оэтому я старался делать массаж не вдумчиво, не чувствуя нутро и пульс того, к кому прикасался, а просто механически.
— М-ммм…
— Хорошо! Хорошо… Ещё сильнее, ещё!
От копчика до шейных позвонков и обратно большим пальцем руки я разминал прилегающие мышцы по обеим сторонам от позвоночного столба. Процедура эта не быстрая и довольно-таки утомительная для рук. Минут за сорок подружка на кушетке «растеплилась», как от любовных ласк. Руки это почувствовали. Я прекратил массаж.
— Глупенький! Ты ведь лишён теперь настоящей жизни. Иди ко мне, ложись рядом, иди сюда… Не держи в себе свою природу… Так хорошо…
Ситуация идиотская. Я догадывался, что если женщине, решившей сказать «да», ответить отказом или равнодушием — быть ужасному взрыву. Но выбора не было. При всей своей вежливости я не смог бы телесно захотеть того, чего не хочет моя душа. А подружке, очевидно, для «включения» хватало и одной физики.
Я взял её бельё и красноречиво протянул, предлагая одеться.
— Что?! Что это значит? Да ты!.. Я перед тобой разделась, думала, что мы хорошие старые друзья, которым нечего стесняться, а ты… Что ты себе навоображал, идиот? Что я хотела с тобой переспать? Дурак!
Она же меня ещё и обвинила. Конечно, дурак. Раньше надо было сообразить, что женщины в земных отношениях всегда начинают с «арифметики»: прибавить к себе, отнять от себя... Полный дурак! У древних патрициев об этом на каждом шагу твердилось: стремиться надо лишь туда, где дух возбуждается духом. Жизнь в коляске меня многому научила. Ну, как если бы я был гориллой в зоопарке, а мимо меня ежедневно проходили бы те, кого я изучал. Урок первый: к внутреннему миру человека нельзя прикасаться! Вакса чужих обид, желаний и страстей очень пачкает душу при неосторожном контакте.
— Дурак! Идиот проклятый! — подружка умчалась, чертыхаясь и цокая копытцами. Я с высоты веранды видел и слышал, как она, проходя мимо бетонного обрубка-истукана, взвизгнула. То ли привидение встретила, то ли на парочку наткнулась.
Мой «детектив наоборот» разворачивался, как адский цветок. Я возвращался и возвращался к этой мысли, как преступник возвращается на место своего деяния. Да, в нормальном мире хорошие люди ловили плохих и это было правильно. Почему же в инверсном, перевёрнутом нечто иллюзия получала власть над реальностью: плохие гонялись за хорошими? Почему? Хороший здесь мог победить погоню за ним только одним способом — исчезнуть, умереть, сдаться. В перевернутом мире это поощрялось. Одиночество, космическое одиночество овладело всем моим существом. Я больше не мог читать книги. Никакие. Смерть пришла ко мне задолго до земной кончины. Привезенного малолетнего пацана «на сыночку бедненького» оставляли в соответствии с мамашиными сменами. Ребёнок был ещё очень мал. Раз в трое суток я переезжал из библиотечного «офиса» в дом. В дом… Это слово теперь тоже можно было писать в кавычках: грязь повсюду. Хорошо, что с полубеспризорным пацанёнком подружились работнички, это сильно облегчало мою участь. Из родственников, получалось, пацана никто не любил; его на этом свете не ждали, не звали. Зато несмышлёныша обожали обкуренные девицы, проститутки-колясочницы и бомжи-побирушки. Поэтому он, свободный, болтался где придётся, как приблудный щенок, или как бездомная кошка: в санатории, у соседей, у грязевых раскопов, на улице.
Вот под чем я, идиот, подписался! Нервы чесались. Чтобы не начать материться и не встать с коляски, я целыми днями остервенело качался на руках под турником. Мышцы набухли.
Подружка целыми днями болталась с адвокатом на пляже, или ездила с ним в горы. У нас они пока даже не появлялись. Мамаша ощетинилась. Она стала мне мстить «за измену»: жёстко, до крови, например, тереть спину мочалкой.
— Паразит вы эдакий! Паразит! Не могли утерпеть? Вот, теперь мучиться оба будем! Все хотят, чтобы их пожалели. А мамочку никто не жалеет…
Святоша-адвокат мимоходом вселил в мамашу надежду на будущее.
— Пусть подрастёт. Призрим мальца, — мамаша успокоилась. Даже ручку поцеловала новоявленному паразиту от религии. Слова управляли миром иллюзий, как хотели.
