У санитара, несомненно, был талант рисовальщика. Только вот… Как бы это объяснить? Произведения его излучали не совсем привычный для обычного художественного тщеславия «ток». Памятник сморчку представлял из себя бетонный китель с блестящими металлическими медалями и орденами, поставленный колом прямо на землю. Пустые рукава тянулись вниз до земли и, загнувшись, абстрактными бетонными тубами расстилались по бокам, так, что на них можно было присесть ребёнку, например. Венчала сооружение, естественно, голова. Непокрытая, со взором, устремлённым в сторону моря. Головной офицерский убор, отлитый из чугуна, лежал на земле отдельно. Что-то тревожное было во всём этом. Не думаю, чтобы санитара мучила совесть. Он просто любил быть при деле. Применял, так сказать, на практике один из своих талантов. Очевидно, раздача талантов на небесах не зависела от оценки нравственного прилежания получателя на земле. Судя по сравнительному масштабу, сооружение кителя-болвана должно было поднять над землёй гордую голову сморчка метра на два с половиной.
— Мрамора маловато! Чёрт возьми, мрамора маловато! — сокрушался коротышка-подельник, разглядывая руководящее «указание оттуда».
Буквально через три дня самолётом была доставлена дополнительная «малявка», которая исправляла положение: облицовка фонтана и все пространство вокруг него покрывалось тёмным мрамором. На облицовке, а также на отдельно стоящих плитах золотом прописывались фамилии ветеранов-инвалидов высшего командного звена в масштабах страны. Статус предприятия возрастал многократно. Я от души пожалел парочки из будущих санаторных заездов: слипаться на мраморных плитах, — ненастоящем филиале почётного кладбища, — им будет исключительно неудобно. Наконец, я понял, кого мне напоминает поза каменного ветерана и выражение его лица. Он напоминал карточного короля!
— Вот это другое дело! Совсем другой расклад! — коротышка потирал руки.
На шарагу, кроме денег, стали приходить различные стройматериалы. Основное производство — грязь — исправно продолжала отгружаться на материк. Автоколонна даже пригнала для увеличивающихся поставок четыре списанные «молоковозки», в брюхо которых аккордные работнички загружали лиман. Производство шумело. Птичкам над лиманом пришёл конец. От меня требовалось не много: молчать как можно значительнее и быть образцово-показательным инвалидом. Активным членом общества. Строителем новой жизни. В общем, частью крысятника.
Адвокат от моего имени купил соседний с нашим двориком участок. Старые постройки смели бульдозером, а на освободившейся территории ударными темпами начали строить двухэтажный офис-коттедж из камня и круглого бруса. С этого момента соседи, едва завидев меня, стали кланяться, а некоторые, здороваясь, даже снимали со своих макушек шляпы и панамки.
— Сыночка! Я уж тут останусь. Тут. Я к простому привыкла. А вы живите широко! Я смотреть на вас со своего крылечка буду, — мамаша поглядывала в сторону строительства и, вероятно, представляла меня этаким местным барином. Я не знал, как бедной женщине объяснить, что нас с ней и близко не подпустят к барским палатам. А, скорее всего, даже постараются избавиться от инвалидно-старушачьего «бельма» по соседству, когда придет срок такого избавления.
— М-ммм!
— За меня, сыночка, не волнуйтесь! Ваша мамочка ещё пригодится. И пол мыть, и обстирывать, и по огороду.
— М-ммм!!!
— Мой сыночка, мой! Никому вас, дорогуша, не отдам. Лучше мамочки никто не обиходит, моего маленького, — она прижала мою голову к своему животу и коротко, по дежурному, всплакнула. — Вон ведь как путёвый-то климат подействовал хорошо: сами, сыночка, теперь двигаетесь, сами вон какое дело завернули…
Эх, жили-были! Душа моя, доставленная душами мёртвых кошек по кошачьей дороге «куда-то туда», мучилась и страдала от всей этой чехарды, суеты и зудящих вокруг кровососущих мыслей о личной выгоде. От фантомной земной белиберды мою реальную душу терзали боли. Я опять начал теоретически подумывать о досрочном ампутировании своего духовного фантома жизни — о самоубийстве тела. Руки были.
Эпоха Великих Закрытий набирала своё войско.
