Если виноват, простите меня, грешного, люди добрые. Прозреваю с опозданием путь свой многотрудный я!
Думали, придуривается адвокат. Но нет, вскоре увидели его в чёрных спецодеждах. Самозванец разгуливал в таком виде всюду, пугая разнаряженных отдыхающих. И первое подходящее дело для него нашлось быстро. Перед отправкой грязи на материк новоявленный святоша «освящал» ритуалами и пятилитровки, и «молоковозки». Мы животики надрывали, глядя на этот балаган. А черни нравилось.
Старую веранду и древнюю чугунную архитектуру на «кресте» снесли. Состоялся ещё один митинг — закладывали первый камень в основание будущего городского храма. Пришли всё те же, что и в первый раз. Увы, шаблонная суета не давала новостей для ума и души. Но всё равно, настроение в народе держалось на праздничном градусе. Даже воровской экс-авторитет явился. В качестве «краеугольного камня» использовали случайный обломок скалы, который свалили из самосвала прямо на траву. Аккуратная многообещающая надпись на более или менее ровной каменной плоскости гласила: «Во славу Божию. Во спасение наше». Ну-ну. Видать место такое здесь, заколдованное, специально созданное милосердными демонами для сбора подаяний. Людям, собственно, было всё равно, чему поклоняться. Была бы «яма», в которую их души могли бы скатываться, как в аттракцион. У меня опять спонтанно случилось «полупрозрачное» двойное зрение: внизу на траве лежал закладной камень с претенциозной надписью, а над ним, в небе зияла огромная, клубящаяся чем-то серо-чёрным, воронка. Раскоп в лимане небес, содержащий особую многовековую «соль слов». Из этого развороченного раскопа-невидимки наш святоша-самозванец собирался, небось, в ближайшем будущем тоже почерпнуть немало выгод для себя лично. Храма ещё и в помине не было, а в клубящуюся бого-адскую воронку уже автоматически скатывались души граждан, одинаково мемекающих о вере и поклонении. Рядом с камнем водрузили временный деревянный крест, который не выдерживал никакой конкуренции со своим древним предшественником, в чугунно-завитушечном исполнении. И уж полный улёт случился, когда адвокат в рясе произнёс перед народом, как на каком-нибудь суде, проникновенную проповедь «негосударственного защитника». Люди сдерживали ехидные улыбки. Не смеялся лишь мэр, поскольку постоянный серьёзный вид и общеизвестная чиновничья глупость находили в его лице свой счастливый союз.
— Тьфу! Мало того, что они отмывают деньги. Так они теперь хотят отмыть для себя и кое-что другое, — библиотекарь наклонился и прошептал возмущённую тираду мне прямо в ухо. — Уверяю вас, честный цинизм, намного лучше фальшивой праведности.
После «креста» мы опять сбежали к морю вдвоём.
— Вот ведь какая история… — издалека, как бы говоря сам с собой, начал библиотекарь. — Мне, когда-то давно, рассказал эту историю наш санитар. Ещё во время второй своей отсидки он таки понял совершенно необычайную вещь. Я расскажу вам об этом открытии культурными словами. Знаете, через два года пребывания на нарах воля перестаёт сниться. Всего два года! И мы забываем себя даже во снах. Надо же: нары и всего два года! После чего в тюрьме начинает сниться тюрьма. Это всё. Это конец. После этого от тюрьмы уже не уйдёшь. Она будет сниться даже на воле. Вы меня понимаете, молодой человек? Клянусь, это хуже, чем плохо.
— М-ммм?!
— Я скажу вам, как родному. Мне стал сниться наш санаторий!
03. ПОДРУЖКА
Она приехала неожиданно. Приехала не одна, с ребёнком. Подружка утверждала, что отец пацана — я. Успел, умудрился, так сказать, в последний миг. На материке она жила с белобрысым, а тот настаивал, чтобы сразу после периода грудного кормления мальца «сбросить» на меня. Мол, юг, море, родная кровь, мол, полно свободного времени у папаши и всё такое. Я ничего не знал. Новые переживания свалились на меня по прихоти каких-то скрытых пружинок и рычажков, спрятанных в недрах цеха моей судьбы, которая ковала и точила болвана, то с одной стороны, то с другой.
