й, симулянт, что свой штраф ты сегодня отработал. Прощаю, раз выжил. Отпустить, извини, не могу. Будешь теперь на меня ишачить, падла, как скажу. Волосатый в курсе. Говорить можешь?
— М-ммм!
Санитар вставил свой кулак в мою печень.
— М-ммм… У-б-ь-ю-ю-ю!!!
Я… мог… говорить!
Во второй раз санитар ударил в челюсть. Из глаз брызнуло радужным взрывом. Падая, я, как во сне, смутно видел людей, бегущих к нам с горы. Впереди всех на удивление ретиво нёсся пожилой следователь, он стрелял из пистолета в воздух и кричал: «Вы арестованы!» — отступать санитару было некуда. Я знал из нашего предыдущего общения, что верзила боится воды и совершенно не умеет плавать. Узкий клинышек берега, зажатый с одной стороны отвесной скалой, а с другой морем, стал для моего злодея ловушкой. Он сдался, как телок. Потом я потерял сознание. Как в могилу провалился.
А когда вновь пришёл в себя, то обнаружил собственное тело в домашней постели. Мамаша вертелась у плиты. В доме дежурил врач и медсестра. Следователь сидел у окна и курил.
— Коляску твою, сынок, утром достанут, аквалангистам я уже позвонил. Если бы не наша засада, то кормить бы тебе, парень, рыб. Скажи спасибо стукачам-осведомителям. Донесли подробности. Не все ещё продались. М-да… Как ты выплыл-то, не пойму?
Я вцепился в одеяло и хотел уже торжественно встать. Даже раскрыл рот, чтобы поведать ошеломлённому миру о своих злоключениях. Но под темечком раздалась властная команда: «Не двигайся, урод!» И я беспрекословно замер. Вокруг меня хлопотали добрые люди и жалели пострадавшего инвалида.
— Как вы себя чувствуете?
— М… М… М-ммм!
— Лежите, лежите. Всё плохое уже позади.
Мамаша залила в горло несостоявшегося утопленника разогретого красного вина. А следователь на прощанье подмигнул мне, как заговорщику. Нервы звенели внутри, словно перетянутые балалаечные струны. Что-то опять решалось в моей судьбе без меня. Неведомые силы, как пьяные стрелочники, определяли подходящую колею. Я решительно не понимал логики законов рехнувшихся сил. Демоны и ангелы сговорились в мире, который покинул Бог. Не было отныне ни верха, ни низа, ни правды, ни кривды. В обществе, казалось, наступила фантастическая «невесомость» и каждый плавал в «безвоздушном пространстве» идей и приоритетов, как мог. Жизнь разворачивала свой сюжет бытия, как детектив наоборот. Здесь угол нравственного и социального падения не был равен соответствующему углу отражения в головах и душах людей. Плохое запросто могло показаться хорошим. И все с этим соглашались. Реально действующий жизненный детектив не был почему-то похож на традиционный книжный, где хорошие люди ловят, как и положено, убийцу и, в конце концов, раскрывают его козни — добро и справедливость неизменно побеждают. Добро в нормальном мире, я до сих пор полагал, тотально. Наивный! Криминальная и прочая круговерть, в которой я случайно оказался, была совсем иной: убийцы, мздоимцы, вруны и прочие двуногие тати, казалось, под руководством самого государства — ловят и ловят хороших людей. Детектив наоборот! В котором хорошему человеку можно, наверное, уцелеть, но нельзя победить. Можно лишь спрятаться, притвориться трупом, раствориться в земле или воздухе, исчезнуть из реальности, надеть на себя маскировочные одежды, которые, чёрт побери, начинают прирастать к телу, к душе… Хороший человек обязательно будет наказан перевёрнутым миром за то, что «не такой», что вообразил себя «слишком правильным»… Иногда об этом феномене писали. Я читал беспомощное газетное тявканье. Глупо. С тем же успехом деревенская сявка могла бы облаивать танк. В «детективе наоборот» логика была инверсной: добро служило злу. Поэтому зло не уничтожало его полностью. Пасло, как дурочку-овцу и стригло его. Жизнь вокруг лишь подтверждала: да, да, добро научилось служить серо-чёрному туману верой и правдой! За оклад, за премию, за выслугу лет, за медаль.
