вали «огнём страсти» или «светом разума», чтобы применить эту силу для застывания самих себя в новых формах. А огненные, в свою очередь, тянули у водных их «горючую душу» — ну, вроде как горючий газ для себя добывали из недр иной жизни, полезное ископаемое.
«Книга проклятий!» — сказало темечко. В тот же миг я увидел, как в двух мирах сразу — и в огненном, и в водном — работоспособные крысы и ангелы совместно погружались в тёмную серую массу облаков, которые покрывали землю толстым светонепроницаемым слоем, как при ядерной зиме. «Книга проклятий!» — повторило темечко. И я понял, что клубящаяся вокруг планеты «шуба» и есть эта страшная книга. Она копилась невесть сколько времени. И не только люди пополняли её своими «вкладами» — проклятиями: соседей, обстоятельств, судьбы, времени, небес, себя самих… Иные миры тоже умели проклинать. А чёрно-серый туман был для всех общим универсумом.
— … Материалами следствия установлено, что в результате азартной игры на деньги, произошла вероятная ссора с последующим физическим насильственным умерщвлением одного из игроков. Итоги следственного эксперимента подтвердили версию…
… «Закопайте, суки!» — я отчётливо видел, как ветеран-обрубок вынырнул из кипящего чёрными облаками бассейна за спиной судьи, перелез через бетонное кольцо фонтана и пошёл прогуливаться по лужайке. Да! Совсем забыл упомянуть, что приблудная кошка всюду меня сопровождала. Она не поленилась пройти городок насквозь, чтобы тоже присутствовать на суде. Завидев сморчка, кошка ощетинилась, выгнула спину и зашипела. Сморчок подошёл к коляске, с сидящим в ней адвокатом, и стал её толкать. Ничего, конечно, не произошло. Только волосы у призрачного деда загорелись от злости. А потом из ближайшей «проклятой» тучки хлынул невидимый дождь и дед погас. Адвокат заметно нервничал, точнее, профессионально «заводился» на красивую речь; скоро ему предстояло выступать в мою защиту. Нервничал он, правда не по моему поводу — крутило в животе. В полусонном своём состоянии я как бы видел причины различной жизни насквозь. Или, может, придумывал их. Да разве это важно?! Адвокат достал из кармана какой-то корешок, зажал его в кулачке и стал незаметно от всех потихоньку сосать-откусывать. В разные стороны от него поплыл «душок» неприличного удовольствия, словно от мастурбирующего подростка. «Смени руку!» — дед, тряхнув кителем, лукаво подмигнул мне и впился своими зубами в кулачок адвоката. Тот вздрогнул.
— Ваша честь! Разрешите приобщить к рассматриваемому делу дополнительные документы, касающиеся моего подзащитного. Справка первичного медицинского освидетельствования по прежнему месту жительства. Энцефалограммы и комментарии специалиста. Письменные показания ближайших его друзей. Четыре исключительно позитивных характеристики, данные из различных мест пребывания подзащитного. Вы разрешаете, ваша честь? Спасибо.
Дед развлекался. То и дело вытягивал перед собой руку-фантом, на которую немедленно садился чей-нибудь голубок-фантом. Дед самодовольно скалился и топил голубка в чёрной пучине. Протягивал руку — топил в чёрных тучах следующего. Кошка сидела на краю поляны и внимательно следила за процессом.
Мне дали холодной воды. Полегчало. Инвалиды, досужие горожане и персонал полукругом роились у картёжного столика. Ещё бы! Играли на жизнь. На мою, между прочим. Краем глаза я следил за мамашей. Она пока не готова была повалиться судьям под ноги и причитать: «Будьте вы все прокляты! Будьте прокляты!» Хотя «ядерная зима» в небесах над нами опустилась уже настолько, что в чёрном облачном бурлении тонули верхушки деревьев. Однако змея в голове мамаши мирно спала. Проклятия змею не интересовали. Сознание мотало, как при шторме: если смотреть с этого света на тот — жарило солнце, если с того на этот — наступала беспросветность. Пот с меня так и лился.
— Сыночка! Может, разденешься? Жарко тебе, мой маленький! — не взирая на суровый вид охранника, мамаша подскочила и хотела стащить с тела ветровку. Я успел сжать руки на груди, чувствуя рёбрами заветную «конфетку».
