»
— Пей, сыночка! Ты ведь знаешь, что я в деревне выросла. Нет в нас благородной крови, чтобы пешком в рай ходить. Мы другим, сыночка сильны. Мы этот рай, если захотим, к своим ногам положить сможем! Народ свою силу знает. Так проклянёт, что вовек никто не встанет. Помнишь, дед твой сказочку для тебя сочинял: решили как-то Злоба и Месть найти для себя Верного Друга…
— М-ммм!
— Неужели помнишь?! Дед тебе ещё орехи гирей колол!
— М-ммм?
— Не помнишь. Иди ко мне, миленький мой… Верный Друг — это я.
— М-ммм?!! — я не хотел, чтобы мне доставалась роль Злобы и Мести.
— Да, сыночка, да. Мамочка тебя никогда не бросит. Пей досыта!
… Из серо-чёрного тумана выскакивали люди с зеркалами в руках. И я тоже выскочил. В руках перед собой я держал большое зеркало, которое, собственно, целиком меня заслоняло от внешних наблюдателей. То же было и со всеми остальными. Мы носились с неуклюжими хрупкими предметами и изо всех сил старались показать другому самого себя — в изображении. Для этого нужно было как следует постараться: со своей, непрозрачной и не зеркальной стороны «навеять» в стекло личные планы, мечты и готовые дела. Тогда и соседи начинали это видеть. А, заглянув в зеркало соседа, ты и сам мог увидеть «отражение отражения» — то, как тебя «видят» со стороны. Люди носились со своими «приборами слепого видения», многократно отражались друг в друге, иной раз собирались в толпу и отражали кого-нибудь одного. Некоторые носились с огромными, величиной с парус, отражателями, другим хватало и карманного зеркальца. Очень жаль было тех, кто по неосторожности, или по причине постороннего злого умысла били свои зеркала, или их попросту крали. Бедняги ещё жили в пространстве, даже пытались подавать голоса, но для всех остальных бегающих участников зеркального царства они переставали быть видимыми. Их «неотражённые» глаза и мечты умирали голодной смертью. Я нормально боялся в этой толчее и суете за сохранность своего стеклянного «изобразителя». Поэтому счёл разумным отойти к стене и прислонить к ней отражающую свою поверхность. И — успешно исчез сам. «Не обольщайся, — сказало темечко голосом библиотекаря, — наверх посмотри. И вниз». Я так и сделал. Кто-то сверху и снизу внимательно меня разглядывал через гигантские полузеркальные плоскости. Они меня видели, а я их — нет. С той стороны хозяева умели жить, ничего не «навевая» в зеркала о самих себе. Откуда-то налетели голуби с очень серьёзным выражением на птичьих лицах и затянули заунывную литургию. «Смените пластинку!» — гаркнул я им сердито. Голуби заполошно поднялись и стали ударяться в моё зеркало с внутренней, непрозрачной стороны. Ударившись, они проходили сквозь стекло и исчезали. К моим ногам падали лишь отдельные их белые пёрышки. Я осторожно отодвинул своё зеркало от стены, чтобы посмотреть: куда подевались птицы? С другой стороны они не вылетали.
— Мальчик мой! Если бы ты знал, как у твоей мамочки болит голова!
— М-ммм…
— Только ты меня и пожалеешь. Спасибо тебе, мой родной.
Полукирпичный домишко находился на самом краю городка, на задах самой последней улицы. Нам с мамашей принадлежала одна комната с отдельным выходом на крохотный дворик, посреди которого росла высокая груша. Далее, до самого забора, топорщилась из земли всевозможная травяная мешанина, сквозь которую не могли продраться даже кошки. За покосившимся забором виднелась обширная топь, непроходимое царство лимана, источавшее вокруг йодисто-гнилостный запах. Длинноносые птицы день и ночь шумели над илистым мелководьем, вылавливая из омертвелой солёной трясины свои редкие черве и жукообразные деликатесы. Как ни странно, ко всем домам, даже самым захудалым, здесь был подведён газ и водопровод. Канализация, правда, отсутствовала. Зато асфальта было вдоволь. Даже самые короткие и затрапезные улочки в городе были аккуратно заасфальтированы. Из дома до процедурных кабинетов санатория и обратно меня возили, как в рессорной карете. С первого же дня соседи стали с нами здороваться. Это было немного забавным. На материке, ежедневно встречаясь в лифте нашего дома с соседями, я так и не смог запомнить всех: ни по физиономиям, ни по этажам. Возможно, жилое наше сознание вообще не предназначено для «вертикального» типа запоминания своих соседей. Здесь же, в одноэтажных улочках, прихотливыми паутинками лежащих плашмя на самом краю лимана, все поимённо знали друг друга не только на своей улице, но и на многих соседних. «Горизонтальное» человеческое соседство в этом мирном общежитии частного сектора было выгоднее и удобнее всех прочих схем бытия.