… Чёрный туман клубился в грязевых раскопах. Чёрные черти сновали туда-сюда с вёдрами, носилками и пластиковыми бутылями. На нашей груше стаями гнездились перелётные ангелы, которые подолгу разглядывали чёртово производство. Иногда из чёрных работников выскакивала вверх извивающаяся струйка-червячок, сопровождаемая обычно восклицанием типа: «Бляха-муха! А ведь и я бы мог стать богатым!» Немедленно какой-нибудь взрослый ангел срывался с ветки и проворно ловил «червячка», а потом скармливал его свежевылупившимся своим ангнелятам. Ангелы никогда не спали — на дерево могли взобраться враги и сожрать потомство.
Мамаша соорудила из палок и непрозрачного полиэтилена вокруг ванны что-то вроде ширмы. Антиэстетика окружающего пространства частично исчезла. Раз в неделю я подавал мамаше в грязь вино и уныло ждал окончания своей сыновней повинности.
Я хотел только море! Море! Оно заменяло мне бесстыжую актрису, готовую на всё просто ради удовольствия.
Материалы приходили, насколько я мог оценить, самые лучшие. Высшей марки и всегда немножечко больше, чем по накладной. Библиотекарь ворчливо пояснял:
— Таки вы посмотрите! Всё самое лучшее — инвалидам! Ха-ха! А самые лучшие и нужные люди общества будут, как всегда, мыкаться, делать свои научные опыты «на коленке» и перебиваться с хлеба на воду? Да? Будут, будут! Впрочем, если повезёт, они тоже могут стать инвалидами-учёными, инвалидами-депутатами…
— Депутатами?! — коротышка, который теперь постоянно вертелся на веранде, сделал стойку, точно сеттер на притаившуюся в траве дичь.
— Конечно. Такую «карту» никто не побьёт. Инвалиды успешнее других воздействуют на общественное мнение. Они могут голосовать, могут публично лоббировать проведение нужного закона…
— Я должен подумать, — сказал адвокат-коротышка, глядя в мою сторону. И под ложечкой у меня неприятно ёкнуло.
Адвоката сдуло по неотложным делам. Это была обычная его манера существования: его то «надувало», то «сдувало» вон с наших глаз. Процесс исчезновения-появления не поддавался ни учёту, ни прогнозированию.
Волосатый работал с документами. Попутно он вещал в продолжение начатого разговора.
— Молодой человек! Люди никогда не помогают тем, кто их лучше или сильнее. Это не зависть и даже не ненависть. Всё опять гораздо хуже. Своим бывает только тот, кто внизу. Кому можно бросить кость и он её будет кушать. А тот, кто наверху, будет опять-таки любить лишь себя — за то, что у него эта кость была и он сам ею не успел подавиться. Молодой человек! Повторяю: прибедняйтесь и проживёте долго. Тот, кто выше и лучше вас — это другой. Понимаете, другой. Ему не поможешь. Другой — значит, плохой. Почти что враг.
— М-ммм!
— Согласен с вами. Знаете, почему мы все до сих пор вместе? Лес и подлесок. Большие и маленькие. Здоровые и больные. Живые и мёртвые, если хотите. Уберите подлесок и — кончится лес.
— М-ммм!
— Что? Убрать большой лес? Уже пробовали до нас с вами. Клянусь вам, ничего хорошего из этой истории не получилось. Освобождённый подлесок, естественно, вырастает таки до высот взрослого леса. Но при этом полностью теряется порода. Какой ужас! Породы больше нет! Её нельзя взять во второй раз. Породу можно только утратить. Она не покупается, она достигается длительным и непрерывным воспитанием. Вы знаете, где его взять сегодня? И я не знаю. Поэтому вся сегодняшняя жизнь — заросли, дикие джунгли с ядовитыми плодами. Но зато сколько в них жизни! Всё дикое феноменально живуче! Первыми на другие планеты мы пошлём дикарей.
— М-ммм…
— Да, молодой человек. Да. Чтобы выжить в стране победившего обмана и раздутых величин, делите себя на «ноль». Вы же математик. Вы знаете, что при делении на «ноль» любая, даже самая малая величина, даже такой инвалид, как я, сразу же превращается в бесконечность. Я удивляюсь с людей! Почему никто не стремится делить себя на «ноль»? Все делят сами себя на что-нибудь бесконечное: на хлопоты, круизы, разборки, нервы, разговоры, на бесконечные страхи, бесконечные заседания, или бесконечное ожидание, на бесконечное терпение, чёрт побери… Они что, никогда не учились в школе? В результате деления себя самого на любую из этих дрянных «бесконечных» величин, результат получается крайне отвратительным. Это же ноль! Круглый ноль! То есть, в результате — ничего. Зачем тогда, спрашивается, жить?!
