го криминального звена. Стилизовался, так сказать, под объект своего труда. Мимикрировал, надо полагать, чтобы казаться своим в доску. Для доверия и гонорара.
— Молодой человек! Благодарю вас. Вы невольно стали моим учителем. Учителем не из книг. Отношение к смерти — это основа всей жизни. Вы согласны? Это — основа всего того, что является жизнью в невидимом. Вы таки прямым образом напомнили мне об этом. Откровение в поступке — это большая редкость. Я привёз вам несколько книг. Бесплатно, разумеется. Читайте. Мне очень нужен хороший собеседник. Очень! Читайте, умоляю вас. Немота не может быть помехой между серьёзными людьми. Для настоящей высокой беседы не обязательны слова — достаточно понимать. Берите книги, берите, не пожалеете.
— М-ммм!!! — я мычал и, как мог, показывал глазами и вялым движением рук за свою спину. Из-за неожиданного явления библиотекаря конвейер гадёнышей как раз заклинило на фазе «товар на месте».
Как ни странно, библиотекарь понял всё быстро и правильно. Он осмотрел кармашек, достал пакетик и обнюхал его снаружи, потом опустил находку обратно.
— Платят? — коротко лишь спросил у меня.
Я отрицательно помотал головой.
Волосатый заложил в бороду-рот два пальца и пронзительно свистнул. Откуда-то с боковой аллеи выкатился гадёныш-продавец со скрещенными на груди руками, встал в надменно-выжидательной позе. Библиотекарь, не торопясь, подъехал к нему. О чём был разговор — не знаю. Я видел лишь издалека, как гадёныш таращил глаза и делал честное лицо. Потом «воспитатель» вернулся ко мне.
— М-ммм?
— Они будут немного платить.
— М-ммм?!!!
— Вас волнует незаконность предприятия? Или нравственная сторона дела?
— М-ммм!!!
— Нравственная. Ну-ну. В том числе, молодой человек, вам непонятна и моя позиция. Так? Так. Видите ли… Вы ещё далеко не всё понимаете в настоящей простоте. Вы хотите жить сложно. Это — ошибка. Я вас умоляю! В мире количество связанных с вами сущностей равно количеству ваших слабых мест. Мир, молодой человек, очень недоброжелателен и он непрерывно атакует. И в первую очередь, именно слабые места. Сложные, а, значит, слабые. Вам понятна моя мысль? Я вам, как родному, скажу: у инвалидов другая мораль, не такая, как у всех остальных людей. Она — где-то ниже, а где-то выше. И это объективно. Инвалиды стесняются предлагать и давать, но не стесняются брать и просить. Это и есть для них быть собой в мире людей. Вот вы сидите, просите, вам дают и это нормально. И в поездах дают так же. И на пляже. И даже по телефону. Где хотите дают! А почему? Видите ли, нормальные люди с лёгкостью позволяют себе то, что, например, не позволяет себе иерарх — Бог. И всё хорошо. Поэтому и инвалиды смело могут себе позволить то, что не позволяют себе иерархи — люди. И всем опять будет хорошо. Молодой человек, если кто-то хочет добровольно губить себя, но при этом готов платить вам деньги… То почему нет?! Конечно, да! Пусть платит, и делает с собой всё, что ему заблагорассудится. Это же элементарно! Даже здоровье Бога определяется его молчанием. Так почему бы и не подражать? Не терзайтесь по пустякам. У людей свои правила, у нас — свои. И наши, замечу, удобнее. И для жизни, и для совести. Читайте книги, молодой человек! В них настоящего куда больше, чем…
К нам нахально приблизился гадёныш-покупатель, который демонстративно забрал свой пакетик и презрительно ссыпал в картонную прорезь мелочишку.
— Ну, вот! Видите, как всё отлично налаживается. Право, не сопротивляйтесь лишнего. Уверяю вас, это ни к чему!
— М-ммм??? — я попытался сделать страшное лицо.
— Санитар? Нет, нет, пока не взяли. Но он объявлен в федеральном розыске.
С лёгкой руки волосатого книгочея я стал читать на работе. Начались однако дожди. Меня переместили под крышу открытой веранды заброшенного кафе в десяти метрах от проходного пятачка «на кресте». Гадёнышам это место пришлось по вкусу еще больше. Пакетики потекли через кармашек моей коляски с нарастающей интенсивностью Казалось, всё несовершеннолетнее население городка колется, нюхает, курит, глотает… Каждый нырял в чёрно-серый туман, как умел. Приобщались с детства.