— Сыночка! Дура я старая! Задушить их надо было обоих, тогда ещё! Я ведь вам, мой миленький, ничего не говорила, потому что расстраивать не хотела, — реакционером мамаша оставалась ещё тем! Я нисколько не сомневался: дай возможность — задушит. По моим представлениям, женщины вообще создания очень жестокие и странные. Они умнее мужского пола, но не умом… Я всегда их боялся. Чувствовал себя орлом в курятнике, которого клевачие куры постоянно учили жить. А теперь вот ещё и цыплёнка подкинули… Он мне был совершенно безразличен.
Нежданные-негаданные «родственнички» успели познакомиться с любезным святошей-адвокатом и поселились у него. Где и как именно — я не знал. Бывать в его логове не доводилось. Наш двор, весь залитый грязью, и убогая комнатёшка сильно остудили первоначальный пыл подружки. Но адвокат своё дело делал. От его нашёптываний женские ушки распускались, как цветы, а глазки начинали источать лунное масло. Пацан был крикливый и от его крика в моём темечке начиналась нестерпимая ломота. Со мной же особо никто не разговаривал. Ни обычных ахов, ни пошлых охов, которыми фальшивые родственнички обычно награждают беспомощных. Буднично как-то всё произошло. Я словно являлся незначительно пешкой на поле большой чужой игры, уже далеко не карточной. Мгновенные страсти здесь были неуместны — требовался ум с характером гончего пса и холодный расчёт.
На всякий случай, я, наивный, на некоторое время перестал появляться дома. Дневал и ночевал в библиотеке. Мысленно костерил женское племя. Жизнь представлялась мне этакой студенческой лабораторией, а мы, разнополые и разновозрастные участники, сдавали, поколение за поколением, свои «лабораторные работы»: аналитику, прогнозирование, моделирование, изучение, приобретали практические навыки… Многие, как это и бывало в действительности, просто сбегали с «лаб», так и не дойдя до «зачёта». Особое удовольствие технаря — наблюдать за поведением женской особи в техногенном и знаковом мире. Схватится какая-нибудь самовлюблённая дурочка за голый провод под напряжением, а потом и орёт на всех: «За что? За что меня так?!» Нормальные люди ржут. В лаборатории светло, хорошо, всё понятно и чётко. Я всегда любил не лекции, а именно практические занятия. А за окнами, снаружи, — чёрно-серый туман, клубы, уходящие в бездну…
— Молодой человек! Не спите! У вас очень красивая жена и очаровательный мальчик. Заставляйте себя так думать. Это я вам, как друг, советую. В этом мире невозможно оттолкнуть от себя ближнего. Невозможно! Всегда получается одно и то же — отталкиваешься сам.
— М-ммм…
— Не жена? Все женщины на земле — это одна большая жена. А мы — её слуги. Ха-ха-ха! Клянусь вам! Приходилось ли вам встречать красивые картины, не имеющие смысла? Это — женщины! Ха-ха-ха!
— М-ммм.
— В том-то и дело, что настоящий смысл в картинках не выражается, — волосатый посерьёзнел, очки его сверкнули. — Знаете ли вы, молодой человек, что, так называемый, «третий глаз» нам не принадлежит. Два наших собственных глаза смотрят на мир изнутри и исправно поставляют электрические сигналы в мозг. Это просто инструмент для ориентации. А третий глаз — зрение коллективное. Око мира и общества. Внешний долгоживущий наблюдатель, с которым мы, живущие кратко, можем установить полезную связь. Третий глаз нужен, чтобы смотреть на самих себя сверху. Чтобы отчётливо видеть: в «картинке» нашей персональной жизни смысла нет… Жизнь — баба! Ха-ха-ха! — библиотекарь, совершив свой словесно-казуистический пируэт, опять развеселился.
— М-ммм! — ещё бы я не понимал! С моими-то бредовыми «вылетами».