— М-ммм!!! — я похлопал волосатому в ладоши, как артисту.
— Благодарю вас! — он театрально поклонился из своей коляски.
Я обманывал мир внешний, он обманывал свой собственный. Сложившиеся обстоятельства сближали нас ещё больше, как психологически совместимую пару в одной камере. И мы оба ценили эту удачу.
Ум, не в состоянии вместить в себя внутреннюю простоту мира. Она ему кажется слишком сложной. Так начинается овеществление бреда — развитие цивилизации привидений. Союз третьего глаза и рук загребущих. Летучие крысы с ангельскими крылышками бывают! Я сам видел!
Засохшей грязью было покрыто всё в нашем доме: стол, полы, подоконник, даже лампочка под потолком имела чумазый вид. Мы, благодаря коротышке, праздновали возведение первого этажа коттеджа-офиса. Адвокат, библиотекарь и я. В нашей убогой комнатёшке. Хоромину по соседству адвокат строил, как мы все понимали, не для себя, поэтому лишний раз там он не хозяйничал. Старался для автора «маляв». Готовил подарочек к досрочному возвращению. В том, что возвращение будет досрочным, никто не сомневался.
В пьяном состоянии я был очень напряжён. Боялся, что нечаянно развяжется язык. Поэтому к спорам и громким крикам старался не прислушиваться. Думал о своём.
— Ты что, думаешь, что я бы не смог стать адвокатом в коляске? Думаешь, не смог бы? Смог! Да я даже на лекции по праву ни разу не ходил в университете, поскольку и так всё знал! Со мной профессора советовались! Веришь? Веришь, я тебя спрашиваю!
— Верю. Но…
— Веришь, или не веришь? Никаких «но»!
— Верю. Пусть вам будет приятно.
Сырая грязь проникала в дом, как колдун: на подошвах ботинок, на колёсах моей каталки, с рулонами мамашиного полиэтилена, на днище тазиков и вёдер. Высохшая соляная грязь, превратившаяся под лучами солнца на нашем дворе в летучую пыль, втягивалась внутрь дома через форточку и открытые двери. В комнате глаз всюду натыкался то на безобразные ошмётки, то на толстый слой серовато-чёрной пыли, которая покрывала собою здесь каждый предмет.
Пили из железных кружек.
— Ну, за успех предприятия! — размахивал своей кружкой коротышка.
— Надеюсь, мы все останемся на свободе, — язвительно шутил библиотекарь.
— М-ммм!!! — скромно поддерживал я честную компанию.
Мамаша была «на сутках». Нам никто не мешал. Больше всего я беспокоился за сохранность своего костюма.
Адвоката увезла машина. А библиотекарь остался у меня спать, свесивши на грудь волосатую очкастую копну. Я стряхнул с мамашиной кровати пыль и по-инвалидному, — хотя наблюдать за мной было совершенно некому, — перебрался на нормальный лежак. Устроился с удобствами. Надо добавить, что я вообще никогда не изменял заведённому правилу: вести себя по-инвалидному всегда и везде, в любой обстановке, в любом состоянии, даже когда находился в полнейшем одиночестве, наедине с самим собой.
— Молодой человек! Наш мир очень грязен! Так скажите, как теперь прикажете к нему прикасаться? — очнувшегося ото сна библиотекаря мучило похмелье. — Руками прикасаться нельзя. Это раз. Делать с него свои убеждения — ха-ха, себе дороже! — нельзя совершенно, это два. И что остаётся? Молодой человек! Вы знаете, я прикасаюсь ко всему нечистому хуже некуда — сразу сердцем. Только сердцем! Чистое сердце не боится грязи! Уверяю вас, как родного. Она к нему не прилипает.
А вот сердце матери — вещун. Чувствуя, что дома что-то творится, а в «офисе» нет ни того, ни другого, мамаша прискакала с проверкой.
