творная пенсия — вот и вся роскошь. Обещанных санитаром бумаг на арендованное «золотое дно» лимана мы и в глаза не видывали. Денежки, вырученные за продажу квартиры на материке, просто испарились. Как-то надо было жить дальше. Мамаша несколько раз успела поваляться передо мной в истерике, произнося один и тот же текст: «Прости меня, сыночка! Прости меня, дуру!» Потом, очевидно, змея в её голове слегка успокоилась и мамаша пошла устраиваться в санаторный комплекс для инвалидов — санитаркой. Место, к счастью, нашлось. Я даже догадывался, чьим оно было раньше. Бедная мамаша! Ей приходилось ворочать малоподвижных и тяжёлых инвалидов, переодевать их, менять памперсы, следить за их постелью, помогать гулять или передвигаться по этажам, терпеть незаслуженные оскорбления и даже переносить плевки и укусы.
Я целыми днями сидел дома один и до отупения смотрел в телевизор. Это было невыносимо. Однажды мамаша пришла с работы очень подавленная:
— Сегодня я ударила беспомощного человека по лицу. Нервы, сыночка, не выдержали. Думала, что уволят немедленно. А никто даже не пожаловался. Наоборот, работать стало гораздо легче. Надо же! Один удар — и все к тебе начинают относиться с уважением.
В тот вечер мамаша, стараясь забыть пережитое волнение, тоже прилипла к телевизору, из которого эмоциональные и информационные «удары» сыпались бесконечным потоком. Вероятно, таким образом мир старался завоевать уважение тех, кто от него зависел.
Денег катастрофически не хватало. Мамаше втемяшилось «поднять бедняжку» и она приводила к нам в дом то травников, то массажиста, то каких-то прохиндеев, распространявших чудодейственные зарубежные таблетки. Дважды пыхтел по углам и кропил брызгами «агрегатной нано-воды» сумасшедший самоделкин, изъяснявшийся в стиле поборников средневековой религии. И все хотели денег. Мамаша спускала в карманы шарлатанов последнее. Как всякий человек, у которого блажь бежит впереди разума, мамаша совершала одну глупость за другой. От сеансов самопального домашнего электрофореза я весь покрылся сухой чешуёй. В другом случае, лицо моё стало красным, как у алкаша от того, что его обдували горячим воздухом, пропущенным сквозь сердоликовые камни. Так бы продолжалось ещё неизвестно сколько времени. Передышку дали заезжие студенты-волонёры. Они несколько дней катали меня по городу, хохотали и обращались со мной так, как если бы я не отличался от них ничем. Даже искупали в море, поддерживая на руках. Слов нет, как я был им благодарен! Они специально соорудили в нашем дворе низенький турничок около груши. Я мог самостоятельно цепляться за перекладину руками, чтобы пытаться подтянуться. Мышцы радовались. Надо же! Я, оказывается, совершенно забыл, что именно нагрузка приносит самое лучшее из удовольствий. С этого дня турник стал моим другом. После студентов заклинатели хворей и массажисты ещё пару-тройку раз приходили в наш дом. А потом — всё. Приплыли. Мамаше в санатории «зарезали» зарплату; она нечаянно разбила какой-то дорогой прибор. Надо было выплачивать администрации ущерб.
Уже холодало. Серо-чёрные тучи сползали с гор и встречались над нашими головами с такими же серо-чёрными тучами, ползущими с моря. Обогревались в доме зажжённым газом. А потом выглянуло прощальное солнце. Выдалась очень тёплая и светлая неделя. Охолощённая змея в голове у мамаши отогрелась и проснулась:
— Сыночка! Мы нищие! Нищие мы! За что нас так покарали? Ну-ка, поди сюда, мой любименький!
На куске картона было написано маркером: «Люди добрые! Помогите кто чем может! Голодаем!» К трём этим восклицаниям на картоне был привязан шнурок. Мамаша накинула «хомут» на меня и стала любоваться произведением. Я беззвучно негодовал. Предстояло стать попрошайкой.
Мамаша с утра вывезла меня на центральную набережную и умчалась в сторону санатория отрабатывать урон.
— Вали отсюда, пока цел! — двое нищих-побирушек с угрожающим видом выросли, как из-под земли. Простодушной моей родительнице в голову не могло прийти, что всякое дно, в том числе и социальное, поделено в соответствии с его «золотоносностью», между конкурирующими исполнителями протянутых рук.
