внее, чем ждать оценку со стороны. Ваш адвокат — прохиндей и, скорее всего, подлец. Он показал нам полное отсутствие воспитания. Обратите внимание: на суде он будет демонстрировать другое — образец воспитанности. Чувствуете, чем фантик отличается от конфетки? Мне искренне жаль ваших родственников. Юридическая машина — это акульи челюсти нашего государства, чьи зубы устроены так, что, разок зацепившись, уже не слезешь никогда. Миллионы людей канули навсегда, размолотые и разжёванные этим людоедом. Предложат откупиться — откупайтесь, не раздумывая. Между деньгами и жизнью не может быть знака равенства, — библиотекарь говорил очень тихо, без обычного своего апломба, бормотал под нос какое-то сокровенное своё ворчание. — Не стесняйтесь покупать жизнь. И не стесняйтесь откупаться от смерти.
После ухода следователя и адвоката библиотекарь выпил, что было для его поведения очень не характерно. За книгами стояла початая бутылка. Самогон, судя по запаху.
— Ни у кого из нас, живущих здесь и сейчас, нет имени. Ни у кого! Имя человека при жизни — это просто зародыш. Имена гибнут миллионами! Миллиардами! Как при выкидышах, или абортах. Настоящее человеческое имя растёт, если уцелело, очень долго, оч-чень! — библиотекарь сверкнул линзами очков и широким жестом державно указал на полки с книгами. — Настоящее имя появляется на свет через сто, двести, через тысячу лет! Не бойтесь, друг мой, ничего не бойтесь!
— М-ммм…
— Понимаю. Вы боитесь не за себя. Инвалид подобен поэту — он не должен обременять себя земными путами.
Как в открытом космосе не действовали привычные законы гравитации, так в инвалидном санаторно-курортном заповеднике не действовали привычные стандарты поведения. Абсурд и норма перетекали здесь из одного в другое, как граждане городка сквозь дыры в заборе. Но где был абсурд, а где норма? Жизнь за пределами инвалидного мира казалась уже настолько далёкой и нереальной, что, её наличие я бы, наверное, попросил доказать. Где-то на набережной шуршали скатами лакированные машины, из ресторанов, как кузнечики, выпрыгивали нотки фокстротов и юные озорницы; на морском горизонте, как мишени в пневматическом тире, проплывали пароходы — в них стреляли глазками лежащие на пляже господа. Я знал, конечно, что такая жизнь, в принципе, возможна, но она, скорее, ближе к инопланетянам, чем ко мне. Абсурд стал моей нормой. Потому что норма в этих местах становилась абсурдной сама по себе. Люди «на материке», когда хотели значительности, переворачивали символические песочные часы: мол, вот, за поколением другое поколение идёт. У инвалидов значительности не было. Поэтому здесь, безо всякого расписания, каждый, как умел, переворачивал лишь свой «песочный смысл».
— С Днём рождения, подельник!
Опять было утро. Санитар стоял надо мной с коробкой торта.
Я с трудом вспомнил, какой на дворе месяц. Число вспомнить не смог. Действительно, где-то в это время года случилось мне появиться на свет. Я судорожно вздохнул и приготовился «позориться в почестях». Но обошлось без моральных издевательств. Санитар и библиотекарь, как старые добрые друзья, допили самогон и закусили тортом. Мой желудок масляные продукты не принимал.
— Праздничный променаж! — возвестил подвыпивший санитар и мы отправились на большую прогулку. Не на комиссию, не в следственное управление, не в диагностический центр — действительно на прогулку. На набережную! Под присмотром санитара охрана ворот меня беспрепятственно пропустила. Сбывалось, так сказать, моё мысленное пожелание: чтобы нормальная жизнь доказала, что она — жизнь.
На набережной было полно колясочников, которые, в отличие от меня, передвигались вполне самостоятельно и было очевидно — племя безногих вполне успешно срослось с теми правилами и благами цивилизации, что существовали выше сорокасантиметрового потолка. Всё здесь, за пределами санаторной территории, в общем-то, было одинаковым для всех. Как жизнь в телевизоре. Машины двигались. Музыка звучала. Люди гонялись за своими желаниями. Пляж, правда, в этот момент пустовал. Штормило. Санитар вывез меня на песок и мы устроились в тени большого «грибочка». Я пришёл в замечательное возбуждение! Впервые видел море так близко, да ещё и в шторм! Вода ревела. Хотелось вечно смотреть на это и ни о чём не думать. Но у санитара были свои планы.