— Он попал в безвыходное положение, так случилось, — санитар полоскал мамаше мозги. Лицо его вновь выражало отеческую озабоченность.
— Что же делать, что же делать-то теперь? — мамаша непрерывно причитала, слушая, скорее, свои собственные причитания, чем собеседника. — Доктор, а вы можете нам помочь?
— Я ведь не судья, не прокурор, не адвокат…
— Помочь можете? — мамаша, не мигая, ясным небесным взором обратилась к «доктору».
Санитар молчал долго. Выкурил подряд две сигареты, не проронив ни слова. Мамаша терпеливо ждала.
— М-ммм!
— Потерпи, сыночка, потерпи! — она обняла меня. — Вдруг хороший человек поможет? Он здесь все порядки знает. А мы — чужие.
Мамаша попалась на крючок надежды и санитар «водил» рыбку, — опытный рыболов! — давая ей возможность устать перед тем, как хлебнуть окончательную «истину», оказаться в приготовленном заранее сачке.
— Уж вы помогите, если сможете. Мы заплатим.
Готово! Санитар докурил вторую сигарету и «поддел» мамашу на долгий и изучающий свой встречный взгляд.
— Заплатим, заплатим! Вы не сомневайтесь! Ради сыночки… — мамаша приготовилась всплакнуть.
— М-ммм!!!
— Не шуми! Перетрём наедине?
— Как скажете, доктор!
Они ушли в комнату. Я сидел под грушей и тупо рассматривал обшарпанную чугунную ванну, стационарно поставленную на замшелое кирпичное основание. Днём она мало была похожа на средство для волшебных полётов.
— Слушай сюда внимательно! — санитар не торопясь катил меня через весь город на санаторные процедуры. — Заделаешься предпринимателем, как я и сказал. Шарагу регистрируем конкретно на тебя. Инвалидов всего двое: ты и библиотекарь. Большинство. Я — третий. Мамаша от твоего имени даёт мне право распоряжаться всем концертом. Торговать будем грязью. Из твоего огорода. Дело пойдёт — купим весь лиман. На материке сейчас мода на такое… Суда не бойся. Отмажу. Пацаны все свои. Услуга за услугу, сам понимаешь. Я ведь не падла, в твоё положение вникаю. Кое-какой встречный товар тоже на мази. Пилить в бизнесе будем на две скрипки. Понял? Твоё дело сидеть и не рыпаться. Вам с мамашей на житуху с этого хватит. Гоним товар туда — деньги. Гоним кое-что оттуда — тоже деньги. Официальный счёт — как бы твой. Остальное…
Что я мог поделать? Я хотел лишь одного — убить этого сытого, туполобого гада. Хитрого и прямого в своей «хватательной» хитрости, как всё туполобое племя. Убить! Жажда мести в тот миг сделала меня, инвалида, бесконечно терпеливым и согласным. Месть легла во мне, как охотящийся демон, в засаду. Без пищи и без движения неусыпный демон готов был ждать своего часа хоть вечность. Вся остальная жизнь с этой минуты преобразилась в какой-то лишь «вспомогательный смысл». Главным и единственным стало абсолютно ясное стремление, понятное, как армейская команда: убить! Я ещё не знал, как. Но опьяняющая идея воздающей по заслугам смерти уже клубилась и опьяняла. Она делала «пьяницу» зависимым только от неё одной.
— Сыночка! Даже и не знаю, как благодарить доктора! Я отдала ему наши деньги. Он обещал всё уладить. Он сказал, что ты даже сможешь работать. Слава Богу, есть ещё на свете порядочные люди. Слава Богу!
К вечеру положение ухудшилось. Жара, влага, волнения — всё это влияло на мамашу не лучшим образом. Истерик на новом месте не было ни разу. Но произошло кое-что другое. То, чего я всегда опасался. Наследственная шиза аукнулась в самый неподходящий момент.