— М-ммм!
— Под немтого косишь? Вали, тебе сказали!
Я попробовал «валить», но руки не слушались моих приказов. Коляска едва лишь пошевелилась.
— Куда его? — добродушно спросил тот, что катался на небольшой деревянной платформе с шумными колёсиками из шарикоподшипников. У этого не было нижних конечностей.
— Давай на крест! Там никто не работает. Дыра, — место новой моей дислокации определил слепой на костылях.
Минут сорок они толкали и пихали мою коляску в неожиданно малолюдный сквер, какие встречаются у всякой оживлённой набережной, стоит лишь отойти от неё на километр-полтора в сторону. Уникальная процессия, в которой два инвалида куда-то тащат третьего, должна бы, казалось, привлечь всеобщее внимание — курортный сезон ещё не совсем закончился. Как бы не так! Мы были привидениями! Взгляды и люди проходили сквозь нас беспрепятственно, совершенно ничего не замечая. И мы, в свою очередь, проходили сквозь густой строй гуляющих и отдыхающих так же. Мороженщики и люди вокруг них, продавцы гелиевых шаров и возбуждённые покупатели-дети, пивные ларьки и собрание пузатых мужчин с кружками в руках, манерные дамочки — никто не обращал внимания на жизнь привидений. Жизнь гуляющих была хороша сама по себе. А что до остального… Мало ли что может привидеться под солнцем и с пивом!
Крестом называлось место, на котором действительно возвышался литой чугунный крест, имевший массу художественных завитков. Надпись на чугунной табличке гласила, что на этом самом месте две сотни лет назад господин барин такой-то застрелил господина графа такого-то. В честь застреленного и стоял памятник. Уголок был не из самых уютных. Изредка к чугунному свидетелю иной эпохи небольшими стадами приводили туристов, перед которыми, как обычно, блеял экскурсовод.
Так началось моё первое дежурство. В конце концов, сидеть с табличкой на шее было интереснее, чем сидеть перед телевизором. Редкие прохожие меня «читали», с механическим равнодушием пробегая призыв о помощи. Читали именно табличку. А сам я по-прежнему был привидением, которого не существовало в реальном мире. Этим всё и объяснялось! В глаза не смотрел никто. Никто не заговаривал. За весь день никто не подал ни монетки. Жалость и сострадание к чужому горю почему-то не действовали на имеющиеся у граждан органы чувств.
Памперс набух до размеров дирижабля. В животе ломило от голода. Вот-вот должны были включиться вечерние фонари. Мамаша за мной не пришла. Что я только не передумал за эти часы! Я представлял, как она мечется по набережной, истерично и с мольбой в голосе расспрашивая продавцов и прохожих, мимо которых мы ковыляли днём: «Вы моего мальчика не видели? На колясочке такой…» А люди в ответ участливо хмурят лбы, что-то припоминают и беспомощно разводят руками: «Нет, никого не видели!»
Мамашу нашла кошка. Она и привела её ко мне.
Вечером текст объявления был кардинальным образом переписан.
— Волосатый твой дружок надоумил. Врать учил. Ох, беда-беда! Никого, говорит, ваше личное горе не волнует. Маленькое оно, говорит, очень уж. Не видать его совсем. Надо чтобы горе было великим! Чтобы его всем и со всех сторон рассматривать было удобно! Напишите, говорит, что деньги на какой-нибудь храм собираете, или на памятник герою… Ох, беда-беда! Врать ведь научил, подлец!
В новой редакции попрошайничество уже выглядело гораздо солиднее — как жульничество: «Спасём наш город от бездушия! Жертвуйте на Храм!»
На такую «наживку» публика клевала гораздо лучше. Некоторые специально забредали в мой угол, покинув праздничную, поющую шлягеры набережную. Я так и остался работать «на кресте». К сожалению, часть денег к вечеру у меня выгребали попрошайки в законе; набережная была для них цехом, в котором они сообща ковали своё незамысловатое благополучие. Примерно одна треть от набранной суммы оставалась нам с мамашей. И стали мы с мамашей жить-поживать. Как все. Одинаково: что вчера, что сегодня. И день, и второй, и третий — можно и не считать… Утром, перед работой, я обязательно «качался» под турником. Мышцы рук заметно окрепли. Правда, с координацией было плохо по-прежнему.