Наконец, я сообразил, почему меня перестали интересовать бумажные страницы с текстом. Обыкновенная жизнь оказалась самой потрясающей книгой! И она… меня… читала. «Третий глаз» подсказывал: жизни я не настолько же интересен, как сам себе. Меня лично это не особенно огорчало, а вот каких-нибудь братков, или холуев из мэрии сей факт мог ужасно взбесить. Под тщедушненьким «Я» каждый из них подразумевал лишь то, что успел натащить внутрь своего серо-чёрного кокона, или внутрь такой же дымящейся непроницаемой ямы. Получалась как бы наглядная проповедь для «окуклившихся» в собственности. Что ж, поэтому каждый сам, всею своею жизнью отвечал на «прочтение» со стороны. Кто-то в ответ сопротивлялся, трубно «вырабатывал мнение», кто-то логично и доказательно «защищал свою позицию», а слабаки прятались за спасительное «не знаю, не знаю…». Жизнь без разбору и беспощадно читала каждого! И я, наконец-то, понял свой собственный ответ ей. Это было молчание! Очень разное, конечно, на разных страницах бытия: негодующее, согласное, недоумённое, возмущённое, восхищённое — любое! Любое, но не пустое. Моя тишина меня кормила.
— Через год-полтора красавец уже будет готов! — святоша-адвокат внушал подружке насчёт будущего храма. «На кресте» уже появился забор, огораживающий площадку для строительства, первые бетонные блоки и сварные конструкции. — И нашего мальчика здесь причастим! — сладкозвучный тягуче заглянул подружке в глаза так, что прошил её насквозь и достал блудливым взглядом до мест весьма потаённых. Подружка сомлела.
Храм строили. Что было само по себе забавно и удивительно. На плакате просматривалось в нарисованном виде будущее сооружение. Подпись внизу гласила, что «уникальное строительство» осуществляется за счёт личных средств шараги имени меня при содействии городской казны, а также добровольных пожертвований. Для большей убедительности сбоку была прилеплена увеличенная печать шараги — крест с костылями.
— Извини за недавнее. Я ведь не знала, что ты такой… — подружка улучила момент и прошептала мне на ухо вечное перемирие.
Скоро, скоро сказка сказывается… Сошёл однажды хороший человек с ума, да и потерялся. Пошли его искать — не нашли…
— М-ммм!!!
— Я знала, что ты меня поймёшь!
Возможно, подружка напоминала мне собой красивую куклу: кто её возьмёт, тот ею и играет. А кукла и говорит голосом своего хозяина, и живёт его желаниями. Вот я и подумал: по нормальному, куклы не должны рожать. А ежели в перевёрнутом мире? Того гляди, понарошку, как по настоящему, получится!
Эх, два глаза хорошо всегда смотрят, а третий — подслеповат… А, может, я художник?! Все ведь художники ходят в ад за своими сюжетами. Именно в ад! Потому что в раю сюжетов нет. Там полная энтропия. Конец художеству. «На кресте» почему-то думалось тематически. И я ещё вот о чём подумал: нет никакого рая в помине, хотя мы, несомненно, прогрессируем, развиваемся и поднимаемся. Возможно, что и вечно: из старого ада в новый ад. Ну да, из одной иллюзии в другую. Голову закружило.
— В санаторий! Скорее в санаторий! Ему плохо!
— Успокойся, малышка. С инвалидами это бывает. Главное, чтобы нам было хорошо.
— М-ммм…
Бумажные кипы росли. Библиотекарь много корпел над приходом, расходом и учётом. Деньги стекались на якобы мой счёт со всех сторон. За грязь материк расплачивался безналичным банковским перечислением, а за «дурь» тащили наличку. Интенсивно и ежедневно покупались материалы, которые отправлялись, судя по телефонному сопровождению, на коттеджи: мэру, адвокату, браткам… Остатки и не первый сорт «сбрасывали» на храм. Бог, как приличная война, мог оправдать и списать всё, и в любых количествах.
— Ей-ей, мы пока держимся неплохо! Молодой человек! Я, конечно, всего лишь вахтёр при казне. Ну, да, я — театр одного вахтёра! Моя школа вахтёрского мастерства уникальна. Ха-ха. Мне платят и я доволен. Казна движется, а моё занятие — её пропускать правильно: не выпускать ничего, что уже вошло. К сожалению, вы знаете: в нашем «общежитии» суровые нравы. Скажу вам, как человеку ближе некуда: никто ни за что не отвечает. Кроме вас, мой дорогой. Но я стараюсь и вы это видите каждый день сколько хотите.
Библиотекарь воротил бумагами и потоками средств, поскольку умел это делать. Он, глядя в монитор, или в кипы распечаток, иногда только языком цокал, не то от восхищения, не то от чего-то ещё. Я отчётливо понимал, что головой отвечаю за то, под чем ставится моя электронная «подпись». В мире-привидений подпись-привидение действовала наравне с реальной. Зеркала пожирали тех, кто в них заглядывал.
