычание. В глазах моих читалась лютая ненависть.
Верёвку я держал под матрасом. Нянечки поднимали наших вонюченьких «полосатиков» крайне редко и за сохранность важного для меня предмета я был относительно спокоен. Никаких таких лишних трагических театрально-прощальных мыслей в моей голове не присутствовало. Я просто решил освободить себя от всех остальных. Мужское решение, здоровый, как я считал, эгоизм при подобных обстоятельствах. Я никогда не держал себя за героического борца, тем более, что и бороться-то особо было не за что. Словосочетание типа «сила духа» будили во мне оскоминную реакцию. Миллиарды людей жили и умирали до меня, миллиарды сделают то же самое после. Эка невидаль — был-не был. Электронные машины, внутрь которых мы залезали в богатых лабораториях нашего военно-ведомственного института, были устроены так же. Всего два устойчивых состояния: «да» и «нет». На этой железной элементарщине строилось всё остальное. И «да», и «нет» были полноценными и полноправными участниками всех вычислительных процессов. Поэтому я не особо переживал по поводу моего предстоящего спланированного «нет». Возня с электроникой и массивами данных научила меня глобальной оценке всего и вся. Только внутренний мир человека антропоцентричен и кажется сам себе великим и ценным, а в реальности мы — ничего не значащие пылинки. Обыкновенные самовлюбённые идиоты. Только в отличие от идиотов психоневрологического интерната — очень уж несчастные. Пожалуй, так оно и есть: главная причина всех человеческих несчастий — разум. Больной разум. Больной самолюбием, ненасытностью знаний, власти, больной какой-нибудь своей «истиной» или правотой. Разум! Он по определению не может быть здоровым. Разум и мирная жизнь несовместимы.
Верёвка жгла и будоражила меня сквозь матрас, когда я лежал поленом и мысленно репетировал несложные для здорового человека движения. Но только не для меня нынешнего, увы…
Ночью я видел сон. Очень яркий и запоминающийся. Какое-то культовое помещение с иконами. Иконы как иконы, самые обычные. А вот человекообразные тёмные контуры, которые около них толпились, превращали эти иконы в настоящих великомучеников. Тёмные ошмётки отделялись от мотающихся туда-сюда контуров и втягивались образами внутрь. Иконы, как живые твари, терпели, заряжались тоской и горем. Во сне я видел также обратный процесс. Симпатичные, жизнерадостные люди легкомысленно подходили к изображениям на стене и протягивали к ним ниточку своего безмозглого любопытства. Тут же по невидимому взгляду-проводу происходил «разряд» культового конденсатора — бедняги целиком окутывались чернущим туманом из которого человеческая душа, белый голубок, заполошно выпархивала и спасалась бегством.
Утром я долго лежал, глядя в потолок. Действительно, по материнской линии в нашем роду имелись шизофреники. Я это знал давно. Картинки ярких видений, ничем не уступающие по яркости картинкам реальности, заставляли оглядываться на генное своё наследие. Верёвка жгла. Но я уже был почему-то не столь решителен, как после разговора со следователем. Да, да, чёрт побери, всё дело в потолке! Мой потолок — сорок сантиметров от земли, а у здоровых людей — не выше двух метров! Велика ли разница?! Библиотекарь прав: увечные, вроде меня, законным образом сидят на дне окопа, а ненасытная человеческая суета, как шрапнель, косит бегающую пехоту обывателей снаружи. Я живо вообразил, как расторопные людишки корчатся там, побитые: без сердца, без белого голубка на правом плече… Усмехнулся. Потом вновь прислушался к своим внутренним ощущениям. Верёвка продолжала жечь.