Днём меня кормили сердобольные нищие. Покупными пирожками, иногда фруктами из отходов. Через какое-то время я влился в их «профсоюз», потому что оказался успешен в труде и неконфликтен в избранном обществе. Иногда приносилась запыхавшаяся мамаша, тоже кормила. Запросто могла выгрести всю выручку за полдня работы. В такие дни нищие меня назидательно били, но без того, чтобы на следующий день требовать с провинившегося свою «упущенную прибыль». Каждый новый день начинался в их мире, как начало сотворения и заканчивался так же — как закат всей жизни. Обиды, долги, радости, память и союзы никак не кочевали из одного дня в другой. Новый день — новая жизнь! В принципе, мне это нравилось.
Не знаю, хорошо ли это, когда для раздумий остаётся слишком много времени. Раздумья, в этом случае, пожалуй, заменяют… действие. Ну-ну. Значит, раздумья и были моим действием, пока я кочкой сидел «на кресте» с дурацкой табличкой на шее, а в щель продолговатой коробки, как в копилку, граждане кидали свои «откупные». Бросит, иной раз, напомаженная фря свою бумажку и выпрямляется, как штык, гордая, вся собою довольная: вот ведь я какая хорошая! Но и эти люди в глаза никогда не смотрели. Только в узкую щель моего ящика, чёрную и бездонную, как глаз самого дьявола.
Не знаю, раньше целю моей жизни была карьера электронного специалиста, женитьба, какое-нибудь хобби, наверное… Марки, например. А потом? Когда всё так неожиданно перевернулось с ног на голову? Реальное стало призрачным, а призрачное — реальным. Кстати, видения меня при нищенской жизни почти отпустили. Чёрный туман пока не появлялся. Темечко молчало. Всё вокруг было твёрдым и однозначным, как в схеме электронного аппарата. Каждому человеку-«кнопке» соответствовало своё собственное, вполне определённое действие; при нажатии на «кнопку» одни пели, другие воровали, третьи молились, четвертые пахали поле. А вот кто же, стесняюсь спросить, нажимает? В том-то и вопрос! На человека «нажимают» все, кому не лень. И сверху, и снизу. И — пошло-поехало. Цели и жизненные ориентиры мои после пробуждения из забытья-паралича «поплыли», как шлюха перед миллионером. Позавчера я мечтал о собственной смерти. Ещё вчера я страстно хотел убить санитара, смаковал месть. А теперь я хочу… ничего не хотеть. Возможно, моя «кнопка» просто запала и не действует. Но ведь я — в порядке! Не надо меня отправлять в шихту, или на переплавку… Я — в порядке!
Не знаю, как так случилось, что мамаша смогла занять в моей голове и в моём сердце все полагающиеся для женского пола места и ниши. До инцеста, конечно, не дошло. Но она успевала опережать даже смутные мои желания. Стоило мне лишь подумать о сладких и бессовестных объятиях с актрисой-колясочницей, или вспомнить наивное сближение с танцующей подружкой в прошлом… Мамаша безошибочно читала мысли и чувства: «Сыночка! Я здесь! Тебе никто не нужен, никто! Зачем ты им, такой? Такой ты нужен только мне! Мой родненький, мой любименький!» Меня тошнило от её уменьшительных суффиксов. Иной раз, я грешил мыслями: уж не ведьма ли в образе моей мамаши сделала меня навек своей безраздельной «собственностью»? Но я ничего не мог противопоставить мамашиному напору и её агрессивным чарам — только она была жизнедающим Солнцем, вокруг которого должны были послушно вращаться «всякие разные», не обладающие собственной светимостью и собственной властью над рисунком орбиты судеб. Я назначался главным и ближайшим её «послушником». Эгоизм мамаши был пределен: она, получается, и светила-то единственно ради меня! И на пол в истериках валилась из-за того же. Работящая, неутомимая, возбуждаемая на подвиги всяческим горем — она заняла в санатории место уважаемого в трудовом коллективе человека.