Удивительно, насколько сильно врезаются в память эпизоды нашей жизни! Иной раз кажется, что именно эпизоды — и есть самый главный арсенал памяти, клады в чуланоподобном скопище персональных впечатлений. Они, как близкая молния, ослепляют и оглушают. И такая вот короткая, почти случайная «вспышка» в жизни, может запросто затмить какой-нибудь упорный и последовательный, как путь короеда, труд многих человеческих десятилетий… Вспышка — королева памяти!
На моих глазах обкуренный подросток наехал своим тарахтящим мотодрандулетом на заметавшуюся по асфальту нашу кошку. Она пришла из дома ко мне. А он убил её.
Я вопил от возмущения, как уж получалось. Пацан развеселился, глядя на мои корчи. Потом взял раздавленное, окровавленное тельце и бросил ко мне на колени. Подал.
Я весь сжался, полагая, что сейчас буду выброшен диким волнением в самую бездну чёрного тумана. Аду уже не требовалось искать выход — он свободно выходил всюду. Пахло парным мясом, разорванными внутренностями. Мне казалось, что я опять сейчас упаду в мир цветов иллюзий и колючего бреда, как самоубийца с сотого этажа, — упаду окончательно и расплющусь об их жестокие шипы, сойду с ума, разорвусь на мелкие клочки от страшного падения из мира в мир. Но ничего не произошло.
Обкуренный с интересом за мной наблюдал. Изучал. Вероятно, он, благодаря наркотику, видел перед собой интересное «шоу».
Я закрыл глаза. Весь мир превратился для меня в комнату медитаций. Зазвучала музыка — это били в крышу веранды пальчики капель, шелестел органами поющих древесных крон ветер. Смерть не пугала, а восхищала! Душа кошки отделилась от неё и вошла в мой живот. Я понял, что нужно помочь — дать другому ресурс своей жизни, как дорогу, как разгонный участок для старта… Куда? Куда-то! Сквозь проклятый туман! Туда, чему нет названия! Туда, куда хотелось бы попасть и мне самому… Душа животного «вытянулась», как тетива, вдоль моего позвоночника, а потом «выстрелила» через макушку, через темечко в заветное «куда-то». Я — выдохнул. Сбросил труп на землю, он меня больше не волновал и не интересовал.
Гадёныш не уходил, он и вправду что-то видел. Моё «кино» его взбудоражило. Мерзавчик приблизился и хотел сорвать с поручня коляски коробку с деньгами. А я отчётливо вспомнил, как умею летать в своих иллюзиях и как умею выдыхать изо рта огонь. Сначала я натурально, не хуже ветерана-обрубка, плюнул в нахала. Он оторопел. А потом я — выдохнул в него! Расстояние было метр, не больше, выдох долетел. Я вложил в «огонь» всю силу накопившейся во мне ненависти. Парень сник. Упал. Заорал. Лицо его мгновенно осунулось и сделалось восковым. Такого эффекта я не ожидал.
Эпизод с приблудной, недолго прожившей рядом с нами, чёрной кошкой имел забавное продолжение. Стоило мне впоследствии завидеть на дороге, или под забором дохлую кошатину, как от её трупа немедленно отделялось нечто невидимое, душа вероятно, и без приглашения это нечто проникало ко мне в живот, а потом, не мешкая, стартовало «куда-то». В общем, я весь вскоре, в мистическом смысле, пропах кошатиной. В городе не осталось ни одной собаки, которая бы на меня не лаяла.
Дома в тот день, увидев на полу блюдечко с молоком, я зарыдал. Мамаша отстирывала от кошачьей крови мою одежду. Жамкала в тазу щелочным мылом, да сердито приговаривала, неодобрительно поглядывая на мои страдания.
— А если я подохну? Что делать-то будешь? Меня никто не жалеет!
У крыс имелись отличные машины. У них были красивые офисы. Я понимал, что просто злобствую. Но ничего не мог с собой поделать. Крысы погрузили меня в авто и привезли в свою контору на повторный суд. На сей раз, закрытый, то есть — не показательный. А чего показывать-то? Признаваться перед всеми, что, вот мол, по ошибке напакостили невиновному человеку? Ну-ну.