Опьянев от большой порции горячего вина, я расслабился и словно прозрел! Добро могло служить злу не как-нибудь, а только внутри зла! Оно, зло, его обнимало со всех сторон, кормило и грело, так же, как куча преющих отходов греет и пробуждает культурное зерно — увы, самое слабое звено эволюции… Не настоящее звено, искусственное. И чем больших размеров было зло, тем больше оставалось внутри него места для «посадки» слабаков. Оттого слабаки и старались во славу зла. Круг замыкался.
— Маленький мой, натерпелся-то как! Уму непостижимо! На инвалида руку подняли! Сволочи! Как дальше жить? Выпей ещё, выпей, чтоб не простудиться! Мой ненаглядненький! Мой! Мой! Ну, чему ты улыбаешься, дурачок? Ох, горе нам, горе!
Странное, блаженное состояние овладело мной перед окончательным засыпанием. Я, кажется, мог ходить, но я не ходил и никто не знал об этом. Никто, кроме санитара. Я, возможно, мог говорить, но я не заговорил и никто об этом тоже не догадывался. Никто, кроме санитара. В этот миг я осознал истину: весь мир — лжец! Прав я один.
ЧАСТЬ II
01. ПРИТВОРЩИК
Врать хорошо.
Навстречу жизненному сюжету Создателя человек выставляет свой собственный. Два сюжета обычно начинают бороться друг с другом. Ближе к земле — побеждает человек, ближе к облакам — Создатель. Катаются в охватку два сюжета от облаков до земли и обратно. Никак до сотрудничества не дойдут! И человека за собой мотают. Жизнь — повесть. Что в ней главнее всего? Метафоры, стиль, сравнения? Чепуха это всё! Только у модницы побрякушки могут быть главнее её самой. Сюжет всему голова! Сюжет! Без него сказать-то можно, да вот услышать не получится. Он тебе и телега, и дрога к ней — шуруй, не оглядывайся! Он тебе и бусы, и нитка к ним — собирай да носи на здоровье! Сюжет — это то, на чём весь мир держится. Наврут нам, дурачкам полоротым, другой сюжет — и, глядь, мы уж к нему сами совсем по-другому нацеплялись и едем, и едем опять… Куда ты денешься, жизнь человеческая, без этой, самой главной своей формы?! Жизнь земная, на ниточку выдумки целиком приспособленная! Ты и существовать-то можешь только лишь в сюжете. Никак иначе.
— Люди могут взять для себя только то, что они любят. Им трудно стать святыми, поэтому они опускают божество вниз — до профанации, до понятного удовольствия или даже до пошлой выгоды. Ах, молодой человек! Поверьте моему крупному опыту: слова — это только пыль, которая оседает на бумагу, или на нашу душу. Большинство слов — это просто пепел от извержения вулканов человеческой жизни: страстей, покаяний и тому подобное. Человеческие слова тяжелы. Поэтому люди так упорно ищут то, что не оседало бы вниз… Ах, мой дорогой, как жаль, что слова, написанные светом, людям просто нечем произнести. И что хуже всего — нечем услышать. У нас, к сожалению, нет ни одного подходящего органа. Клянусь вам, я переживаю не только за себя! Мы идём за словами. Идём, как послушные овцы идут за вожаком. Вот я вас и спрашиваю: таки мы идём вниз, или вверх?! Вы ещё так молоды, так молоды… Слова будят в людях то, что может быть значительно больше них самих. Значительно!
Библиотекарь явился к нам на двор. Убогое гнёздышко на краю города ему очень нравилось. Он прикатывал сюда уже не в первый раз.
— Бедность — это большое богатство в стране с такими законами. Бедный здесь никогда не пропадёт! Только он и свободен в нашей тюрьме. Свободный может потеряться именно потому, что терять ему нечего… Дорогой мой, я привез для вас необычный подарок. Нравится?
Волосатый извлёк из большого пакета прямоугольный кусок многослойной фанеры, обитый с одной стороны старым, выцветшим гобеленом. По краям к прямоугольнику были прикреплены капроновые верёвки. Книгочей изготовил самодельные качели. Он предполагал подвязать их на мой турник. Поневоле я оживился, увидев такое.
— М-ммм!
— Ваша верёвочка, ваша. Та самая. Я только лишь разрезал её надвое.