— Сыночка! У меня… У меня змея в голове! Она поедает мой мозг.
— М-ммм!!!
— Тс-ссс! Она может услышать! Мне нельзя никому про неё сообщать. Тс-ссс!
С этим секретом мамаша прошлась по соседям. Вскоре её увезли на «скорой помощи». Я просидел в тревожном одиночестве до позднего вечера. Мамаша вернулась сияющая:
— Мне сделали рентген головы: змеи там — нет!
К вечеру следующего дня мамаша помрачнела вновь:
— Сыночка! Она переползла ко мне в живот…
На сей раз обошлось без вызова «неотложки» и без оповещения соседей о недуге. Мамаша смирилась.
— Что делать? Буду жить так.
С тех пор змея переползала то в ногу, то в печень, то в сердце, но чаще и охотнее всего она жила у мамаши в голове.
Деньги санитар употребил быстро. Платил чиновникам направо и налево. Он катал меня по всевозможным конторам, где, едва завидев инвалида, очереди у казённого окошечка послушно расступались. Крысы, шныряющие по коридорам контор с бланками заявлений и казёнными печатями, приветливо улыбались мне, обнажая острые резцы госгрызунов. От моего «инвалидного» имени санитар куда-то звонил и его всюду готовы были принять радушно и немедленно. Я опять оказался внутри абстрактного фильма, который снимался и монтировался по неведомым для меня законам. Тут же этот «фильм» и просматривали те, кто кивал, пожимал руку, распахивал дверь, восклицал нечто приветственное или ругался. Чёрный туман клубился в ящиках письменных столов, вылетал из телефонных трубок и селекторных устройств, заполнял, как ил заполняет глотку утопленников, рты краснорожих чинуш и неподражаемых пухлогубых мамзелек с широкоформатными задами. В конце этого кино меня ждала бесподобная бумага о том, что я являюсь руководителем благотворительно-оздоровительной инвалидной конторы, что у меня есть теперь Устав, по которому я обязуюсь вывернуться перед государством наизнанку, а оно мне за это ослабит экономическую петлю на горле инвалида-бизнесмена. К бреду прикладывалась печать с изображением религиозного креста над скрещенными костылями. И пустая чековая книжка из банка. Всеми этими сокровищами санитар победно помахал перед моим носом и убрал их к себе в сумку.
Жизнь неоспоримо доказывала: змея в голове есть у каждого.
Мы с матерью по-настоящему бедствовали. Из санаторной столовой, куда меня ещё пускали, я привозил ей пирожки, недоеденные инвалидами.
Каждую ночь, во снах, я убивал санитара. Я протыкал его шпагой, жарил в мартеновских топках, привязывал к пушечным жерлам, сбрасывал с высоты, растворял в кислоте, жарил мерзавца высоковольтной казнью… О, это доставляло мне наслаждение! Изумительное наслаждение! Пока вдруг я не увидел его во сне, пришедшим ко мне с… повинной.
— Ты в безвыходном положении! — сказал я ему мстительно и, трясясь от жуткого удовольствия, проткнул подлеца в нескольких местах шпагой.
— Выход для всех один! — сказал он, вдруг, умирая. — Благодарю тебя, мой убийца! Благодарю тебя за то, что ты жертвуешь своей душой, чтобы выкупить меня из мрака.
В тот же момент я почувствовал, как ужасный кол воткнулся мне в солнечное сплетение. Кол входил в меня всё глубже и глубже. Дышать стало почти невозможно…
— Сыночка! Сыночка! Открой глазки!
— М-ммм…
— Она приблудная. Ничья. Посмотри, какая красивая, шельма!
Я лежал на кровати. На моём животе, точнёхонько на солнечном сплетении восседала чёрная кошка с очень внимательными глазами. Я попытался её погладить, но зверюга зашипела и вцепилась в руку зубами. Она была совершенно дикой, чувствовалось по всему. Мамаша огрела скотину подвернувшимся полотенцем — я был спасён. Укус оказался пустяковым. Кошка не испугалась, не ушла. Она прижилась, а мамаша кормила её, чем могла, с той же старательностью, с какой женщины кормят грудных младенцев.