Не знаю почему, но интуиция подсказывала мне: подружка ещё вернётся с «того света» и сеанс ограбления повторится: дорогие и уникальные марочные блоки с изображением героев, погибших при первых испытаниях стратостатов, опять «уйдут» за бестолковые марочные цветики… И опять белобрысый будет ловко орудовать своими длинными пальцами в моём кляссере. Не желаю! М-ммм! Цель моей жизни — месть. Я тоже хочу проклинать! Только пока боюсь. Люди не думают о страхе. А я — думаю. Я смотрю ему прямо в лицо и думаю, думаю, думаю… Без мыслей и формулировок. Так я сочиняю афоризмы чувств. Афоризмы чувств! Понимаете? Вспышку смысла. Но не в голове, а — в сердце. Цель моей жизни? Конечно, не только месть, не только… Цель моей жизни — страх! Дураки могут подумать, что я боюсь, как и все, смерти. Дураки! Здесь, где всё давно шиворот-навыворот, бояться следует не смерти, а жизни. Почему страх в сочетании с жизнью ведут меня к смерти? Почему я хочу мстить?
Не знаю, не знаю, не знаю… В этом задумчивом полувопрошании, полуожидани и полувоспарении — и сосредоточено всё. Не знаю… Эта фраза — перекрёсток, на котором надо встать, сделаться целиком видимым, как в кабинете у врача, и терпеливо ждать, ждать, ждать…; вдруг Судьба и Дорога тебя выберут сами, вдруг оценят твои возможности, вдруг рискнут, наконец, и шепнут: «Иди!» — и ты шагнёшь. И муки выбора останутся позади: ах, ах, не ты судьбу выбирал — она тебя выбрала! Так не подкачай, дружище! Иди себе, не зная! Иди! До следующего перекрёстка ещё, ох как не близко.
Постепенно я стал в городке местной достопримечательностью. Люди, выяснив, в конце концов, из достоверных слухов и пересуд, что нищий «на кресте» не только не ходит, но и не говорит, изменили тактику общения — во-первых, я принимал подаяния на благое дело, а во-вторых, стал выслушивать монологи граждан, чей язык вдруг сам собой развязывался перед немым и беспомощным болваном в коляске. С разговорами подавали значительно щедрее. Так что, был смысл принимать их потешные «исповеди».
— Кхе-кхе! Знаете, в городе, действительно, не оказалось ни одного храма. Мы с депутатами местного самоуправления э-э… обсудим вашу инициативу. Дело хорошее. Надо поддержать. Вот, получите небольшой взнос и от меня. — глава городской администрации прогуливался по скверику с супругой и холуями.
— Вот ты где! Работаешь?! Поздравляю! Ты теперь полностью оправдан. Жди, скоро придёт повестка на повторное судебное заседание. Сделаем всё в кабинете, по-тихому и быстро. Минут за десять управимся. Надо же, как в жизни бывает, а! Молодец! Рад тебя видеть живым и здоровым. На хорошее дело — не жалко! — коротышка-адвокат похлопал меня по плечу, подарил авоську с зелёными яблоками и сунул в щель коробки купюру.
— В чём, спрашивается, смысл нашей жизни? Хм? Смысл — спастись! — крупный уголовный авторитет вдумчиво отвечал передо мной на собственный риторический вопрос. Недавно была воровская сходка, о которой в городе все знали. Криминального авторитета — вежливого дядечку с лицом и фигурой добропорядочного клерка — уговаривали остаться «на третий срок», чтобы долго и мудро он правил закулисным миром, так, как он один умел это делать. Но авторитет обладал отличным крысиным чутьём. Мог предвидеть то, чего ещё нет. Поэтому отказался, поблагодарив коллег за высокое доверие. Избрали другого. И убили его через три недели. — Смысл?.. Спастись!.. Смысл — спастись! Смысл — спастись! — он повторил это трижды и весьма неплохо облагодетельствовал мою коробочку.
— Какой вы милашка! И молоденький! Я живу во-он за тем углом. Обожаю ущербных! В вас столько жизни, столько темперамента! Вот моя визитка. Ах, какой красавчик! — я понравился экзальтированной даме средних лет, которая курила тонкую белоснежную сигарету, вставленную в длиннющий костяной мундштук. Ну что ж, экстерьерная оценка тоже принесла свою прибыль.
— Это тебе от меня! — актриса-колясочница приехала попрощаться до следующего года, до следующих санаторных своих «съёмок». Поцеловала и кинула в коробку мелочь.
— М-ммм! — мне хотелось, как птахе осенней, любви и печали...
Однажды нищие в обед накормили меня откровенно протухшими фруктами. Я весь уделался. Тошнило. Опять приключились видения. В бреду мне, сидящему «на кресте», подавали ангелы и дельфины.