В коридоре сидела пластилиновая очередь. Иногда фигурки меняли позы. Меня покорно и без вопросов пропустили вперёд. Кабинет был пока занят. Через приоткрытую дверь я слышал лебединую песню разводящейся пары. Мимо пластилиновой очереди в курилку шаркал по полу стоптанными башмаками следователь, заметил меня, остановился и присел на корточки, как перед маленьким:
— Обвиняют у нас громко, сынок. Оправдывают неслышно. Сочувствую. В стране воров и бандитов жить честно — это преступление.
И ушёл. Одинокий, как осаждённая крепость, не сдавшийся, не похожий на остальных. Мне остро захотелось, чтобы и отец мой, которого я никогда не видел, был таким же.
Ничто с утра не предвещало, что я работаю «на кресте» последний свой день. Случилось даже приятное развлечение. Во второй половине дня мамаша привезла для меня пирожки из столовой, недоеденные санаторным людом. Она приехала ко мне не специально, просто сделала крюк, получив от руководства задание — доставить святого отца в психоневрологический интернат. Его переводили туда на постоянную «прописку» из-за участившихся страшных припадков. Святой отец по поводу и без повода пускал изо рта пену и визжал своё: «А-ааа!!!» Сам я, спасибо судьбе, хотя бы без пены обходился. А так, два сапога — пара.
— М-ммм…
— А-ааа!
— М-ммм…
— А-ааа!
Возмущённых моих сигналов мамаша почему-то не понимала. Опять выгребла из коробки все деньги. Это означало, что сегодня меня непременно будут бить.
— Ох, болезные мои, голубчики! Только «мама» и можете сказать напару. Ох, горе-горе. И за что нам всем такие муки?
Они укатили по аллее. Я тупо смотрел вслед.
Позади меня, за верандой заброшенного кафе, параллельно набережной проходила автомобильная трасса, с которой в мою сторону заворачивал старый асфальтовый аппендикс, весь покрытый трещинами и травой. Когда-то по нему в кафе завозили продукты. А теперь по этому аппендиксу в мою сторону задом пятился фургон-хлебовозка. Я вывернул голову и уставился на происходящее. Долго наблюдать не пришлось. Из фургона вывалились люди со специфическими лицами. Братки! Они сняли меня «с креста» в мгновение ока. И я оказался внутри фургона лежащим на каких-то тряпках, смешно сказать, связанный. Коляска валялась рядом со мной. Фургон захлопнули, стало темно. Машина завелась и мы поехали. Я превратился в безропотное, безвольное животное, которое везут на заклание: ни мыслей, ни чувств, ни тревоги. Только подпрыгивал иногда на ухабах.
Ехали долго, минут тридцать. Потом долго-долго стояли на одном месте. Потом я услышал глухие голоса. Голоса… Говорили двое… Я узнал их! За время моего попрошайничества слух почему-то очень обострился. Говорили насчёт продаж новой порции «дури» для пацанов и инвалидов — тему «перетирали» между продавцом и покупателем санитар и адвокат-коротышка! М-ммм! Я сжал покрепче зубы, чтобы не выдать себя. Господи! Стеснялись жить только хорошие люди. Нехорошие — жили открыто. Складывалось впечатление, что этот мир принадлежал бандитам безраздельно. Любой человек был для них букашкой на ладони, которая с одинаковым успехом годилась и для того, чтобы ею полюбоваться, и для того, чтобы с удовольствием прихлопнуть. М-ммм… В темноте своей безнадёжности я без труда «читал» подлое устройство адвоката. Тварюга-мутант, он из всего извлекал выгоду: из высшего образования и сговора с подонками, из гарантированной своей шакальей безответственности и строгого послушания, из показного сочувствия, способного переходить в тайную жестокость… В искривленном, двойном мире мутировало всё: мораль, поведение, ценности, душа. Двуличие и двоедушие слились в мутантах. Любая стихия теперь была им нипочём! Я впал в забытьё.