… Знакомый многоэтажный дом, сделанный из серо-чёрного вещества. Люди неохотно заходят в помещения, в которых крутятся валы станков, оборудованы кабинеты, всё опутано проводами, а на стенах висят портреты знатных крыс. Всем, абсолютно всем здесь распоряжаются крысы. Они перво-наперво учат людей обнюхивать друг друга, учат правильно передвигаться по многочисленным клубящимся лабиринтам, учат вовремя пищать, подпрыгивать, притворяться мёртвым или нажимать на цветную педаль раздачи корма. Постепенно люди сами становятся крысами. И сами уже ведут на этот «завод» новое пополнение — своих детей, родственников, знакомых. Кто-то иногда не выдерживает крысиного преображения и восклицает долгожданное: «Будь оно всё трижды проклято!» Огненный человек в сердце и уме после этого умирает, гаснет навсегда, а водный — теряет форму. Чёрного в чёрном небе прибавляется.
— М-ммм!
— Убей их! Убей! Это — крысы! — ветеран тряс меня за плечи изо всех сил, я аж подскакивал на сиденье коляски.
— М-ммм! М-ммм!
Мне дали ещё холодной воды. Библиотекарь прокричал «из зала», чтобы судебное разбирательство отложили. Судья совещался с присяжными. Санитар ухмылялся. Я сделал десять глубоких вдохов и выдохов, как учили в зале для медитаций. Мамаша, люто прищурившись, словно главнокомандующий, стояла рядом со мной вторым охранником, — правда, без пистолета, и гладила чадо по голове так, словно это была и не моя голова вовсе, а какой-нибудь боевой снаряд перед историческим революционным выстрелом. Я перестал трястись. Заседание продолжили.
— Нельзя всерьёз относиться к людям, которые поют!
Я услышал обрывок чьёго-то разговора-шёпотка за своей спиной.
— Почему нельзя?
— Наш судья четыре раза в неделю поёт в городском хоре!
— Вам-то что до этого?
— Поющий человек в дурном обществе необъективен и очень опасен социально. Он подсознательно воспринимает и обычную жизнь, как «хор», с которым нужно обязательно «спеться». А вы ведь знаете, кто сегодня «заказывает музыку»?
— Неужели! Судья подкуплен? Бандитами?!
— Я вам такого не говорил…
Рассмешили. Я пару раз икнул.
Суд допросил свидетелей. Санитара, картёжников и библиотекаря. Все они говорили обо мне хорошо. Лучше всех сказал санитар:
— Я ведь зад ему мою каждый день. Поднимаю парня и знаю его возможности. Как он может нанести вред постороннему, если даже себе самому он нанести его не в состоянии?
При этом санитар извлёк из кармана мою злосчастную верёвку, которая каким-то образом оказалась теперь у него, и продемонстрировал её судьям. Комментариев не последовало. К вещественным доказательствам верёвку не присоединили. О моей попытке свести счёты с жизнью знал уже весь санаторный блок. Это не было здесь чем-то из ряда вон выходящим. Душа инвалидов кормилась слухами и случаями, как лакомством.
Позади меня опять заговорили тем же иронично-надменным шёпотком.
— Древние называли артистов «позорниками». Потому что они не жили, а только «позорились» — показывали настоящей жизни ненастоящую жизнь. Разврату учили. Искусству, то есть.
— Эти наши — тоже из позорников! Сейчас адвокат врать будет.
Два шёпотка сзади удовлетворённо захихикали.
… Огненные люди сажали зёрнышки своей новой жизни в… воду. Действие было драматичным и требовало от «возделывателя» большой умелости и решительности. Хуже всего приходилось тем огонькам, которые втыкались на очень большую глубину. Ну, как если бы огромный талант родился и вырос в глубокой и бездарной провинции, например. Или зерно пшеницы сгорело бы, так и не проснувшись, в навозной куче, зарытое на полтора-два метра вглубь.
«Бог грязи не видит» — язвительно суфлировало темечко. Я тут же расшифровал: конечно, не видит! Грязь под Его взглядом просто исчезает бесследно. Вот он её и не видит.