— Слышь, дефектный! Значит, так. Заделаешься частным предпринимателем. Я подмажу, где надо, и бумаги мы оформим на раз. Не боись! Все дела я буду вести сам. Как твоё доверенное лицо, от твоего имени. Понял? Ты, наверное, не знаешь главного… Из-за суда мамаша твоя срочно продала квартиру на материке и едет сюда жить. Адвокат ей посоветовал. Так что, стартовый капитал у тебя уже есть. Если понадобится, добавлю. Как раз к её приезду тебя в бизнесмены и заделаем. Будешь хорошими льготами с хорошими людьми делиться! Причём, я смогу вести наши дела, даже если тебя посадят. Ну, как тебе мой расклад? Нравится? Я так и думал. Кивай, урод, когда я мамашу спрашивать буду. И не дури, понял? Без самодеятельности чтобы! Ну, поехали теперь домой, — санитар осклабился, довольный произведённым впечатлением.
Когда-то, давным-давно, я сподобился посмотреть патриотическую идиллию, пропагандистский фильм, в котором главного героя многократно расстреливали, а он, весь дырявый, как дуршлаг, всё вставал и вставал в кадре за свою идею. Мне же совершенно не из-за чего было геройствовать. Но судьба палила и палила в меня, то залпами, то одиночными, и всё никак не могла укокошить. Я уж даже, часом, решил, что судьба моя изрядно подслеповата и постоянно промахивается — отчего её удары получаются, годные лишь для нанесения увечий. Точно! У кого-то судьба — ангел, а моя — палач! Даже садист. Как я возненавидел в тот час свою судьбу!
Мне совсем не было стыдно, когда я призывал к себе последний финиш. Библиотекарь спал. Я старался не шуметь. Долго ничего не получалось. Наконец, при помощи длинной линейки я смог продеть конец верёвки через железную ручку оконной рамы. Кое-как подтянул свисающий конец к себе. Петлю руки сделать не смогли. Поэтому я обмотал длинные концы верёвки вокруг шеи во встречном направлении, зажал в недействующих руках, что есть силы, несвязанные остатки и — повалился с кровати вниз…
— Сытого не накормишь! — изрек дед-ветеран и браво тряхнул своим кителем с медалями. Он стоял по пояс в серо-чёрном тумане, очевидно, на своих собственных ногах. И у него были руки, в которых бывший, получается, обрубок, держал охотничий дробовик. Мимо него сновали жирные белые голуби, в которых ветеран целился навскидку, но почему-то не стрелял.
«Неразменная мысль!» — молвило темечко человеческим голосом. Этой подсказки я не понял. Возможно, темечко намекало на неистощимую бесплатность и беззлобность того мира, в котором оказался дед после своего утопления. Возможно. Не мне судить. Небо — «кошелёк» очень большой. Сколько не тряси — не убудет.
Меня вдруг осенило: жизнь — бой! Чтобы выжить самому, надо всех порешить вокруг. А как иначе?! И тут же дед показал: как именно — иначе. Он плавно превратился обратно, в знакомый обрубок, и притворился мёртвым. Ну да, притворился! Вот же: его только что вытащили из бассейна — притворяется! Вижу: лежит в морге, весь замороженный, — опять притворяется! Ах ты, каналья! Тут я решил разбудить притворщика. Открыл рот и — дышу, дышу на него теплом, как домна. Батюшки светы! Перестарался! Оттаяли вообще все, кто притворялся! Целый рой. Сердитые такие «пчёлы» с человеческими лицами собрались в угрожающий жужжащий ком и стали искать свою «матку» — чтобы приземлиться всем вместе и начать с нуля новую эру. Чтобы какой-нибудь небесный пасечник снял этот рой для себя и стал учить его таскать в заоблачные соты земной нектар — человеческие души… Отдельные пчёлы бились в меня и жалили. Я мужественно терпел. Но вот весь рой обнаружил наблюдателя и с гулом устремился прямо на лицо. Тут уж я бросился наутёк!