— Молодой человек! Вы любите стихи? Я прочитаю вам самое лучшее из того, что за время нашей истории смогло превратиться в слова. Молодой человек, знаете ли вы, откуда к нам приходят стихи? — передо мной висело серовато-чёрное облако в очках библиотекаря и из него выходил голос. Я всегда терпеть не мог стихов! Они казались мне овеществлением тоски. — Милый мой, стихи угнетают вас, потому что вы не поэтичны. Тяжелы, то есть. А ведь согласитесь, люди всё время стремятся куда-нибудь подняться. На крышу, в горы, в небо. Зачем, спрашивается? Ах, молодой человек! Это стремление и есть наша суть. Мы делаем твёрдым всё, до чего смогли дотянуться. Мир не падает, как вы изволите думать. Он — поднимается! И только лишь твёрдое позволяет на него опираться и делать следующий шаг в высоту. Клянусь! Что бы вы предложили, для того, чтобы построить высокий дом? Вы бы искали твердый фундамент и прочные кирпичи для этого. Даже лестница на крышу должна иметь надёжные перекладины, чтобы на них можно было опереться, не рискуя. Милый мой, а чтобы подняться выше крыш, нужны будут твёрдые знания, твёрдый опыт и твёрдые чувства. Идите за мной! — облако заколыхалось и начало подниматься. Неведомым образом я увлекался вслед за ним. — Знаете, что последует дальше? Не бойтесь, обопритесь на невидимое. Это — твёрдая вера, она позволяет подниматься человеку над смертью. Это очень высоко! Очень! Падение назад с этой высоты означает вечную жизнь в э-э… во плоти. Милый мой! Выше смерти только поэзия! Вечный океан образов! Постепенно нисходящий обратно вниз то дождём, то молнией, то снегом… Каков круговорот! В метафорическом смысле, конечно. Поэзия — это отвердевшая тишина. Опираясь на поэзию, вы уходите из того, что люди называют «временем» — вы становитесь, наконец, настоящим! Это трудно. Приходится полностью расставаться с иллюзиями. На свете таки существует твёрдая тишина! Мамой клянусь! Вот, послушайте…
— Развяжи его, — санитар приказал братку освободить меня от вязки.
Была глубокая ночь. Луна, как заботливая хозяйка, в очередной раз протирала круглой жёлтой тряпочкой звёздную пыль на матовой черноте. Порядок природы не зависел от беспорядка людской суеты. Мы находились на краю отвесной скалы. Внизу, в лунном свете, выгибали чёрно-серебристые спины ленивые морские волны. Я лежал на камнях и острые их углы больно врезались в тело. Страх исчез полностью. Великое равнодушие неодушевлённого мира принимало меня к себе. Я уже был частью ландшафта, частью Луны, частью этих волн, частью ветерка, что пошевеливал мои волосы и они щекотали лицо… С уравновешенной природой можно было творить всё, что угодно. Казалось, ей, не спешащей никуда, наплевать даже на себя саму. Волны катились за волнами, камни были бесконечны, а ветру было не важно, куда дуть.
Санитар пнул меня в бок. Органы внутри съёжились и закричали от боли, как дети в детском саду. Я думал, что опять немедленно «улечу» в какой-нибудь свой спасительный бред, который в подобных ситуациях действительно спасал, словно наркоз, но сознание на сей раз держалось крепко.
Сначала в море полетела моя коляска. Я услышал внизу всплеск.
— Вот мы сейчас и проверим, какой ты инвалид?
Браток-шофер угодливо заржал. А санитар поднял меня своими огромными ручищами над краем скалы, словно кутёнка, и некоторое время держал так лицом к бесконечности, на весу, то ли раздумывая, то ли выжимая из жертвы её последний ужас. Я был мёртв. Сердце почти остановилось. Замечательно пахло морем. Чёрно-серебристое пространство передо мной миллионы лет жило своей собственной жизнью и никакая другая форма бытия или небытия его абсолютно не интересовала.
— Будь здоров! — с этими словами громила напоследок вдарил по моей несчастной спине с такой силой, что позвоночник только крякнул, и, казалось, переломился в нескольких местах сразу.
Я полетел вниз.
