тят. А что делать? Политика целиком криминальна и её слишком много! Молодой человек, как технически грамотный специалист, вы, конечно, знаете, что в земном воздухе содержится семьдесят процентов азота. Он безвреден для нашего дыхания и не используется организмом напрямую. Что я предлагаю? Давайте и к политике относиться так же: это — «азот», которого слишком много и который мы никуда не денем. Так давайте его хотя бы не замечать!
Библиотекарь бросил на стол передо мной россыпь бумаг. На каждом таком одно-двух-трёхстраничном «произведении» в конце стоял сатанинский юридический капканчик из двух слов — «подпись руководителя». Я рассмотрел подробнее запутанный договор с какой-то материковой конторой на поставку грязи. В конце, как положено, стояла моя фамилия, а рядом две заглавные буквы — М.П. Место печати.
— М-ммм?!
— По крайней мере, это лучше, чем вовсе не иметь цели и лишь грызть от тоски свои грязные ногти. Сыграем! — я видел, как книгочей задорно подмигнул мне из глубины волосяной копны.
Я подписал, не читая, всё, что мне подсунули.
— Молодой человек! Я буду всё это исполнять, а вы будете за всё это нести ответственность. Полюбопытствуйте хотя бы на печать организации, руководителем которой вы считаетесь.
Уже знакомый рисунок внутри лилового кругляшка при подробном рассмотрении впечатлял своей прямотой. Я послушно уставился на синий штемпельный оттиск: над двумя «иксообразно» скрещенными костылями парил «суммирующий» религиозный крестик.
— М-ммм!!!
— Не смотрите на меня так. Идею изображения придумывал не я. Автором шедевра является наш санитар, знаете ли. Он от природы имеет склонность к изобразительным намёкам...
Перебравшись на кушетку, я мог целыми днями лежать молча, с открытыми глазами, изучая точки и трещинки на меловом потолке. Бредовые видения меня не развлекали. День и ночь сознание находилось в одном и том же мире. Это было скучно. Будучи настоящим инвалидом, я развивался — бился, так или иначе, с обстоятельствами. Оказавшись притворщиком, деградировал. От торгашеской возни с грязью я просто отмахнулся. Мысли мои, к примеру, могли быть заняты куда более серьёзной проблемой: как бы изловчиться и придумать повод для самостоятельного посещения туалета — мне по прежнему толкали между ног памперс и я туда регулярно «дул», проклиная судьбу.
— Я наблюдаю за вами, молодой человек: вы перестали бояться. Это плохо. Бойтесь, пожалуйста! Бойтесь! Могу объяснить подробнее. Страх не имеет совести, поэтому он нас и спасает в бессовестном мире. Понимаете? Лишившись страха, вы обрекаете себя на жутко страшные муки — это муки совести. Бойтесь, молодой человек, бойтесь! И мы проживём долго.
— М-ммм…
— Обычно, совесть возникает не сама по себе, а по причине предательства. Не тужите, мой друг. Все мы — вахтёры на входе в себя самих. Не мучайтесь прошлым, не надо. Конечно, я поначалу предал вас, а потом вы меня. Что тут такого? Обычное дело! Предательство сегодня в норме. Жизнь — бизнес! Так что, пусть в новом времени нашу новую совесть будят какие-нибудь другие причины. Ха-ха-ха!
Библиотекарь не знал моей тайны. Но он находился к ней очень близко. От самого себя я прятался за ширмой из папиросной бумаги.
Адвокат-коротышка неожиданно стал играть роль исчезнувшего санитара подле меня. Только не бил, а наоборот, заботливо и публично «выращивал» колясочника. Похоже, ему было просто приказано этим заниматься. Судя по накалу природно-профессиональной театральности, адвокат усердствовал со мной за самый небывалый в своей жизни гонорар. Настоящий я инвалид, или не настоящий — этот факт его абсолютно не интересовал. Я решил, что он — не знает. Коротышка со мной практически не разговаривал. Зато катал меня по всему городу, не считаясь с затратами личного времени, и начисто забыв о своих обязанностях «защитника» простых граждан. Мы занимались настоящим рэкетом. Под предлогом «помочь богоугодному предприятию инвалида» у дельцов среднего и мелкого бизнеса выпрашивались деньги. Опять я — побирушка! Только теперь в ином ранге и в ином обличии. Для полноты спектакля мне купили щёгольский костюм в полосочку, чёрные солнцезащитные очки и золотой перстень. В первый раз «наживкой» для сбора денег была лживая надпись на картонке, а во второй — я сам. Финансовая наша «рыбалка», судя по всему, не была ни любительской, ни спортивной — это было прямое браконьерство: мелкая и средняя «рыбка», зная о тёмных связях бритоголового адвоката-краснобая, откликалась на его зов, как загипнотизированная.