— Молодой человек! Молодой человек! У меня, конечно, есть умная голова, обросшая волосами. Но, молодой человек, у меня есть ещё и сердце. Оно давно облысело от сердечных дум и человеческого горя. У меня — лысое сердце! Давайте, я помогу вам подняться в коляску… Господи! Помоги слабому умереть, а сильному выжить. Господи, почему ты помогаешь в этой стране умирать сильным, а выживать слабым? Господи, ты же прекрасно видишь: у меня — лысое сердце.
До глубокой ночи я сидел неподвижно, уставившись, как восковая кукла в передвижном музее, в точку какого-то гвоздя на стене. Библиотекарь тоже не спал, он сидел за своим письменным столом, сопел, кряхтел и всё что-то писал и переписывал. Наконец, он приблизился и весь вид его был чрезвычайно печален.
— К сожалению, я не могу быть подлецом. Вот, возьмите. — Он положил мне на колени написанное от руки. Не больше трёх-четырёх абзацев.
Я вяло пробежался глазами по строчкам. Потом машинально повторил процесс, уже медленнее. Потом мгновенно вспотел и стал читать! Библиотекарь лаконично и внятно описал в документе-заявлении, как видел в роковую ночь с веранды библиотеки всю картину убийства.
— Видели многие, даже не сомневайтесь. Но скажу только я. Ах, молодой человек! Я слишком много чувствую. У меня — лысое сердце! Слушайте меня внимательно, мало ли что…
Он, судя по всему, отлично понимал, насколько подставляется и чем рискует. Листочек библиотекарь свернул в виде начинки для шоколадной конфеты, обернул нашедшимся для этого случая серебряным фантиком, и бросил «конфетку» в кенгурятник моей ветровки.
— Угостите судью, когда придет время.
Верёвку, ценный трофей и мою собственность теперь, библиотекарь преспокойно засунул обратно под мой матрас.
— М-ммм!
— Не стоит благодарности. Голос в голове и голос в сердце — это не то же, что слышат наши уши. К счастью, молодой человек, к счастью.
Библиотекарь погасил настольную лампу. Трахея и кожа на шее нестерпимо горели. Но впервые за долгое-долгое время я спал безмятежно.
08. ЗМЕЯ В ГОЛОВЕ
Как говорится, кому беда дана, тому дано будет ещё больше. Приехала мамаша. На большом крытом грузовике. Она пересекла материк, чтобы привезти в городок нашу скрипучую мебель, утварь, старую бытовую технику, заштопанное бельё и необходимую одежду. Мамаша срочно, без особых колебаний, продала квартиру. Тыла больше не существовало. Неуравновешенная женщина предпенсионного возраста, весьма умело обработанная по телефону моим адвокатом, приняла решение «пожертвовать всем ради сыночки», — она скоропостижно уволилась со своей работы, бойко и оперативно пролезла сквозь риэлтерскую шкуродёрню, избавляясь от жилой недвижимости; мамаша привезла с собой все вырученные деньги — готовая к поселению «где угодно, лишь бы сыночке было хорошо». Донельзя напуганная и решительная, она приехала спасать меня. Любой ценой. Я прекрасно понимал: мамашу здесь обдерут, как липку — или санитар, или адвокат, а, может, просто ловкие вымогатели или врачи. На запах денег — рассыпанных крошками, или брошенных куском — всевозможные хищники слетались и сползались со всех сторон. Как всегда. По меркам каких-нибудь высших воротил, эти бытовые деньги «простого народа» были невелики, но по меркам сорокасантиметрового потолка представлений о местном счастье, расчёт выходил иным — почти дармовая денежная «кость», манила к себе местных крыс и дворняжек, значит, за неё стоило побороться. Мамаша была не первой и не последней, кого в санаторном городке «разводили на здоровье» — так здесь именовался обман, растущий на густом слое страха и беспомощности людей перед всевозможными трудностями и испытаниями. В мирке, где вера и суеверия преобладали над здравым смыслом, всевозможные дипломированные и недипломированные самозванцы чувствовали себя уверенно и — недурно процветали. Думаю, я правильно употребил это слово — самозванцы; всякий, пришедший в профессию не по призванию, несомненно, был им по сути. Более того, специально городились дополнительные трудности в руслах популярных людских жизненных течений и за «шлюзование» через эти барьеры, естественно, взималась официальная и неофициальная мзда. Мздоимцы и мздодавцы составляли между собой уникальный союз, в котором любая из сторон не мыслила своих шагов без того, чтобы не «дать» или не «взять». Взять, конечно, было желаннее. Но мздодавцев на всех желающих не хватало.