Моё притворное мычание ничем не отличалось от недавнего настоящего. Качели получились очень короткие, детские. Но всё равно это были качели! Атрибут жизни большого мира. И так, и эдак мы пробовали самостоятельно переместить меня из коляски на фанерку. Я старался. В смысле, изо всех сил старался не шевелиться лишнего. После того, как библиотекарь подкатил меня под перекладину, он стал просовывать сидушку под меня сзади, из-за спины, а я в это время подтягивался, силясь отрывать зад от кресла-коляски. Получилось, наконец. Со стороны мы, наверное, напоминали двух дураков, занятых неизвестно чем. Было очень смешно обоим. Правда, за своим смехом тоже теперь приходилось внимательно следить: жизнь притворщика оказалась трудна не ложью — предательской фальшью. Коляску из-под меня волосатый рывком выдернул. Я повис, покачиваясь. Библиотекарь перестал смеяться. От ребячества он опять перешёл к серьёзному.
— Избыточность темы денег в умах сограждан делает атмосферу их внутреннего мира безвоздушной. Реальности смыслов, молодой человек, тают. А иллюзия действий плодится. Моё сердце болит со вчерашнего дня.
— М-ммм?
— Что случилось? И вы ещё спрашиваете! Они пригрозили «пришить» на материке дорогих для моего бедного сердца людей, если я не захочу обслуживать афёру с шарагой и грязью. А я не хочу! Что мне делать? Эти люди — хозяева. Они совсем не умеют шутить. Они даже считать умеют только до одного: «Раз — и всё». Что делать? Мы оба стали жертвами из-за своей, извиняюсь, порядочности. Я не хочу, чтобы они навредили моим дочерям, моей жене и её такому хорошему новому мужу. Что делать, я вас спрашиваю?
— М-ммм…
— Вот и я не знаю. Я всегда думал, что гении отдыхают на детях природы. Но эти примитивные люди взяли над нами верх. Я не знаю, что делать? Я буду на них работать. А вот вам — ещё хуже. Я смотрю в ваши глаза и вижу, что они выписаны… из хосписа. Одно и то же! Одно и то же! Двенадцать тысяч лет одно и то же! Ну, что за люди! У них что, до сих пор «грудные мозги»? Они так и не выросли? Боже, как мне не хочется бояться!
— М-ммм!
— Читайте, молодой человек, читайте! Развиваясь, вы обрекаете себя на самое правильное одиночество. Это — тоже спасение. Прекрасное и высокое. Такое одиночество, уверяю вас, ни в ком не нуждается. О чём это я? Ах, да! Вы роковым образом появились в моей библиотеке как раз в тот момент, когда я уже почти достиг…
Знаете, чем отличается пророк от кликуши? Пророк, бывало, ткнёт своим посохом в пустое место, да и ляпнет вдруг смутно: «Город здесь будет». А ведь и точно! Через век-другой — сбывается смутное пророчество. У кликуши же бесталанного совсем другая планида: куда ни глянет — разруха мерещится, ужасы, муки, страшилки одна другой хуже. Один свой дар даром раздаёт. Другой враньём, как серпом, чужое любопытство вместе с денежками косит. Я, пожалуй, был поближе к кликушам. С денежками, конечно, не задалось, а вот страшилки взор портили всякий. Гляну на дом какой-нибудь — горит, гляну на море — все тонут, гляну в себя — темно, жутко. От такого воображения живые мои нервы, как грязные контакты, подгорали и неполезно искрили.
Я молчал, потому что понимал: во второй раз не пощадят. Теория и впрямь подтвердилась на практике: когда сам на себя руки накладываешь — хорошо, сладко даже. А когда другие за тобой охотятся, выжимают, кровь и слёзы твои пьют вёдрами — горько почему-то.
Санитар исчез. Но не исчезла его всепроникающая воля сорняка. Санитар не был личностью в общепринятом понимании. Зато он был живуч. Бессмертен до тех пор, пока теплится на земле жизнь. Потому что он, как отдельная метастаза, являлся детищем огромного, по-своему дружного и дисциплинированного ядра-общака, насмерть поразившего общество. Мне казалось, как при психозе, что санитар заразил собой всех и вся на планете. Он последовательно и умело «вылеплял» из меня главное подставное лицо для своих махинаций.
Соседи и горожане логично думали, что я — удачливый делец. Не сказать, что это их наблюдение добавляло мне доброжелательных взглядов. Особенно со спины. Я же чувствовал. Хотя при встрече народ улыбался, некоторые даже норовили пожать руку.
— Вы удивительный человек! Откройте секрет: почему многим приезжим удаётся разбогатеть, а местным нет?