Я больше не мог читать беллетристику, она вся казалась мне одинаковой, пресной и скучной. Философские книжки и эзотерические сочинения «отравили» желание блуждать по лабиринтам чужой мысли и фантазии. Лабиринты эти оказались бесконечными и тоже одинаковыми, потому что все лежали в плоскости одного-единственного какого-нибудь смысла — обычно двумерного, обычно чёрно-белого с бесконечным ковырянием в расплывчатых терминах и купанием в сравнениях и цитатах. Я не против того, чтобы ковыряться на словесных свалках, но там, скорее, отыщешь заразу, чем здоровье. Было понятно, что, в конце концов, книги скоро придут к своей окончательной «лабораторной» форме, к максимальной смысловой энергии внутри себя — к текстовой смеси философии, психологии и личного поступка. С выражением глубокого скепсиса и усталости на лице я стал читать древние религиозные книги. Которые оказывали на мой мозг и моё теперешнее состояние воздействие, подобное кайфу от пакетика «дури» в мире гадёнышей. Я не искал средств, чтобы опомниться, наоборот — ущемлённая душа сама стремилась к анастетику, нужна была хорошая «доза», чтобы забыться. Скорбен в разуме своём — это не про сумасшедших. Это про меня.
— Молодой человек! Вы не сможете примкнуть к общинно-родовой вере, подобно остальным. Вы меня понимаете? Я вижу вас насквозь и вы мне глубоко симпатичны. Вы согласны, что собственность должна быть частной, как наше тело, или зубная щётка? Это правильно и удобно. И заметьте: мы все очень высоко ценим оригинальные мысли, а также частные в своей неповторимости убеждения и переживания больших художников. Молодой человек! Скажите, почему мы не ценим частную веру? Почему она обязательно должна быть общинно-родовой?
Волосатый с удовольствием издевался, беря какой-нибудь очередной том с моей тумбочки и пролистывая вечно неизменные канонические тексты: «Ну-с, что у нас новенького сегодня появилось в ортодоксальных источниках?»
Ортодоксы паразитировали на новом. Новое же никогда не опиралось на труху сгнивших идей. На этом библиотекарь поставил точку в чтении текстов, которые в неумеренных количествах содержали слово, смешившее меня: «Ибо!» Точно так же, насколько я успел понять из последнего опыта, любили восклицать и крючкотворы — адвокаты и судьи. Все судили! Все кричали своё: «Ибо!» — и поднимали указующий перст, направляя его в то место, откуда внятный ответ не пришёл ещё ни разу.
Подружка за это, в общем-то, короткое время, что минуло, изменилась неузнаваемо. Знаете, на слуху у людей от частого повторения навязло уже слово «потребитель». Но как тут скажешь иначе? Подружка — потребляла. Рядом со мной оказался временно прибывший на южную землю инопланетянин, который катил моё кресло-коляску по набережной с важным видом, а на руках у меня сидел его детёныш и дул прямиком мимо собственного памперса — в мой.
— М-ммм!!!
— Самое сложное в этой ситуации — твоя мамаша! — подружка раскладывала судьбоносный пасьянс. Сложиться должно было так: детёныш остаётся здесь, а подружка уезжает на материк к белобрысому. — Твоя мамаша безумная идиотка! Я ей внука привезла! Нет бы обрадоваться такому везению. У вас же в семействе нет ни одного нормального! — Не повезло родившемуся пацану, как и мне. Ему здесь никто не был рад. Мамаша в глаза и за глаза поливала, что называется, грязью непрошеных гостей.
— М-ммм… — встречные прохожие, завидев идиллическую троицу, просто-таки сочились сочувствием и благостью в наш адрес.
— Мы удивлены, конечно, тем, что тебе удалось наладить производство в стране, где все живут лишь торговлей и воровством. Молодец! Тем лучше будет для ребёнка. Мы, на материке, тоже работаем. Но я решила окончательно: мальчик останется с отцом. Твой дружок-адвокат уже делает всё необходимое. Он, кстати, такой милашка!
— М-ммм!
Мне бы работать в какой-нибудь стратегической шпионской организации. Я знал, как можно навсегда уронить развитую нацию — просто склонить её к потреблению. С рекламной лёгкостью заставить потреблять больше, чем производить. Зачем, преодолевая тернии и преграды прогресса, подниматься вверх? Вверх — не выгодно. Выгодно только вниз! Только-то! Жизнь — колесо. Дракон-колечко, мудро держащий свой хвост во рту. Но когда «потребляющая» часть колеса пожирает «производящую» его часть, колёсико становится всё меньше и меньше, пока не исчезнет совсем. Дракон с нарушенным равновесием себя «проедает». Элементарная политэкономия. И что остаётся? Только реальный самообман — империя рекламы. Я беззвучно брюзжал внутри себя самого. Подружка вслух гнула своё. Пацан время от времени пронзительно орал и я боялся, что от этого сиреноподобного воя сознание покинет меня.