— Чудо какое! — неутомимый волосатик с утра мучил меня нерифмованной поэзией. — В нелукавой жизни текст и жизнь автора составляют единое целое. Чувствуете? Непрерывное целое! Чудо! Это ведь не какой-то конечный результат, а именно не-пре-ры-вный про-цесс. Время есть в искусстве, но его нет в жизни. Потому что жизнь банально мгновенна. Не верьте тому, кто говорит вам: час, год, вечность… Чепуха! Жизнь существует единственно — в мгновении. Времени нет и никогда не было! Сознание принудительно с детства разделено на «тики-таки». Это — ложь! Мы изначально погружены в ложь, внутри которой мучительно и бесполезно ищем каждый свою «правду». Кто-то в будущем, кто-то в прошлом… Плюньте на это. Живите, дорогуша, живите! Молодой человек, я вам, как родному скажу: непрерывность существует вне времени! Это гениально!
Опять на мою веранду притопал следователь и приволок за собой помощника-коротышку, который оказался… адвокатом. Моим адвокатом! Его назначили меня защищать. Кто назначил и от чего защищать? — я никогда не был посвящён в тонкости подлой юридической казуистики. Я даже детективы читать никогда не любил, в которых всегда смаковался какой-нибудь человеческий порок, через который, как через увеличительное стекло, читатель-бог разглядывал путь к добродетели и справедливому возмездию в конце. Все детективы спекулировали на врождённом человеческом свойстве — на кровожадности. Многие писаки это отрицали и говорили красиво: вкус, интрига, эстетика, слог. У моего адвоката слог был что надо.
— Значит так, голубчик, суды не судят. Я надеюсь, ты знаешь, сегодня суды — выигрывают. Как партию в шахматы. Справедливости в старом её понимании больше не существует. Забудь и не надейся. Суды выигрывают исключительно при помощи денежных знаков и правильного их распределения среди участников возникшего разбирательства. Ни знакомства, ни особые просьбы, ни апелляции не действуют. Я назначен для твоей защиты. Но уровень моей квалификации на суде тоже будет зависеть от уровня моего адвокатского гонорара. И официального, и неофициального. При этом я ничего тебе заранее не гарантирую.
После «тренировок» в зале для медитаций угрожающая брехня была для меня всё равно что шум гороха в детской погремушке.
— М-м-м-ммм! — я засмеялся, как смог. Коротышка осёкся.
— Что с ним? — он не проявлял обо мне беспокойства. Просто просил «перевести» непонятные эмоции инвалида в понятные для юриста формулировки.
— Смеётся, — сказал библиотекарь.
— Смеётся?! Скоро, парень, тебе будет не до смеха. Суд через месяц. Мать приедет через неделю. Смешно ему, видите ли! Ты ведь ничего за себя сказать не сможешь. Ни-че-го. Я теперь — твой голос!
— М-м-м-мммм! — я опять засмеялся. Адвокат не понимал, что я смотрю на него, как на актёра, который угрожает мне с тряпичного полотна экрана. Моё неповторимое зрительское молчание было недосягаемо для его, тысячу раз говорённых, одних и тех же слов.
— Так-так, — к односторонней нашей беседе подключился следователь. — Скажите, у вас были мотивы убивать старика? Вы хотели вернуть свои деньги? Отыграться? Послушайте… За воротами санаторного комплекса стоит готовая к старту космическая ракета — я собираюсь вас временно отправить на Луну… — следователь внимательно ко мне приглядывался, пытаясь, видимо, определить, какое воздействие на слушателя произвела его ахинея.
Я усмехнулся. Следователь произнёс финальный монолог скетча.
— Да, вы действительно здоровы. Чувство юмора у дебилов отсутствует. Метод прост, но действует безотказно. Луна отменяется. До суда вам, подследственный, предстоит немалый душевный и психический труд — ждать. Жить в ожидании очень трудно, сынок. Сочувствую. Так-так.
— Человек покарал своим неверием Бога за то, что Бог в своё время смалодушничал и не истребил человека. Всем теперь от этого плохо! — библиотекарь размахивал томиком афоризмов.
— М-ммм? — мне удалось интонировать в мычании вопросительность.
— Делаем успехи, молодой человек! Делаем успехи! Видите ли, мера наших внутренних возможностей проверяется очень легко — богохульством. Можно хулить начальника-главврача, начальника-президента, начальника небес… Но всё-таки высшая мера хуления — объективная самооценка. Это гораздо продукти-