— М-ммм!
— Наверное, вы даны нам свыше. Чтобы мы воочию видели свою нерасторопность.
— М-ммм!
— Полностью с вами согласен! С руками, а уроды! Ха-ха-ха!
Такие односторонние диалоги-монологи людей с самими собой в моём, так сказать, присутствии стали происходить постоянно. Интонация разговору придавалась цинично-жизнерадостная, как бы в оправдание цинично-безрадостному быту горожан. Пена слухов и кривотолков поползла по городу, как сбежавшее с плиты молоко, распространяя вокруг первую едкую гарь людской зависти. Особенно после того, как на задах нашего участка ненадолго появился маленький, почти игрушечный экскаватор, и раскопал грязь до воды. Образовалась воронка, словно от бомбы.
В тот же день в наш двор саранчой налетела неподражаемая публика, нанятые на аккорд работнички: бомжи, дееспособные побирушки, ершистая пацанва. Все они тащили с собой пятилитровые пустые пластиковые бутыли, найденные на помойках и вдоль обочин большой трассы.
Библиотекарь рассказал мне, что трудовой «музыкой» дирижирует адвокат, но нам по этому поводу лучше держать язык за зубами. Санитар сидел в следственном изоляторе. Вероятно, это сидение тоже было частью его жизненного приключения. Примерно так же, как для меня санаторий колясочников.
Грязь добывали черпаками на длинных шестах. Орудия труда появились сами собой, сооружённые из такого же помоечного материала. Работа спорилась и кипела вовсю. Конингент был хорошо знаком друг с другом. И без того равные перед матушкой-жизнью, оборванцы сделались перед ней ещё равнее — перемазанные с ног до головы чёрной жижей, они веселились, шутковали, иногда швыряли друг в друга мокрые шматы для ещё большего задора и веселья. Зрелище напоминало сборище чертенят, только что вылезших из свежей земляной ямы. Чертенята наслаждались солнцем и деловым общением. В качестве окончательно расчёта им всем была обещана бесплатная выпивка, после которой они, счастливые, могли бы вновь нырнуть к себе домой — обратно в яму. Но и без спиртного, похоже, чертенята и пацанва уже были в достаточной мере навеселе: солевая грязь, словно адская брага, кружила им головы новым ощущением — равенством равных.
Иногда звонил чей-нибудь сотовый телефон. Пацанва и многие побирушки имели такую роскошь. Отвечающий начинал суетиться, заслышав звонок, двумя-тремя пальчиками бережно вынимал, боясь испортить, игрушечный размеров аппаратик: «Алё?» Дурдом!
За несколько часов работу осилили. Несколько сотен бутылей, завинченных крышками и обмытых сверху из шланга, заполнили и без того тесный наш дворик. Я сидел в коляске и смотрел. Грязь внутри бутылок напоминала сконцентрированный, спрессованный чёрный туман. Консервант ада. На экспорт. Для поправки здоровья материковых граждан страны.
— Хозяин! Куда тару ставить?
Забавно. Они обращались ко мне. Поразмышляв немного, я указал на непроходимые травяные джунгли около забора. Принял, так сказать, участие. Дал, что называется, коготок... Моргнуть не успел — вытоптали джунгли! Ещё пару раз моргнул — уже порядок, стоит чернота, как новенькая.
Расчёт произвел один из работавших. Полагаю, это был один из братков. Он работал наравне со всеми. Побирушкам и бомжам браток выдал продовольственные чеки-талоны для отоваривания вином в социальной столовой, а пацанам раздал по пакетику с дурью. Он же достал из спортивной сумки и выдал мамаше пачку свежеиспечённых красочных наклеек.
До глубоко вечера бедная моя мамаша лепила эти наклейки на пятилитровки, завершая процесс превращения дерьма в золото.
— Для себя ведь, сыночка, стараемся, для себя! Потерпи, мой дорой.
Текст на наклейке был, что надо. Крупно: «Уникальная морская грязь. Омоложение. Исцеление. Просветление». Сверхмелким шрифтом перечислялись все известные человечеству болезни, которые волшебное жижево якобы побеждало. В том числе, и психические. Украшала рекламную бумажку голая красотка и её детёныш, только что вылезшие из грязевого озера. После того, как мамаша при помощи увеличительного стекла разобрала мелкошрифтовое содержание, оказавшееся на поверку самой ценной информацией, она потеряла покой.