— М-ммм!!!
— Я всё понимаю. Вам здесь тоже нелегко. Но мальчику перспективнее остаться с тобой. Это не обсуждается.
— М-ммм!!! — за время нашего блиц-общения подружка ни разу не вспомнила наших прежних отношений, наши провожанки. Она даже символически ни разу не прикоснулась ко мне губами. Как подменили! Вот ведь, интересно, «подменяют» человека со стороны, или он сам это делает?
— М-ммм…
— Хорошо. Договорим после. Такси! Такси! На алименты, в случае установления отцовства и прописки парня здесь, подавать не буду. Слово матери! Такси! Такси! — она схватила пацанёнка, прыгнула в машину и укатила. В паху у меня на светлых брюках красовалось огромное мокрое пятно. Я срочно покатил в сторону библиотечной веранды.
— Мы не можем воспитывать вашего ребёнка на материке. Нет возможности. Таково условие моего… Мы вместе живём и строим большие планы на будущее. Я сама, разумеется, буду приезжать, навещать вас. Поймите, так сложилось. От этого зависит успешность моей будущей карьеры. Так надо, в конце концов!
Мамаша молчала.
— Деятельной молодой женщине уже не современно и не модно посвящать свою жизнь детям. У меня есть более высокая цель! Я выполнила долг перед природой — родила. Что ещё? На мне нет греха аборта, тьфу-тьфу-тьфу. А воспитанием может заниматься кто угодно. Воспитание — это всего лишь второе рождение. Пробуждение человека социального. Причём тут я?! Я — не будильник. Порассуждаем оптимально: главный наш родитель — общество. Тот, кто свободен, тот и занимается мелкими. Я даже готова вам платить. Это нормально.
Мамаша молчала.
— Вы меня слышите? В науке, в бизнесе, в возможностях нашего продвижения всё время появляется что-то новенькое и за этим надо успевать. Дети мешают! А вы никуда уже не спешите! Вы можете спокойно воспитывать. Понимаете? В воспитании «новенького» не бывает. Для этого и нужны бабушки. И… и свободные отцы. Меняются методы, но не принципы. Эй, оглохли вы, что ли?! Это — сделка. Вы воспитываете и «тянете» мальчишку лишь до школы, а его образованием я потом займусь сама. Есть специальные интернаты за рубежом. Были бы деньги! Ваш сын теперь, как я понимаю, не беден.
Мамаша молчала.
— Сложись всё иначе, я бы тоже могла ухаживать за вашим сыном и быть рядом. Но ведь вы меня и близко…
— Ты, стерва, ухаживать за моим мальчиком?! Да кто лучше меня это сделает? Ты его по ночам, дурака, ворочала? Ты его скребла-чистила всё это время? Ты моего мальчика от суда спасла? Это ты, ты его погубила! А теперь ещё и короеда подсовываешь, неизвестно чьёго!
В тактическом сражении мамаша победила. Подружка пустила слезу. Однако в решающем стратегическом сражении подружка прикатила к нашему дому с «тяжёлой артиллерией» — с бритоголовым адвокатом в рясе. Тот заперся с мамашей в комнате наедине и через десять минут сдавшаяся старушка преобразилась.
— Сволочи все! Так и пользуются моей добротой! Так и пользуются!
Послал Бог пташечку! Подружка охотно рассказывала о своей жизни с белобрысым. Они оба торговали. Стоило ради этого учиться на электронного инженера! Торговля на материке шла ни шатко, ни валко. Искали новые пути и новых партнёров. К здешней торговле грязью они угодили, как голодные козы на раздачу капусты. Адвокат им был теперь «ближайший родственник». А мы с мамашей, как были статистами в этом спектакле, так статистами и остались. Плюс теперь ещё и короед.