Чаще всего, в беседах с угрюмыми источниками денег, адвокат врал, выдёргивая сюжеты вранья из какой-то банальнейшей приземлённой фантазии, а потому всем понятной и неоспоримой.
Сначала мы катались вдоль всей набережной, посещая рестораны и их владельцев, как чума. Коротышка пил-ел бесплатно, а подавали ему всюду, при этом он вдохновенно заливал в уши хозяину заведения про «милосердие», «гражданский долг» и «общечеловеческую обязанность» каждого из нас. Про добровольный взнос для «становления инициативного человека из мира инвалидов».
— У вас есть ноги, а у него нет. Но, не забывайте, господа: мы все работаем на одно общее дело! Стараемся! Для чего? Для достижения лучшей жизни, той самой, которой нельзя достичь в одиночку!
Он патетично апеллировал к гражданскому сознанию. Его, этого вожделенного сознания, почему-то нигде не было. Но души граждан-богатеев всё-таки вздрагивали. Можно было купить хотя бы иллюзию того, что оно, общее счастье народа, всё-таки есть и гипотетически присутствует возможность ему послужить. Молчаливым олицетворением этой возможности был я в коляске. От величины взноса зависела величина самообмана дающего. Я вспомнил свой опыт «на кресте» — жертвующих выдавали глаза! Были среди дающих хорошие и плохие люди. Точно так же, как в жизненном слое пониже. Мы ведь, собственно, все давно и прочно находились «внутри плохого». И внутри этого плохого делились ещё раз: на относительно плохих и относительно хороших. Каждый знал и понимал этот фатум на собственной шкуре. Хорошие, протягивая деньги, «давали» и взглядом — кое-что от себя, с добром, с душой. Другие, давая деньги, давали в придачу дополнительный мысленный «довесок» — что-то вроде: «Чтоб вы все сдохли, сволочи!»
Мы не ходили лишь к крысам. Крысы сами «доили» город своими проверками, налогами, взятками и ревизиями не хуже оккупантов. Только в отличие от нас, им для этого вообще не нужны были никакие поводы. Они брали проще: «Дай, а то подохнешь!» Подохших они уже не трогали, ждали, когда те снова смогут «дать». Это называлось «государством»; крысы вольготно жили внутри него, как в ядовитых катакомбах. Они грызли не только плоть и время живых. Они набрасывались даже на электрические кабели, на информацию, текущую по этим кабелям… Крысы жрали и грызли всё подряд! На фоне их универсального аппетита наши частные «благодетельные» просьбы выглядели, пожалуй, как надежда на лучшее.
— Поддержите, пожалуйста, инвалида! Поддержите! Пожалуйста!
Вежливый тон и часто повторяемое слово «поддержите» оказывали на обладателей толстеньких кошельков требуемое действие. Коротышка словно кодировал тружеников ресторанных прибылей: «Поддержите, пожалуйста! Вы будете себя уважать, поддержав инвалида! И вас будут уважать!» Он словно обращался к суду с защитной речью. И высокий суд тех, кто имел дачи, машины, голубые бассейны, молоденьких любовников и любовниц, а также счета за рубежом, милостиво соглашался понять: да, надо поддержать сорокасантиметровых… И — нехотя, добровольно-принудительно расставался с энной суммой денег. За умным и образованным адвокатом стояла господская сила — безраздельная власть тьмы.
Мы также побывали в хорошо охраняемом, закрытом южном лагере, расположенном в ущелье между двумя пологими склонами. Здесь натаскивали частных громил-наёмников. Громилы буквально на руках доставили меня от контрольно-пропускного пункта до кабинета начальства. Коротышка запыхался, догоняя нас.
— С какой целью сбор? Кто ответственный? — сразу же стал задавать вопросы громила с полковничьими погонами на форме.