Мамаша натренировалась на санаторных инвалидах. Оказывается, для обихаживания таких, как я, требуется не столько физическая сила, сколько простая сноровка. Неугомонная женщина опять нагрела для ванной воды, укутала всё водяное уличное сооружение двойным слоем полиэтилена, поскольку прохлада уже наступала, и довольно ловко опустила меня в кипяток. Наружу торчала только голова купальщика, в которую моя благодетельница опять заливала вино. Это было неплохо.
Интересно, почему сильные физические удовольствия тоже заставляют не думать? Физика отупляет. Мозг послушно отключается, если в рот, например, засунуть что-то чрезвычайно вкусное. Или начать умащивать тело. Можно предаться какому-нибудь зрительному, или звуковому гипнозу. Или предаться греху. Опускаясь в плоть, ум засыпает? Нам когда-то читали курс математической логики… Неужели, только избавляясь от плоти, ум максимален в своём проявлении?
— Сыночка мой, сыночка! Посмотри на меня, вот молодец. А то я уж думала, что ты, как эти, муди… мудитаторы твои в санатории на полу, тоже в анабиоз впал. Пей, мой хороший, пей досыта. Потрогай меня, потрогай. Чувствуешь, как бьётся мамино сердечко? Оно бьётся для тебя, мой дорогой!
Мы опять могли себе позволить купить вино. Миг нашего бытия опять расширялся.
Утро! Лёкое похмелье! Р-рраз! Р-рраз! Ещё р-р… Уже почти получается оторвать свой зад при помощи турника и усилий рук от инвалидного кресла. Уже почти, почти… Или мне кажется? Упражнения выводят человека из застоя. Даже пессимизм может быть добротным, долговременным и уютным, как нора, если кроме него впереди ничего не светит. Но когда сопротивляешься — зарождается палач: оптимизм! Настроение начинает швырять из одной крайности в другую.
— М-ммм! М-ммм!!!
— Что, мой сладкий? Похмелиться хочешь? На, пей, мой золотой, пей… Да не выплёвывай ты, паразит! Денег же стоит!
Местечко «на кресте» было не бойким. Чем и воспользовались юные проныры. Нет, они меня не обижали. Их привлекло совсем другое — задний карман моей коляски, до которого я не мог дотянуться, сидя в кресле. И двинуться самостоятельно с места работы тоже никуда не мог. Идеальная кукла! Кто-то из этой мелкоты додумался использовать меня, как наркоконтейнер. Прямо на виду у всех! Средь бела дня! Какой-нибудь малолетний гадёныш-торговец подсылал ко мне гадёныша-покупателя. И происходила сделка, «развязанная» от поимки с поличными, да, к тому же ещё и с элементом лихого пиратского озорства. Покупатель заходил за мою спину и совал в кармашек деньги. Потом приходил, или подъезжал на роликовых коньках продавец, забирал деньги и оставлял пакетик с дурью. Трёхходовку заканчивал покупатель, подруливающий ко мне повторно. Эти гадёныши не разговаривали со мной и не подавали милостыню.
— Молодой человек! Какая встреча! Ах! — вот уж кого я не ожидал увидеть… Честно говоря, никогда. Мне казалось, что библиотекарь затаил на меня зуб и тоже хочет отомстить. Я его не боялся, но он мне был неприятен из-за весьма щекотливой ситуации с «конфеткой». Тем более, что «на крест» библиотекарь пришёл не один, а в сопровождении адвоката-коротышки. — Это — моя официальная охрана! — Весело сообщил он мне, кивая на юриста. — Первые дни мою персону охраняли круглосуточно. Ха-ха! Но после того, как я дал добрым людям все необходимые показания, охрану сняли. Сказали, не нужна. Какая встреча! Надо же!
— М-ммм!
Библиотекарь подкатил поближе и, перевалившись через подлокотник коляски, наклонился к самому моему уху: «Прошу простить меня за малодушие! Вы — единственный человек, кому я могу это сказать здесь. Здесь!» — он специально выделил «здесь». И посмотрел мне в глаза сквозь свою копну и очки. Он был хороший. Мы продолжали играть. Только я не смог понять на что: на жизнь, или на смерть? Впрочем, и то, и другое, в мире безнадёжных инвалидов могло считаться выигрышем.
Адвокат немного потоптался и ушёл, не сказав ни слова. Голову он побрил так, как это обычно делают громилы из самого нижне-