— Господи! У нас под ногами такое богатство лежит, а мы всё чего-то ищем!
Мамаша, к моему счастью, не стала купать в жиже, которая мне не нравилась, своего «сыночку». Она вдруг озаботилась собственным здоровьем.
— М-ммм?!
— Молчи! Вот же, написано!
Я понял, что лишился ванной под открытым небом. Отныне там будет грязь, в которую мамаша опустится, а я буду сидеть рядом на коляске и подавать ей красное вино. Закон подлости: всё в мире переворачивается. С ног на голову. И то бы ничего. Да только привыкнешь едва-едва, а на перевёрнутом месте вновь отрастёт что-то взамен головы — вот мир опять и переворачивается… Не поймёшь, в конце концов: то ли с головы на голову всё время вертимся, то ли с ног на ноги прыгаем?
Утром пришла первая, с материковыми номерами, раздолбанная грузовушка — для пробной отправки товара. Водила, не браток, в одиночку закидал в кузов под тент гору пятилитровых: «Кто хозяин-то? На, распишись!» На коленях у меня оказались товарная накладная и авторучка. Я пришел в замешательство.
— Кругом добрые люди! Кругом они есть! — причитала мамаша совсем не к месту. — Распишись, сыночка, распишись, если можешь.
Уже мог, конечно. Расписался, поколебавшись.
— Своя доброта — себе на поправку! А чужой доброты не бывает!
Мамаша работала на три смены: сутки дежурила, двое отдыхала. Я целыми днями сидел во дворе и смотрел на то, как бомжи толкают грязь в немытые бросовые бутылки. Пацанва сачковала и вскоре приспособилась при нашем дворе больше торговать наркотой, чем работать. Многие гадёныши мне были на лицо знакомы. Меня они не боялись. Благодаря грязи, около нашей халупы теперь постоянно вилась оригинальная публика. Иногда я, для разнообразия, подтягивался на турнике. Иногда читал. Иногда ел или спал прямо в коляске. Чугунная ванна во дворе была до краёв наполнена грязью, её покрывал полиэтилен — чтобы, как говорила мамаша, «ценные вещества не высохли».
В установившемся гражданско-правовом равновесии городка всё было органично и понятно. Паритет отношений всех устраивал. Поэтому различные «центры тяжести» — политика, криминал, торговля, обыватели — старались друг друга не тревожить понапрасну. Всё было «схвачено» друг за дружку самым наилучшим образом — путём многолетней притирки.
За муки на скале безвинную жертву криминального произвола неожиданно облагодетельствовала мэрия. Дали реабилитационную бесплатную путёвку в уже знакомый для меня санаторий. Внеочередным образом. И я послушно, как щепка в водовороте, пошёл на второй круг: та же веранда, тот же библиотекарь, те же процедуры и тот же персонал. Состав инвалидов анкетным образом поменялся, приехала новая партия колясочников, а по сути — те же пьяницы, меланхолики, истерики, неутомимые рассказыватели собственных историй или горькие гулёны. Да ещё вместо санитара — санитарка: мамаша. От всех процедур я старался отказываться. Это было выше моих сил — лежать в комнате для медитаций среди калек и изображать из себя калеку. Держать своё сознание на сорокасанитметровом уровне, когда ему можно было жить и мыслить в собственный рост. Я не хотел ни с кем знакомиться. Вскоре вокруг создалась весьма ощутимая зона отчуждения. Люди истолковали замкнутость «блатного» на свой лад: как же, делец, теперь мы ему не пара! Ну и пусть. Библиотекарь читал, я читал тоже. Целыми днями мы могли торчать на веранде с книгами в руках, не произнеся за весь день ни единого слова. Других пользователей у библиотеки не было. Однажды книгочей произнёс:
— Силы зла велики. Нас, молодой человек, опять поселили вместе специально. Для раскрутки бесплатного «офиса», так сказать. По документам вы, уважаемый, арендуете эту самую веранду. Она временно — ваша. Я вам просто сообщаю. Скоро сюда для дела завезут офисное оборудование. Чтобы говорить с миром на равных, следует соответствовать скорости этого мира: быстро налаживать связи, быстро отчитываться, быстро плодить море бумаг, быстро отвечать и мгновенно оправдываться…
— Вот, подпишите. Я слышал, вы теперь можете. Подписывайте, выбора всё равно нет. Кругом политика. Нас имеют, как хо-