— На благотворительные грязи для отправки инвалидам, живущим на материке. Ответственный — перед вами, — в нелирическом месте адвокат был по-военному краток. Я, чтобы не изображать безучастного болвана, поддал жару.
— М-ммм!!!
— Молодцы! — сказал полковник сухо. — Открыл сейф и выдал деньги.
В другом месте, в роскошных апартаментах владельца сети автозаправочных станций, ремонтной судоверфи и хозяина автоколонны, коротышка, казалось, хватил через край, зарапортовался в своём импровизированном вранье.
— Мы собираем средства для строительства на территории санаторного комплекса мемориального памятника военным ветеранам-инвалидам.
— Мать вашу! Я и так по твоей просьбе снизил расценки за автоперевозку. А ты опять пришёл?
— Это не совсем моя просьба… — адвокат понизил голос.
— Сколько надо? — грубо и напрямую спросил удачливый промышленник.
Коротышка назвал сумму. Думаю, он её тоже выудил из воздуха.
— Мать вашу! Перечислением?
— Живьём.
— Мать… Зама ко мне, быстро!
Потом мы побывали в родном, так сказать, санатории. Забавно было видеть перед собой несчастного главврача, из которого адвокат-проныра выковыривал посильное вспомоществование «для несчастных детей, ставших наркоманами». Денег у главврача не было. Договорились на… мебель, связь и дальнейшую бесплатную аренду библиотечной веранды «для нашего дорогого инвалида». По взгляду главврача я понимал, что в скорпионьем яде меня будут жарить не просто так, а по отдельным кусочкам.
При мэрии окопалось частное рекламное агентство. Эти тоже сопротивлялись и намекали на комплекс взаимных услуг вместо денег. Коротышка наседал с инициативой.
— Для рекламной кампании уникальных грязей нашего городка на материке потребуются большие вложения. Поставьте, пожалуйста, этот вопрос перед властями города на ближайшем заседании. В рыночных условиях любовь к ближнему далеко не бесплатна. Но она, слава Богу, приносит плоды. Господа! Я бы вам не советовал отстраняться от помощи тем, кто в этом объективно нуждается. В нашей способности участвовать в милосердных актах заключена возможность стать имиджевым лидером общества.
От таких речей у рекламных специалистов случилось косоумие. Они стали совать коротышке в руки всевозможные буклеты, журналы, проспекты и плакаты-календари с лоснящейся мордой мэра. Адвокат был очень зол и пообещал косоумным «разобраться» с ними. Но специалисты лаковых улыбок сидели под брюхом огромной государственной крысы и чувствовали себя в безопасности.
Мудрый воровской авторитет, экс-смотрящий, узнал меня, когда нас приняли на его морской даче, оттяпавшей у города несколько гектаров земли и немалую долю лучшего морского побережья. Феодальные владения окружал неприступный каменный забор, находящийся под круглосуточным видеонаблюдением и охраной.
— Спастись, ребята, не так-то просто, не так-то просто… Мало уцелеть только лишь на земле, ребята. Мало. Говорите, сбор средств для строительства городского храма. А где?
— На месте старой веранды. У креста, — не моргнув глазом брякнул адвокат.
— Хорошее место, хорошее.
— А настоятелем кто?
— Я! — адвокат-коротышка выпалил это с такой искренностью и подобострастием, что я едва не соскочил с коляски.
— Хорошо, ребята, хорошо. Поговорю с епископом. Ступайте.
Купили оргтехнику. На веранду приволокли обшарпанный сейф, дополнительные столы, старый диван, провели связь и дали телефонный аппарат. Библиотекарь был на седьмом небе, он непрерывно куда-то звонил и городские пацаны ему тащили пиратские диски с ворованными программами. В мире ума воровали ещё беззастенчивее, чем на земле. Воровали все! Кто-то специализировался на воровстве души, кто-то воровал чувства. То, что нельзя было продать сиюминутно, воровалось «законным образом»! Этот потрясающий парадокс я наблюдал, ещё учась в институте. «Бедные» троечники пёрли у «тех, кто пашет» курсовые и дипломы с чувством собственной правоты. Бедный — сам себе законодатель. Поэтому бедные собираются вместе только когда громят. Бедность — непобедимое знамя любого воровства. И чем выше оно поднято, тем почётнее и доблестнее воровское право «брать». В этом смысле в стране не было ни одного богатого человека, кто бы не был «бедным». Математические программы, физическая собственность, конституционное право, идеи и убеждения, неокрепшие человеческие души, детские мозги — всё это легко взламывалось и расходилось за символическую плату как угодно и куда угодно. Всякий вор-интеллектуал в стране воров ценился, он поочерёдно был объявляем: то врагом, а то вдруг благодетелем всея народа.