В руках у меня после этой сентенции оказалось огненное семечко. И мне надо было его куда-то срочно посадить. Земля, покрытая непроницаемой «ядерной зимой» гадких человеческих эманаций, находилась где-то подо мной. Я мысленно снял ветровку с «кенгурятником» и стал ею размахивать, пытаясь разогнать серо-чёрный туман. Не получилось. Тогда я наугад сунул руку в клубящуюся подо мной кашу и стал куда-то тянуть-тянуть-тянуть свою руку… Пока не почувствовал океан. Куда и на какую глубину я заложил своё зёрнышко — не знаю. Впрочем, не я один, все на земле привыкли продолжать жизнь вслепую. Интересное дело: с того света на этот смотришь — не видать людей. Совсем не видать! Будто и нет тут никого.
— Может, прорастёт? — спросил я у своего темечка. Потому что мне казалось: взойди моё огненное семя удачно — будет и здоровье, и деньги, и карьера, и удача, какая хочешь, и девки с любовью.
— Конечно, — сказало темечко. Только последний тупица не почувствовал бы в его голосе издёвку.
— Когда?
— Лет через двести-триста. Глубоко слишком посадил.
— Слово для защиты предоставляется адвокату обвиняемого.
— Господа! Ваша честь! Уважаемая публика! — адвоката буквально вышвырнуло из коляски какой-то неведомой силой. Он, хоть и коротышка, взвился над толпой, а голос его приобрёл театральную пронзительность и пафосность. Ко всему прочему, этот фигляр активно жестикулировал и работал корпусом. — Господа! Ваша честь! Мой подзащитный является образцом сыновней верности и законопослушания. Читая характеристики моего подзащитного, вы могли сами убедиться в том, что в период, предшествующий физической неподвижности, подзащитный вёл исключительно здоровый образ жизни, участвовал в мероприятиях общественного характера, никогда не имел конфликтных ситуаций с действующим в стране законом. Обратите внимание, господа: говоря об отрицательных явлениях нашей жизни, применительно к моему подзащитному, я применяю исключительно частицу «не». Ибо он не виновен. Взгляните на его сегодняшнее положение! Неподвижность. Немота. Однако беда не сломила воли образованного человека. Отсутствие вредных привычек и моральная выдержанность — эти замечательные личные качества подзащитного отмечены уже здесь, персоналом санатория и его коллегами по несчастью. Что соответствующим образом запротоколировано. Подумайте, господа! Инвалид! Разве поднимется у вас рука наказать того, кто уже и так жестоко наказан Богом. Я не оспариваю собранных следствием свидетельств вины моего подзащитного. Я, как и все граждане, с глубоким уважением и доверием отношусь к работе следственных органов и правосудия. Однако прошу, ваша честь, рассмотреть данное дело с наибольшей мягкостью и снисходительностью к моему подзащитному. Ибо вину свою человек должен доказывать себе сам, а презумпцию невиновности ему дарует гуманное общество, каковым мы с вами и являемся. Благодарю вас!
Адвоката-коротышку та же неведомая сила сдула обратно в кресло-коляску. Лицо его, только что сиявшее убеждённостью великого оратора, вмиг погасло. Словно выключили электролампочку. Театр правосудия не требовал от него продолжения игры после того, как необходимая роль уже сыграна. Адвокат сменил руку: достал противодиорейный свой корешок, зажал в другой кулачок и стал, застенчиво таясь, грызть дальше. Мамаша, до основания таза потрясённая сладкозвучным красноречием защитника, стояла по стойке «смирно».
— Обвиняемый! Вам предоставляется последнее слово!
— М-ммм!!! М-ммм! — я правой рукой протягивал в сторону судьи серебряную конфетку, а левой безуспешно пытался привести во вращение обруч коляски. — М-ммм!!! М-ммм!!!
Послышались реплики с разных сторон.
— Поздно корчить из себя идиота, парень!
— Смотрите, какой добрый! Судью угощает!
— Давай, давай, придурок, коси, не сдавайся!
Мамаша, как в столбняке, продолжала стоять, не двигаясь. Она вся окаменела в ожидании приговора. Поляна оживилась, пришла в движение, над головами поплыл сигаретный дымок. Библиотекарь покинул место действия, он лихорадочно крутил колёса, направляясь в сторону своей библиотеки. Санитар хохотал, хлопая себя по коленкам. Вообще, хохочущих было много. На губах судьи и присяжных тоже играла еле сдерживаемая улыбка.
Ко мне подскочил коротышка и грубо ударил по протянутой к судьям руке. «Конфетка» упала на траву.