Приходил адвокат. Просил ещё денег. Убедившись, что вымя пустое, удалился в плохом настроении. После него пришёл санитар и привёз библиотекаря. Господа обсудили в моём присутствии перспективы начатого предприятия. Кусок лимана, примыкающий к нашему забору с той стороны, был взят в льготную аренду с правом последующего выкупа на щадящих условиях. Кроме библиотекаря на нашем дворике в тот день потопталась братва, дружки санитара, бритоголовые хлопцы с тусклыми пуговицами вместо глаз. Добрые молодцы осмотрели угодья, оплевали весь двор и удалились вместе с санитаром. Библиотекарь остался.
— Знаете, молодой человек, я, честное слово, хотел вам помочь, а сам готовился уехать на материк до суда. Честное благородное слово! У меня есть куда уехать, есть родственники, но… У этих родственников… нет меня! Быть обузой ужасно. Я не могу. Поэтому… Буду прям с вами и честен до конца. Санитар пообещал за участие в «инвалидной» структуре полтора процента от прибыли. Плюс небольшая зарплата за ведение бухгалтерии и делопроизводства. Я умею. Это — дар судьбы. При нашем-то с вами положении. Понимаете? Мне объяснили: от суда вас спасут за недостаточностью доказательств. При этом вы не попадёте в психоневрологический интернат, потому что вменяемы. Видите, всё складывается хорошо. Э-э… Я хотел бы взять у вас то, что дал вам, обратно. Простите. Я не хочу теперь делать никаких признаний. Вы удивлены? Не удивляйтесь! Совесть инвалидов гораздо пластичнее, чем у всех остальных людей. Уверяю вас, мы не умеем страдать от её угрызений.
— М-ммм!!! М-ммм!!!
После этой предательской речи он подъехал ко мне бок о бок и уже запустил свою руку в карман «кенгурятника», чтобы достать единственную мою надежду на доказательство невиновности — серебряную «конфетку». Не успел. Из дома на моё тревожное мычание фурией вылетела мамаша.
— Тебе чего, урод, от моего сыночки надо? Убирайся отсюда! Убирайся, пока я башку твою волосатую не свернула!
Мамаша сама заглянула в мой «кенгурятник» и змея в её голове пришла в крайнее негодование:
— Конфеты отравленные подбрасываешь? Ах ты мразь! — она начала лупцевать лихорадочно отступающего гостя чем ни попадя. В суматохе «конфетку» я затолкал к себе в рот и сжал зубы. Я уже понял: в городке все были друг с другом заодно — против всех и только за себя. Организованное исключение составляли бандиты. Их устные «понятия» были покрепче, прописанных на красивой бумаге, государственных «гарантий». Конечно, волосатый бы мог, наверное, шепнуть пару ласковых тем же браткам — вспороли бы меня, но достали, что надо. Книгочей почему-то этого не сделал. Не думаю, чтобы он меня пожалел. Он просто разбирался сам с собой.
Ночью кошка принесла удавленную мышь и положила её мне на колени. Я завороженно смотрел в глаза чёрной бестии и знал, что в случившемся нет никакой мистики: просто кошка почуяла моё отчаяние, ей стало неуютно в доме, который она полюбила, и поэтому тварь инстинктивно нашла способ: как сделать так, чтобы вновь стало уютно. Она просто хотела мне помочь, задобрить. Я медленно протянул к ней свою дрожащую благодарную руку, опасаясь гладить. Однако кошка сама стала лизать мои пальцы. Сначала на одной руке, потом на другой. Я чувствовал тёрку-наждачок маленького язычка. Надрывались, как всегда, цикады. Кошка мурлыкала. «Конфетка» во рту почти не размокла. Было предчувствие, что судьба улыбается. Я тоже зловеще улыбнулся в вечерней темноте: «Все предатели! Верить нельзя никому!» Эта незамысловатая фраза, произнесённая темечком, произвела исцеляющий эффект — я захотел жить.
Санитар был не так глуп, как казался.
— Чтобы быдло молилось, ему нужно непрерывно внушать мысль о грехе. А чтобы люди покупали нашу грязь, им постоянно требуется внушать, что они болеют. Ха-ха-ха!
Санитар никогда не произносил «моё», упоминая что-либо из дела; он всегда говорил «наше». И я замечал, что этот приём действует гипнотически даже на меня. Он был очень опытной сволочью. Ухо следовало держать востро. Всегда.
— Ваш сын будет купаться в собственной грязевой ванне. Купите машину, небольшой катер для прогулок по морю. Построите нормальный дом, куда можно будет приглашать гостей с материка. Деньги решают всё.
— Как я вам благодарна, доктор! Как благодарна! Бог наградит вас обязательно.