— Не смей сыночку моего спаивать! Я тебя самого с грязью смешаю, очкарик проклятый! — Ого! Порох в пороховницах ещё имелся. Мамаша, заметивши, что я пытаюсь защищать друга, выгнала из дома нас обоих. Буквально: только пыль стояла столбом!
— М-ммм! М-ммм! — мы хохотали, как два спасшихся проказника. Работяги, бомжи и пацанва замерли: баре гуляют!
— Всякая женщина, мой дорогой, — это прирождённый инквизитор. Если вы скажете женщине, что Вселенная вращается не вокруг неё, а как-то иначе, то вас, дорогой, немедленно предадут феодальному костру и анафеме.
— М-ммм! М-ммм!
— Действительно, смех!
Мы не поехали сразу в свой санаторный комплекс. Похмелье зажало живое изнутри. Тянуло на простор, на море.
— Смотрите! Смотрите! Атмосферная впадина! — волосатый замахал руками, указывая куда-то вверх. И впрямь, с края набережной над городом просматривалась странная туча. На городом небо искривилось.
… Похмелье коварно ударило по мозгам. Я ненадолго «отрубился». Огромный младенец, «сделанный» из серо-чёрного вещества барахтался на морском берегу. Он был ещё совсем неразумен. Руки и ноги его произвольно метались, срезая с близлежащих гор леса и баламутя стоячие воды лимана. Младенец тянул к себе в рот собственные экскременты и не было рядом никого, кто бы ему запретил это делать. Потом он стал толкать себе в глаза видения ужасов и страха, а в уши пропихивать, как ржавые гвозди, грязные слова. В завершение всего младенец натолкал всякой дряни прямо к себе в душу. Ребёнок не был виноват в том, что его бросили, что дерьма и отходов вокруг него оказалось больше, чем красоты и пользы. Ни родителей, ни нянек, ни учителей поблизости не наблюдалось. Отовсюду отвратительно пахло. Желудок мой сдавливали спазмы.
— Ах, молодой человек! Такой был хороший костюм!
— М-ммм!!! — это был вопль отчаяния. Мой симпатичный, мой полосатый красавец, к которому я уже привык, весь был облит полупереваренными цветными извержениями. Я намертво вцепился в поручни коляски, чтобы не встать.
Механистичность существования угнетала. Всё вроде бы работает, а не дышит. Словно мёртвая и живая вода никак не договорятся между собой. Плоть и дух спорят. Что-то всегда в этой жизни не срастается. Или не дышит. Отмотавши ленту памяти немного назад, я вспомнил, как хоронили размороженного, наконец, старика-обрубка. Торжественно и фальшиво. С карнавальным выносом из парадного вестибюля санатория. Там-то и произнёс кто-то из новых обрубков при медалях это страшное заклятие: «Вечная память инвалидам-героям!»
Заклятие сбывалось, как приговор.
— Как родилась эта замечательная идея? — юркий зверёк с микрофоном в руках пританцовывала перед наведённой на неё телекамерой. Оператор, как жвачное животное, месил во рту жвачку. Потом камера плавно сменила угол зрения, захвативши в кадр остальных.
— Великолепная идея создать мемориальный комплекс, принадлежит нашему уважаемому, нашему неутомимому, нашему никогда и нигде не сдающемуся борцу, — адвокат стоял за моей спиной и, как громкоговоритель, вещал от моего имени. Ад выходил из него горячими струями. После каждой фразы я вздрагивал, точно ошпаренный. — Этот грандиозный подарок нашему городу является личной инициативой и личным вкладом юного бизнесмена в развитие культурной среды города. Мы гордимся такими людьми! И готовы ещё теснее быть рядом с ними во всех благородных делах.
— Вы согласны с этими словами? — дурочка протянула микрофон ко мне.
— М-ммм!!!
— Дорогие телезрители! На ваших глазах нищий-калека преодолел в кратчайшие сроки все трудности и стал большим человеком. Это потрясающе! — напоследок дурочка вся аж засветилась от нахлынувшего на неё счастья и чудесного просветления.
Оператор выключил камеру. Дурочка сразу же потускнела: «Не хер тут больше снимать. Поехали дальше».