— Прекратите паясничать! Подзащитный, я не отвечаю за ваши непредвиденные действия, которые могут нанести вам вред.
— М-ммм!!!
— Суд удаляется для вынесения приговора! — судье пришлось прокричать эти слова, потому что толпа уже расшумелась.
И вершители моей судьбы удалились. Правда, не в совещательную комнату, поскольку таковой на открытом пространстве не оказалось. А просто — на ту сторону фонтана. Голоса их не были слышны. Но можно было наблюдать и мимику лиц, и жестикуляцию.
«Конфетка» моя, спасение моё, оправдание моё, страх и ужас мой, надежда моя единственная — лежала беспомощная и никому не нужная у моих ног. Если бы я мог встать! Ах, если бы я мог говорить! Лишь лохматая санаторная дворняга, явившаяся на скопище людей, деловито обнюхала фантик и, не найдя в нём ничего съедобного, потрусила дальше.
… «Закопайте, суки! Закопайте!» — над поляной между деревьями вихрем носился старик-обрубок. На сей раз в своём привычном виде — без рук, без ног. Он, проносясь над головами, как веником мёл всё, что оказывалось на пути: женские причёски, ветви деревьев, подолы платьев.
— Опять к шторму, — донеслось из серого кокона, на боку которого висел заряженный револьвер.
— Ох, горе, горе! — вздохнул другой кокон рядом с ним голосом моей мамаши.
Обрубок, тряся медалями, на бреющем пролетел над судейским столом. Бумаги взмыли в турбулентных потоках небольшого вихря и народ стал их азартно ловить и вновь собирать вместе. Симпатичная молоденькая крыса тоже вспорхнула и застрекотала неожиданно проворными крылышками ангельского образца:
— Ну, неужели нельзя было провести заседание по-человечески! В специально приспособленном для этого помещении! Зачем мы вообще сюда приехали? Кругом одни дураки!
В ином мире у меня было иное зрение — панорамное, нет, даже сферическое. Как будто я был стеклянной шарообразной линзой, в которую с любой стороны Вселенной могла приходить любая информация. А в самой серёдке этой линзы — точка. Моё Я. В котором легко фокусировались при помощи прозрачного сферического «ока» любые картины и любой смысл.
Паукообразная тьма позади моей коляски продолжала с наслаждением язвить. Одна мохнатая паучья лапка разговаривала с другой. Все они торчали из одной общей мохнатой тьмы, поэтому всё сказанное и услышанное внутри одной системы составляло их «сверхпроводник» — специфические разговоры между собой они могли «гонять», как ток в сверхпроводящем кольце, веки вечные, без потерь во времени и пространстве.
— Кровавая комедия!
— Таков уж жанр жизни на земле.
— Знают ли они об этом всю правду?
— Ну, что вы! Всю правду может выдержать только лжец!
Мохнатый говорун не стал дожидаться приговора. Он поднялся и поплёлся в сторону городского пляжа, полюбоваться надвигающимся штормом. Лапки в пути по-прежнему мило переговаривались.
— Они освоили эстетику и психологию машинного мира. У них машинное восприятие.
— Да?!
— Да.
«Закопайте! Закопайте, сучье племя!» — обрубок бушевал. Он подлетел прямо ко мне и сунул в руки что-то вроде линейки. — «Всех померяй! Никого не забудь!»
Как бы объяснить… Линейка, что попала мне в руки, она была особенная. Ею можно было измерять выдумку. Время, например. Прикладываешь линеечку к дремлющей актриске и сразу видишь, насколько далеко и в какую именно сторону она покинула настоящее. Помрачнела, так сказать. Потому что только в настоящем, то есть, здесь и сейчас, чрезвычайно светло, независимо от секунд или лет. Нестерпимо, ослепительно светло! Я даже зажмурился. Ах! Наверное, наше настоящее, — тоже огненное зёрнышко в чьих-то ладонях… Мир велик! Была-не была! Я тоже взлетел вслед за ветераном и стал прикладывать удивительную линейку ко всем подряд. Приложишь — видно, чёрт возьми: нет человека в настоящем! А где он? А во-о-он там! Далеко-далеко, в чёрно-сером каком-нибудь тумане барахтается. В выдумке своей — в прошлом, так называемом, или в будущем. Я сообразил: время — это и есть самая гадкая волшебная палочка, которая легко превращает реальность в иллюзию! Нет бы наоборот! При помощи «измерителя мига» я рассмотрел «галюциногены» мира сего весьма наглядно. Обычно люди с удовольствием живут в том, что им уже снилось, или в том, что ещё только будет сниться. И лишь твердят, ничего не понимая: «Ах, время! Ах, время!» Чудаки. Время — это инструмент для измерения глубины сна!