— Лишь бы не статья! — добродушно отшучивался верзила.
— Выбирай! — донеслось из чёрного тумана, как гром.
… Из огня вылезали люди, сделанные из пламени. Они могли летать. А из воды вылезали те, что целиком представляли из себя мокрое место. Эти летали лишь в своих грёзах. Огненные и мокрые на земле иногда находили друг друга и обнимались. Тотчас же на месте их объятий возникала могильная плита. «Слабость чрезвычайно заразна!» — темечко опять говорило загадками.
Кошка нагадила в доме.
В ночь перед судом я не смог заснуть. Голова зудела и ныла. Каждую минуту руки щупали на груди сквозь тонкий материал ветровки заветную спасительницу — «конфетку». Библиотекарю его трусость и моё коварство после суда могли выйти боком. Но эти мысли витали на втором плане. Я хотел одного: всадить в санитара шпагу криминальных доказательств по самый эфес. И будь что будет. Плотоядная возня вокруг инвалидного предприятия меня совершенно не волновала. Суд определили провести открытый, показательный. Место было определено хуже некуда — зелёная лужайка перед фонтаном. На месте убийства, короче.
09. СУД
Ангелы и крысы перемешались. Городок скучал. Спектакль сделали открытым для всех. Действительно показательным. Картёжный стол накрыли зелёной материей и раскинули «карты» — моё дело. Гособвинитель, судья и трое присяжных расположились на стульях. До начала заседания компания бойко обсуждала какой-то совместный свой пикник на горном озере. Работу суда приготовилась протоколировать милый ангелёныш, девица лет двадцати двух, с острым крысиным носиком и повадками юркого грызуна. Имелись и противоположные примеры — зрители: актриса, молчаливый святой отец, автогонщик-гиревик, чета чемпионов-теннисистов, любопытствующие горожане, библиотекарь, врачи, санитар с дружками-братками — они тоже казались мне крысами, только с белым окрасом, под стать голубям, густо налетевшим на собрание у фонтана. Все активно принюхивались к человеку в чёрном, у которого из-под судейской мантии дымило чёрно-серым туманом, как от подбитого самолёта.
Спектакль был утренним. Мамаша самолично прикатила меня по холодку, готовая ужалить каждого, кто посягнёт обидеть драгоценного сидельца.
— Не бойся! Таких, как ты, даже эти сволочи не трогают, — актриса незаметно пожала мне руку. — Сволочам всегда нужна стая, а инвалиды умеют быть счастливыми и в одиночку. Не бойся!
Легко сказать! Поджилки мои тряслись. К тому же, после бессонной ночи я то и дело проваливался в иной мир, где жизнь мерещится вне всякой логики.
Библиотекарь проделал в копне волос два отверстия и «стрелял» оттуда взглядом, как из хорошо замаскированного дота, короткими очередями — то в меня, то в санитара, то в судью. Следователь тоже пришёл на полянку, но участия в процессе никакого не принимал. Он сел ко мне близко, я мог даже слышать его сопение. Мамашу отогнали. Рядом со мной поставили вооружённого охранника — в глазах толпы колясочников читалось детское восхищение спектаклем: настоящий преступник! настоящий пистолет! Адвокату-коротышке не хватило стула и ему привезли из корпуса свободную инвалидную коляску, в которую он с шутками-прибаутками удобно уселся.
Судейская мантия поднялась и расправила свои дьявольские крыла:
— Судебное заседание объявляю открытым. Слушается дело по факту убийства…
— Клянётесь ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды?
— М-ммм…
— Отдаёте ли вы себе отчёт в том, что за дачу ложных показаний вы несёте ответственность по всей строгости закона?
— М-ммм!
Сердце предательски ёкнуло, мир качнулся и — исчез.
… Огненные люди выскакивали из-под земли, или спускались с неба. У них всё было огненным: и руки, и ноги, и глаза, и даже мысли. Они играли с формой своего тела точно так же, как костёр играет с языками пламени. Лишь суть их оставалась неизменной — огонь в основе всего. А другие люди — водные — наоборот, стремились как можно лучше и быстрее застыть в формах. Водные и огненные никогда не встречались напрямую, хоть и жили рядом, правильнее даже сказать — буквально обитали друг в друге, взаимовложенные. Со временем, кое-какие переходы однако стали возможны. Водные, например, отчаянно воровали у огненных то, что они назы-