Это был лишь предварительный сюжет. Основной, куда более длинный и муторный, снимали в день открытия памятного мемориала. Я, идиот-идиотом, сидел под бетонным кителем-истуканом с человеческой головой. Округу устелили полированным мрамором. Собрались толпой, стянули с каменного чучела покрывало. Побросали цветы, похлопали. Грянул гимн страны, при котором все вытянулись и заткнулись, как дрессированные, а инвалиды продолжали сидеть. Символические медали и ордена, навеки впаянные в бетон, местные доброхоты заблаговременно надраили до блеска. Торжественный митинг открыл, как полагается, мэр, но говорил так долго и плохо, что ордена начали тускнеть. В ту же ночь в легковерных умах и сердцах санаторного общества родилась новая жуткая легенда. Ночные парочки визжали и клялись, что собственными глазами видели летучего обрубка — привидение, которое летало, высунувши из-под кителя нечто неприличное. Сморчок-фантом вполне отчётливо и внятно бомбил перепуганных любовников последней своей просьбой-мольбой: «Закопайте, суки!» На сей раз он говорил о своём погребении в умиротворяющей и вечной памяти мира — о забвении всего плохого и обидного.
В честь открытия мемориала адвокат решил прикрыть хобби и забить своих поименованных курочек на заднем дворе. Мясо предназначалось для столовой санатория. В дар. «Цып-цып, мои девочки!» — он выкликивал их, как всегда, поимённо, а тупицы, сломя голову, неслись на зов и — отдавали эту самую голову топору и плахе. Имя! — бег, отрубленная голова… Ещё имя! — снова бег, снова отрубленная голова… Коротышка хохотал, умиляясь на куриную безмозглость. Оставшиеся в живых наблюдали за происходящим, глупо моргая. Подружки исчезали одна за другой. Имя и вера в руку дающую заставляли их не верить собственным глазам и толкали на зов. От такого зрелища у многих любопытных мурашки бежали по спине. А коротышка, интеллигент, в общем-то, образованный человек, всё хохотал и хохотал, всё поднималась и опускалась его рука с окровавленным топором. Обезглавленные тушки барахтались и трепыхались в большой железной бочке, куда весёлый палач их сбрасывал. Даже поварам, ждавшим своей трудовой очереди для ощипывания птиц, было не по себе. Куриная Эпоха Великих Закрытий была куда короче человечьей.
Схем для отмывки денег и стройматериалов было несколько. Я знал об этом очень поверхностно. Знал также, что по морю к нам приходят наркотики, запакованные в двойные крышки-пробочки пузырьков — под видом благотворительной помощи инвалидам к натуральным витаминам и сокам добавляли замаскированный «полезный товар».
А у нас на участке шла работа, видимая и понятная для всех — копали грязь, зато на библиотечной веранде появлялись очень неожиданные люди: предводители братков, материковые воротилы, лица которых мне до этого приходилось видеть лишь по телевизору, а также местный мэр, судья, директора ресторанов, владелец морской маломерной флотилии… Все они были немногословны и все они через библиотекаря передавали друг другу наличные деньги. Иногда, когда в сейфе ночевала слишком большая сумма, веранду библиотеки приходили дополнительно сторожить два человека — один из правоохранительных органов, другой от братков. Оба были в обязательном порядке вооружены и одеты в одинаковый камуфляж. Друг с другом никогда не разговаривали и с нами тоже. А когда мы с волосатым переползали на свои кушетки, охранники до утра садились в наши инвалидные кресла. Карусель вертелась, что надо! Мамаша стала уважительно сторониться «миленького сыночки», ежедневно созерцая около него деятельную возню, чудо чудное. Лишь однажды один из гостей прокололся, обронив странную фразу: «Грязь в грязи, мать её яти!» Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять: внутри натуральной грязи, отправляющейся на материк, прячут «дурь». Система, похоже, была очень разветвлённой и организованной, действующей не первый день и не первый год. Санитар и адвокат, а также все остальные, всего лишь присоединялись к князю мира сего.
— Радуйтесь! Меня положили! Архиепископ положил меня в сан! — ликовал адвокат-перебежчик, сладкозвучный краснобай, ловкий и вездесущий проныра, слуга того, кто платит, он отныне становился и слугой более высокого обмана, который люди, живущие в аду иллюзий, называли словом «бог». Святоша, ни дать, ни взять! И ручки стал складывать вместе, и к груди их прижимать, и глаза очи горе возводить. И даже лексикон приобрёл соответствующий. — Слава Богу, ещё свершатся по попустительству Всевышнего деяния, для меня предначертанные.