— … Молодой человек! Познавать себя отвратительно. Вам, как родному скажу, изнутри я выгляжу значительно лучше, чем снаружи. Моё сердце, вы же знаете, переполнено, как и ваше, афоризмами чувств, настолько короткими и яркими, что даже единственное слово для них — отвратительный, неуклюжий монстр. Молодой человек! Чувствам одинаково трудно и молчать, и говорить. Боже! Никто не знает, как много я умею чувствовать. У меня лысое сердце! Я вас умоляю! Берегите своё сокровище от облысения. Посмотрите, какое оно у вас? — и тут я увидел своё сердце… Оно сплошь было покрыто… шевелящимися змеями, приросшими хвостами к единому живому основанию. Мимо этого стационарного гадюшника изредка проплывали ошмётки знакомого чёрно-серого тумана. Змеи тянулись к нему, как к кормёжке, и старались ужалить. Когда это удавалось, клочок тумана сам превращался в змею и новая гадина немедленно присоединялась к остальным. Старослужащие приветствовали новобранца рокотом и шипением…
Я… плыл… Я — плыл!!! Сначала мне показалось, что просто сменилась сцена бреда. Но я — плыл!!! Руки вполне сносно шлёпали по воде. И что было совсем уж невероятно — работали ноги. Вяло, но работали. Памперс, как кирпич, тянул вниз и мешал двигаться. Одежда мешала. Вот когда пришёл настоящий страх! Дикий, безотчётный, ни о чём. Как у зайца, за которым гонится голодная лиса. Я набрал в лёгкие побольше воздуха и попытался стянуть с себя ветровку. Едва не захлебнулся. Руки работали полностью, правда, были очень слабы. Я плыл вдоль отвесной скалы, около которой шипело и бурлило чёрно-серебряное равнодушие. В лунном свете я видел, что скала постепенно понижается и метров через двести неприступный отвес заканчивается небольшим пляжиком. Туда-то я и стремился. В тот миг мне стало ясно, что не пинки, не бредовые закидоны человеческой психики, не издевательства судьбы — ничто не может сравниться по силе страха со страхом утонуть. Именно утонуть! В воде, в глупости, в слепоте, в иллюзиях… Я испытывал непередаваемую смесь кайфа и жути в себе самом. Каждый миг мог стать последним. Тянуло вниз. Я ещё раз набрал, сколько смог, воздуха и — нырнул. Чтобы стащить, наконец, с себя проклятые штаны и вытолкнуть вон памперс. Задуманное удалось осуществить со второго раза. Эта операция отняла последние силы. Голый, я лёг в воде на спину и постарался успокоиться, отдохнуть. Океан неба надо мной тоже плавно и молчаливо колыхался. Высший океан был чрезвычайно прозрачен. В нём на различной глубине плавали мелкие жёлтые рыбки, которых пасла одна очень крупная — рыба-луна. Я слегка ударился головой обо что-то твёрдое, это была небольшая шершавая доска, на которую я благодарно лёг животом и спешно стал грести к пологому берегу. Холод проникал внутрь и мышцы ног уже подёргивало судорогой. Теперь я панически боялся замёрзнуть и утонуть от переохлаждения.
… Вокруг рыбы-луны прыгали дельфины, лица их были очень злобны: «Пошёл вон! Убирайся! Вон отсюда!» — они толкали меня своими носами, отгоняя от добродушной рыбы-луны, за которую я безуспешно пытался уцепиться. Всякий раз, когда очередной дельфин подплывал, чтобы отпихнуть меня от плавающего живого диска, змеи восставали навстречу — из сердца — и норовили ужалить толкающего. Всё вокруг было злым! Я не сразу понял, что зло просто играет со злом. Просто играет, не больше. Ему это нравится. Откуда-то из пространства доносился заливистый хохот, похожий по тембру голоса на хохот шофёра-братка. Я каким-то образом понимал, что так смеются ангелы и голуби, которые с удовольствием, как зрители в театре сатиры и юмора, отрываются по полной — ржут над умильными гримасами земного горя. Наконец, мне удалось кончиками пальцев кое-как уцепиться за краешек рыбы-луны…
Под руками был твёрдый берег. Я лежал, вцепившись в сушу скрюченными пальцами, а тело моё всё ещё полоскала вода. Не было никаких сил. Я заставил себя подняться на четвереньки и пополз от линии слабого прибоя прочь. Меня трясло от холода. Метр, два, три, десять… Взгляд неожиданно упёрся на земле в большие ботинки армейского образца. Я поднял голову. Санитар ухмылялся.
— Встать! — скомандовал он.
Я отрешённо лёг лицом в землю.
— Встать!!!
Эх, мне бы сейчас нож, да силёнок чуть-чуть поболее. Вокруг полно валялось брошенных рыбацких кольев. Я схватился за один из них и мучительно, как киношный борец за идеологию, начал подниматься. Наконец, встал, голый и трясущийся перед своим мучителем. Я — встал! Как я мечтал об этом моменте! Но думал ли я, что возвращение к людям произойдёт так бездарно и мрачно? Отчаянно хотелось всадить кол в самодовольного, ухмыляющегося властелина. Хотелось… Но что я мог?!
— Стоишь, симулянт? Слушай сюда. Базар короткий. Слушай сюда, говорю! Я твою игру уважаю. Но наша с тобой игра ещё не закончена. Счита-