— Сыночка! Что они с тобой сделали? Исхудал-то как! Глаза стали совсем нехорошие. Кто тебя обидел, маленький мой? Совсем, совсем тебе плохо, дорогуша. Вижу, всё вижу! Сердце матери не обманешь. Они тебя тут замучили. Любименький мой, ничего, ничего, потерпи, я всё скоро улажу. Я хорошую комнату купила. В частном доме, флигелёк… Извини, сыночка, на квартирку не получается наскрести. Я с адвокатом разговаривала… Надо всем давать, все жить хотят. Врачи сказали, что тебе только здешний климат подходит. Море надо. Ох, беда, беда! Бездарность и зло сегодня доброту из себя изображают… Сыночку моего в убийцы записали! Это ведь надо было до такого, дуракам, додуматься! Думали, ты совсем у меня беззащитный: и не говоришь, бедняжка, и не ходишь совсем. Ох, беда, беда! Я им ещё покажу, как моего мальчика обижать! Чужое горе им, видишь ли, понравилось. Пусть-ка, бессовестные, собственное горе полюбят, как положено!
Она покрывала меня поцелуями так же, как какой-нибудь бедный хозяин ржавой машины покрывает своё, еле фурычащее «горюшко», свежей краской. Я терпел. Везло же мне с этим делом! Мамаша, почуяв во внутреннем мире «сыночки» бескрайнюю пустыню пессимизма и уныния, изо всех сил «реставрировала», как умела, мой падший дух.
Санаторий и следователь равнодушно подписали бумагу, разрешающую мне проживание в хате «без права выезда за пределы города». Следователь приговаривал: «Так-так. Так-так». На процедуры возили. Сам я мало на что был годен.
— Разве лучше матери о тебе, маленький мой, кто-нибудь может позаботиться? Лучше матери и сто нянек не сделают! Держись за меня, держись ты, колода! Ох, горе-горе.
Мать, разумеется, не обладала силой и навыками санитара, который вертел любого инвалида в своих ручищах, как жонглёр. Она лишь представляла себе эту силу. Поэтому я весьма опасно и неуклюже полетел в глубину уличной чугунной ванны с горячей водой, рискуя раскроить себе череп. Слегка захлебнулся. Тихо и хрипло, по-кошачьи откашлялся. А когда испуг прошёл, накатила волна блаженства. Землю «приспала» страстная южанка — чёрная ночь. Всё вокруг просто омертвело от счастья! Цикады кричали: «Аллилуйя!» Я лежал голый, в слегка обжигающей воде, на открытом воздухе, под раскидистой грушей, а сквозь ветви и листья протыкали свои булавки лучистые звёзды. Мамаша держала меня за подмышки, чтобы я не сполз вниз и не утонул. Во всем теле колыхалось ощущение невесомости — чувство полёта и парения переполняло меня. Горло перехватило от нахлынувших чувств. Сердце придавила дикая, просто-таки собачья благодарность к мамаше, которую я, оказывается, раньше и не замечал. Мамаша для меня всегда была лишь привычным источником досады, попрёков, поучений, или непредсказуемых «паводков» любви ко мне — в промежутках между поучениями и наставлениями. А тут…
— М-ммм!
— Всё образуется, мой хороший, всё образуется. Мамочка здесь.
После ванной мы расположились в том же месте, под грушей, и пили креплёное красное вино. Мамаша подносила стакан к моим губам, я глотал, а она приговаривала:
— На здоровье, мой миленький, на здоровье!
Так продолжалось до рассвета. Нам было очень хорошо вдвоём. Вино позволило мне ясно понять, что именно мамаша отныне — и моя верная родня, и моя жена, и моя любовница. Голова сладко кружилась. Я опять-таки, как у психов в гостях, чувствовал себя в безопасности и не думал ни о чём, кроме прекрасного мига, в котором очутился. После каждой новой порции вина мамаша целовала меня в губы. С какого-то момента внутреннее брезгливое сопротивление пало и ласковые игры стали откровенно нравиться. Ночь длилась и длилась, как аттракцион. До начала рассвета я неоднократно успел побывать и на том, и на этом свете. Вино и ласки «вышибали» сознание из реальности с той же успешностью, что и кулаки санитара.