— Очнитесь, подсудимый! Подсудимый, очнитесь!
— Для вынесения приговора прошу всех… встать, — судья слегка стушевался, призывая подняться инвалидов-колясочников.
Я уставился на «конфетку» подле моих ног. Слова приговора через одно-два долетали до моего слуха. Было полное ощущение наваждения, которое хотелось поскорее с себя стряхнуть. Как угодно и за какую угодно цену.
— … в состоянии аффекта совершил неумышленное убийство… признать виновным по статье… учитывая чистосердечное раскаяние… и физическое состояние, требующее постоянного постороннего ухода… положительно характеризуется… суд считает возможным определить меру наказания… четыре с половиной года в колонии общего режима…. но учитывая… определить меру наказания условно…по месту жительства… из-под стражи освободить в зале суда…
Со всех сторон ко мне стали подкатывать инвалиды, хлопать по плечам, тискать за руки и произносить странное:
— Поздравляем! Молодец!
Летучий старик-обрубок пошёл на таран и на всей скорости врезался в следователя. Голубок на плече следака, между прочим, единственный уцелел от всеобщего утопления. Следователь помассировал рукой грудную клетку в области сердца. «Закопайте су-у-уки!» — ветеран напоминал взбешённого джинна, потерявшего свою бутылку.
— Поздравляем!
— Так держать!
— Хорошенький мой! — актриса прямо при всех напрашивалась на близость.
— Так что же это получается? Мой мальчик — преступник?! Мой мальчик — преступник…
Мамаша бормотала эту фразу себе под нос. Змея в её голове не знала, что теперь делать. У змеи только что выпал её единственный ядовитый зуб.
Я взглядом перехватил движение санитара. Он широким шагом приближался ко мне. Взгляд его был прикован к «конфетке». В этот же миг стремительно встал и зашагал в мою сторону следователь. Чутьё и наблюдательность бандита и профессионала-сыскаря были под стать друг другу — они, кажется, одновременно «расшифровали» индифферентность дворняжки и теперь торопились проверить свои подозрения. Следователь успел первым. Сердце в моей груди прыгало, как жаба.
— Сладкое любите? — растерянно спросил санитар у следака.
— Обожаю!
Уже через минуту я мог видеть, как на той стороне фонтана, в «совещательной комнате» следователь, судья и присяжные читали признание библиотекаря. Судья кипятился, размахивал руками и несколько раз покрутил пальцем у своего виска. Потом смачно плюнул в сторону. К группе подошёл адвокат. Тоже прочитал. Потом посмотрел через фонтан на санитара и сделал ему пальцами едва заметный знак. В тот же миг я полетел кувырком через голову прямо под судейско-картёжный стол, а санитар скачками уходил к пролому в заборе.
— Задержать! — заорали в два голоса следователь и судья.
Конвоир, оказавшийся в это время рядом со святым отцом, выстрелил несколько раз в воздух.
— А-ааа!!! — у святого отца начался сильнейший припадок.
Лёжа на боку, я осматривал публику в колясках. Представление удалось. Глаза инвалидов светились неподдельным счастьем.
Налетел грозовой шторм. Мать покатила меня, триумфатора, домой. На руках я держал вымокшую насквозь кошку. Юристы перебрались в библиотеку — допрашивать волосатого. Бушевало вокруг знатно. Я, естественно, испытывал перед сбежавшим санитаром безотчётный страх. Интуиция подсказывала, что долгожданного для меня хэппи-энда не получилось.
10. РАСПРАВА
Санаторная лафа закончилась. Бесплатная путёвка исчерпала срок своего действия почти одновременно с судом. Грязи, ультрафиолетовые и высокочастотные процедуры, проживание и питание, медитация под музыку, даже книги из библиотеки — всё это продолжало действовать, как и раньше, но в одночасье стало для меня недоступным. Платным. Мы с мамашей оказались в крайнем положении: лачуга на краю города, да плюс моя смехо-