Оформили в бумагах моё отцовство. Я поставил свою подпись… Подпись! О, это была великая сила: «Ибо!» В мире договоров, письменных обязательств и дьявольских контрактов именно подпись была высшей силой. Она являла собой вершину человеческого недоверия к себе и к другим людям. Подпись! Её ставили, как универсальный заменитель, всюду: и под смертным приговором, и в графе за получение зарплаты, и за новый ватник, и даже просто, из озорства, на стенах домов. Ей поклонялись: «Ибо!» Подпись вступала в нерушимый союз с теми, кому она служила: подпись и анкета, подпись и накладная, подпись и деньги — необъятен и непобедим был мир её «союзников»! Подпись! Личная подпись! После неё живому человеку можно было не ходить, не говорить и даже не жить — подпись заменяла собой всё и вся в этом мире! Она была всесильнее живых мозгляков, годных лишь для того, чтобы царапнуть пером по бумаге — отдать себя с потрохами бумажному чудищу, ненасытному и неостановимому, как бред шизофреника. Подпись! Вот она, главная сила этого мира! Я постепенно возвращался к «нормальным». Уже мог, мог подписываться.
Я чувствовал себя вконец изнасилованным. Мамаша, судя по всему, тоже. Однако инициативная сторона пребывала в праздничном настроении. Святоша-адвокат всё решал за меня.
— Наш радушный хозяин приглашает отметить это знаменательное и праздничное событие в ресторане!
У мамаши не нашлось подходящей одежды. Вместо ресторана она демонстративно утянулась на внеочередное дежурство. Воздух вокруг «мечущей» искривлялся и рвался, когда она уходила.
Не знаю, где остался пацан. Его не было.
В ресторане я, сам не знаю почему, притворялся равным среди равных.
— Не угодно ли вина?
— М-ммм!
— Взгляни на меню. Может, что-то из китайской кухни?
— М-ммм!
И так далее. За соседними столиками сидели люди. Они говорили похоже, так же вежливо и доброжелательно, отчего все они казались мне притворщиками. Инвалид в ресторане был только один.
Водный человек вздыхал и воды над его грудью волновались. За горизонт садилось огненное существо — солнце. После выпивки и хорошего ужина настроение в компании держалось романтическое. Вся троица смотрела на чарующую картину морского заката. Адвокат обнимал мою подружку за плечи, а я находился рядом и держал на коленях «передачку» — то недоеденное и недопитое, что официант, по просьбе подружки, собрал со стола в пакет. Так здесь многие делали. Но… Я обнимал пакет с объедками, а святоша-адвокат мою бывшую подружку. Утешало лишь то, что перед сияющим шаром на горизонте и вздохами водного человека все мы были равны.
Святоша-адвокат расплачивался в ресторане от моего имени. Подружка не знала всей правды. Поэтому «моя» щедрость настолько сильно её тронула, что она пожелала лично доставить «прекрасного отца для ребёнка» на веранду библиотеки. Адвокат повозражал было, но видя гуманную решительность молодой женщины, счёл за благо отступить. Солнце село. Подружка и святоша поцеловались на прощанье за моей спиной. Меня невольно передёрнуло от отвращения.
В санаторный грязевой лягушатник можно было свободно залезать в любое время суток. Что и сделала поддатая подружка. А я дожидался на берегу, пока голая хохотунья наваляется в грязи досыта и не обмоется, включив на полный напор «сорокасантиметровые» вентили душевой кабинки. Только после этого мы ввалились на территорию библиотечной веранды.
— Пардон! — вместо приветствия произнёс волосатый, нисколько не удивившись нашему визиту. — Пардон! — Это уже было вместо «до свиданья». Волосатый выключил аппаратуру, закрыл сейф и исчез, укатил ночевать на улицу, под деревья.
— М-ммм!!! — я пытался его остановить. Тщетно. Он даже не оглянулся.
— У меня после родов всё время болит позвоночник. Вот здесь. Разомни, а? — подружка скинула верх и улеглась на мою кушетку лицом вниз. Я замялся. Отвращение ещё не прошло. — Ну? Разомни! Я ведь больше ничего не порошу. Мамашу ведь свою правишь.
Ага. Дошла, значит, весть. У мамаши спина заболела в результате надсады — она слишком усердно меня ворочала. Сначала санаторный костоправ мял мамашу за деньги. А потом великодушно научил меня простейшему массажу. Услуга стала бесплатной. И для мамаши, и для костоправа, который сам себе спину размять не мог при всём желании.
Массажные умения, кстати, дали мне новые знания о природе человека. Я вдруг выяснил: люди «на ощупь» чрезвычайно отвратительны! Грязны. Стоило поднести руки к другому человеку поближе, настроиться на волну его живого тепла, как по образовавшемуся соединительному каналу в обе стороны начинало течь знакомое серо-чёрное нечто… П-