… Библиотекарь сидел в своей обычной коляске, но имел при этом вид натурального мухомора. С живописными пупырышками на красной ядовитой шляпке. «Не пугайся, — сказал он. — Мы все употребляем галюциногены». Потом он по обыкновению взял со стеллажа очередную толстущую книгу и принялся бубнить вслух. Стоило ему едва лишь начать своё чтение, как за его спиной и повсюду вокруг стали возникать «картинки», вызванные книжным заклятием — произнесёнными вслух фразами. Одни картинки были более яркими, другие так себе. Описание каких-нибудь ужасов на бумаге, иллюзорных изображений не порождало вообще. А вот захудалый афоризм, или провокационная идея отражались в невидимом то землетрясением, то извержением вулкана. «За мной!» — скомандовал библиотекарь-мухомор. Он отбросил книгу прочь и крутанул колёса инвалидного кресла. Я неотступно парил за его спиной, очевидно, тоже представляя в сем мухоморном мире одно из видений. Это, как быстро выяснилось, была обзорная лекция. Волосатый катался по санаторному городку, показывал на дома, на рестораны, на врачебные комнаты, на экран телевизора, на пьяниц и слипшиеся парочки, на врачей и колясочников, на картёжников, на грузовик с военными, на самолёт в небе. И всякий раз произносил одно и то же слово: «Галюциноген!» От этих повторяющихся произношений он всё гуще и гуще покрывался ядовитыми пупырышками. Пока не исчез в тумане.
— Пей, сыночка, пей!
— М-ммм!
… Коляску библиотекаря катал со страшной скоростью вокруг фонтана… Нет, этого не может быть! Коляску катал ветеран-обрубок. Он был, как всегда, при кителе, при наградах и при всех своих членах. Ноги его работали, словно ножницы в руках парикмахера. Ветеран стриг ветер, он бегал кругами и истошно орал: «Закопайте, суки! Закопайте!» Потом он крикнул: «В озере прошлого купаться запрещено!» — бросил коляску и прыгнул в фонтан. Через некоторое время появился вновь невесть откуда: «Суки! Суки! Закопайте! В озере будущего купаться запрещено!» — и опять сиганул в воду. Библиотекарь-мухомор поправил на себе ядовитую голову и обратился ко мне с разъяснениями: «Понимаете ситуацию? Старика мучают фантомные боли. Молодой человек, вы знаете, что это такое? Вы не знаете?! Реальные ощущения в ампутированных... Молодой человек! Я вижу, что вы не понимаете: настоящая реальность — это не то, что происходит в теле, а то, что происходит до и после него. М-да. У старика на земле оказалось обрубленным слишком многое: руки, ноги, душа, чувства, мысли, само время его жизни… И вот — после смерти в телесных иллюзиях он опять оказался в бесконечной и вечной реальности. Свобода! Однако обрубленная, фантомная жизнь на земле его не отпускает от себя, мучает. Он не может никуда отойти от своих ампутированных частей. Они его тянут назад, как резиновый жгут. Злобный дед заинтересован, чтобы их «дожить». Молодой человек, я вам, как родному поведаю. Тело — это фантом души. Его, знаете ли, надо правильно довести до конца. Без обид и поспешности. С этой позиции вы, молодой человек, думаю, простите даже бессовестных и бездушных культовых наших служителей, которые худо-бедно обеспечивают особую технологию при переходе между двумя средами обитания — упокаивают душу. Вот увидите: сморчок ещё станет местной знаменитостью — проявит себя как привидение, например. Ха-ха-ха!». Я внимательно слушал. В какой-то мере это было полезно. Мне тоже приходили в голову мысли, что вся наша жизнь нацелена на одно — пополнять информацией нового качества центральный сервер мира, который люди именуют Богом. А после смерти с этого сервера можно будет подробно брать «себя самого» — всё, что ты успел туда «загрузить» общим файлом за время своей «местной жизни». В земных иллюзиях можно, конечно, брать и чужое, можно легко врать и говорить, что это правда. А в реальности чужое не возьмёшь. Что ты сам — только то и твоё. Интерес чисто шкурный — стремиться к внутреннему своему, так сказать, богатству и соблюдать заповеди, например. Скучновато, но это так. В третий раз выскочил заполошный обрубок с «недожитыми» своими бегающими ногами: «Здесь купаться нельзя! Нельзя! Люди тонут и не возвращаются!