Мне сделали «электронную подпись», которой распоряжался библиотекарь по указке коротышки. Благодаря чему я избавился от общения с бумагами. Вообще, моя нынешняя роль напоминала жизнь декоративной собачки на руках делового семейства. Я уже ничего не ждал от будущего, потому что был здоров. Как бы здоров. Почти здоров… И понимал всё отчётливее: не было более спокойного будущего, чем вечная коляска. Темечко жужжало без слов, как рой перед вылетом. Внимание возвращалось к одной и той же точке. Да, да, привыкнуть к правдивой мысли, что ты никогда не встанешь — это одно. А вот привыкнуть к внутренней неправде, как к истине, — этот кульбит удавался только самым отъявленным мерзавцам из высшей политической элиты.
На счёт шараги пришёл исключительно крупный взнос от воровского экс-авторитета. Взнос был целевой. То есть, только на храм. А ведь этот феодал-затворник даже номер банковского счёта не спросил. Очевидно, всё тайное на земле давно было для этих людей явным.
Библиотекарь мог делать два-три дела сразу. Например, он мог колотить десятью пальцами по клавиатуре, что-то отправлять и принимать через электронную почту, смотреть в экран, сочинять документы и делать в них правки, пить чай и вести беседу. Крупный взнос экс-авторитета пробудил в волосатом немалое красноречие.
— Мы живём в эпоху духовного тоталитаризма! Я вам, родной мой, так скажу: нас обязательно куда-нибудь скоро загонят. Для спасения одного сегодня убивают всех. Потому что для спасения всех один уже был убит и его не вернёшь. Нас загонят в лагерь, или в храм, как скотов. Клянусь, это будет! Мы пойдём толпой прямо в небо, как уже случалось. Прямо по тупым, окаменевшим молитвам, поскальзываясь на коварной лести и погибая от ударов мёртвых ритуалов. Вы меня понимаете, молодой человек? В духовной войне пощады не бывает. И пленных тоже. Только я бы, будь я Господь Бог, сделал всё иначе, и не стал бы гнать людское стадо до недосягаемых горних вершин. Ха-ха! Бы да бы! Я бы, будь я Господь Бог, погнал человека совсем в другую сторону — к себе самому, с позволения сказать. Это гораздо полезнее для обеих сторон! Скажите, что может человек, пришедший к себе самому? О, он может то же самое, что и я, его Господь Бог: он может быть собой, он может верить в себя сам, он может делать своё собственное дело и даже идти своею собственной дорогой. Молодой человек! Ну, почему я не Господь Бог?!
От скуки и безделья я развлекался тем, что придумал для себя свою собственную игру — Эпоху Великих Закрытий. Воображение моё развернуло ход эволюции задом наперёд, как киноленту, пущенную в обратном направлении. В этой игре я «закрывал» тех, кто когда-то открывал материки и заселял их вооружёнными бандитами, «закрывал» машины и деление ядер урана, возвращая природе спокойствие и чистоту дыхания, я «закрывал» трубы кочегарок, асфальтовую коросту на морском побережье, гнидообразные следы реактивных самолётов и спутники в небесах… Потом я додумался «закрывать» невидимое — опасные разломы в «коре» человеческих правил, через которых сочилась серо-чёрная гадость: жадность, жестокость, узколобая самовлюбённость, властолюбие… Я с удовольствием загонял всех джиннов, выпущенных человечеством на волю, обратно в бутылку. Иногда судьба опять трясла отдельного земного человека, или даже всё человечество, бросала в густонаселённую жизнь «метеориты» различных бед и катаклизмов. Отчего «кора» правил поведения и нравственных норм катастрофически лопалась — вновь изнутри изливалось что-то жгучее, плохое. Словно белый свет начинал гореть «чёрным огнём» — превращался в отвердевшие иллюзии, в пепел смысла, в неисправимое вещество. И я опять играл: загонял дрянь обратно. Работы бы хватило для единственного старателя не на один на миллион лет.
… Засыпать днём, сидя в коляске с растопыренными от полумокрого памперса ногами, не так уж и приятно. Но осознаваемая лень и безразличие к неудобствам — чудесные друзья для пространств с остановленным временем. Взор мой в полудрёме различал четвероного ангела, который решил навестить бывшего своего хозяина, мурлыкал и тёрся о сердце — чтобы с него спали засыхающие змеи, чтобы вновь сердце стало таким, каким ему и положено быть: старым и лысым.
Чёрт-те что! Повиснув в руках санитара над морской пучиной, я правильно сообразил, что отныне мёртв. Время доказало: мёртв как инвалид. Немой и неподвижный! Инвалид! Став здоровым, я добровольно стал его фантомом.
«Ад един!» — шепнул темечко. Это была очень интересная мысль. Я взял из пачки лист бумаги и вывел сентенцию авторучкой. Библиотекарь прочитал.
— Молодой человек! Я целую вас нежно и вглубь! Единая истина, действительно, есть только под нами. А всё, что над, порождает лишь споры. Теперь вы понимаете, в каком выгодном положении находятся те, кто умеет быть ниже всех? Истина — там! — библиотекарь ткнул указательным пальцем в пол.
— М-ммм!
— Смейтесь, мой дорогой, смейтесь! Смех — это выдох!
Солнце вновь становилось продолжительным и ласковым. Не пекло, но уже пригревало. Я самостоятельно «выходил», вращая никелированные ободья коляски, на лужайку и засыпал там, или где-нибудь в тени у фонтана, или на заднем дворе, среди тропинок и ползающих парочек. Иногда снились цветные сны. Ангелы и голубки «рыбачили» спящие человеческие души, спустив с неба на землю ловчие крючки, а навстречу им из-под земли тянулись точь-в-точь такие же крючки господ конкурентов. Иногда верхние крючки цеплялись за нижние и начинались шум и потеха. Спящие, ещё не уловленные никем, человеческие души от этой возни просыпались, узревали острые снасти и бросались кто куда, врассыпную. Однако на новом месте они вновь быстро засыпали, а невидимые рыбаки, тут как тут, сверлили снизу и сверху свои лунки, и — чехарда повторялась.
— Эй! Эй, любезный, закурить не дашь? — какой-то городской мужик пытался меня тормошить.
Из ближайших кустов на него зашикали:
— Уйди! Блатной это!
Мужик поспешно ушёл. Так я узнал, что прежнего общения с «простым народом» больше не будет. В «табели о рангах» инвалидов и медперсонала я теперь — уважаемая фигура, легендарный герой, гребущий свой банк на неясной краплёной карте… Сон был для меня настоящим спасением. Переживания притворщика, как ни крути, затягивались на заячьей душонке, как петля. И чем дальше, тем безысходнее. Это ведь было так просто: встать и сказать всем: «Привет, а вот и я!» Но почему-то я не мог этого сделать. Словно «инвалид» во мне переместился в недосягаемые области человеческой сущности — в подсознание, в неконтролируемые участки мозга. Никакой гипнотизёр не добрался бы до этих глубин. Я уже давно никого не боялся. Битый-перебитый, чего мне было бояться? Опять жизни? Или опять смерти? Края бытия не так страшны, как их малюют чёрт или Бог. Просто я — не мог. Не мог мочь! Вот что разъедало меня изнутри, как ржавчина. Инвалид-победитель? Или в здоровом теле — урод, больной дух? Что является основой человеческой уверенности? В естественном мире — естество. А в искусственном?!
Спать! Спать, спать!
… Зеркала порастеряли своих хозяев. Они испуганно и одиноко блуждали по огромному плоскому миру, храня каждый внутри себя некое законченное, застывшее изображение, называемое «собственным» — всё то, что успели насобирать и отразить, пока хозяева были при них живы-здоровы. Юные зеркала яростно спорили друг с другом насчёт того, чья картинка лучше. А те, что постарше, обменивались готовыми изображениями, или культурно ими торговали.
В библиотеке я стал читать много религиозной и оккультно-эзотерической литературы.
— Интересуетесь сильнодействующими ду-