— Я честный человек. Я вам скажу прямо: рано или поздно вас «сдадут» как вора «в особо крупных размерах». И я, как честный человек, буду давать показания против вас в качестве свидетеля. Не обижайтесь и не бойтесь. Вы хорошо умеете это делать. Вас, отца своего ребёнка, опять помилуют, потому что государственная тюрьма не приспособлена для таких, как мы. Более того, зеки по своему социальному статусу значительно выше инвалидов. К себе жить они просто не пустят! Вы же не будете с этим спорить? — я кивал, мне было глубоко плевать на всю эту возню.
Дни проходили за днями. Подружка уехала. Вскоре от белобрысого пришёл факс. Он требовал грязь в больших количествах. Условия были очень выгодными. Святоша-распорядитель аж приплясывал.
04. ПРОИЗВОДСТВО
Фантазия — самое скучное, что только может быть. Природа породила её от скуки. Это — бред. В Эпохе Великих Закрытий природа закроет всё, что успели наоткупоривать люди. В конце концов, она закроет и их самих. Потому что бред — это скучно. А буйный бред — ещё и опасно. И «театром одного вахтёра» был не библиотекарь в фантазийном бурлении дней и ночей, а я, потому что передо мной разворачивалось то, в чём я никогда не участвовал и участвовать не мог. Спектакль, сотканный из серо-чёрного тумана, хоровод участников, смеющийся и плачущий на сцене бытия по прихоти случайностей. Истинно так! Вахтёры всё знают! Они не появляются перед публикой «в образе».
Стараниями мамаши и адвоката мальца сдали в элитный интернат, где малолетние мешающие отпрыски месяцами жили среди высокооплачиваемых нянек-гувернёров, вдали от богатых мамаш-папаш, круглосуточно занятых в своём бизнесе. Будущие преемники выращивались в «инкубаторе». Так его и называли вполне официально. Интернат-инкубатор, не особо афишируя его существование, содержали в складчину несколько богатых семейств. Остальные — доплачивали, беря на себя лишь текущие расходы. Подружкин пацан нежданно-негаданно угадал под покровительство городского экс-авторитета: «Надо помочь сыну нашего уважаемого инвалида!» Адвокат-святоша, казалось, обзавидовался:
— Ты не представляешь, как парню повезло!
— Сила есть, ума бы надо… — задумчиво произнёс волосатый мой друг, глядя на удивительно быстро растущую производственную суету вокруг лимана. — Как будто дрожжи в грязь бросили. Сколько бетона «напекли», черти! Ах, молодой человек, молодой человек. Из-за этого странного приключения с вами и с санитаром я совсем перестал читать… Знаете, есть люди, которые специально предназначены для того, чтобы другие о них спотыкались. Вы — поперечный. И санитар тоже. Поэтому вас и свело вместе. А я — ваша общая жертва. Ха-ха-ха!
Мне его шутки не понравились. В них клокотала желчь. Конечно, у каждого из нас где-то внутри «сотворённого» персонального мира есть своё собственное Древо Познания и Древо Жизни. С плодами, которые рвать нельзя. Библиотекарь только что нарушил этот завет. Душа словно лишилась девственности. Именно так я воспринимал в людях склонность к чёрному юмору и самоуничижению. Чувство было весьма неприятным.
— М-ммм…
— Молодой человек! Мне всегда есть что сказать вам. Понимаете? Моим женщинам, например, сказать всегда было нечего… Душа инвалида — бритва! Её очень легко испортить чем-либо тупым и твёрдым. А кому нужна тупая душа? Вам нужна? И мне не нужна! Я вам, как колясочник колясочнику, скажу откровенно: внутри себя мы стоим в полный рост и говорим в полный голос. Внутри самих себя мы полноценны. В то время, как большинство нормальных людей в мыслях и в душе своей — пресмыкаются…
— М-ммм!
— Понимаю. Вам тоже всегда есть, что сказать мне. Почту за комплимент. Только знания приводят нас к самостоятельности!
Лиман фотографировали, писали о нём газетные и журнальные тексты, выпустили вполне приличные рекламные плакаты и буклеты. О том, что производство было «моим», нигде даже не упоминалось. Только сверхмелким шрифтом в конце «Свидетельство №…» Я забавлялся: городские слухи превратили меня в магната-теневика. Граждане не без основания связывали вспышку подростковой наркомании в регионе с общей активизацией грязевой бизнес-деятельности. Одно к другому. Лиман был уже практически весь обтянут забором из профильного листового железа, кое-где имелась колючая проволока. Даже со стороны моря были укреплены таблички с надписью «Частная собственность».
В коттедже, по соседству с нашей однокомнатной развалюшкой, полным ходом шли отделочные работы. Облагороженный воздух внутрь помещения нагнетался блоком кондиционеров — все-таки запах от потревоженного лимана был не слабый. По-прежнему строительство велось, как секретное. Соседи недоумевали и дивились упрямой скромности инвалида: мол, надо же, при таких-то доходах и продолжает жить, как нищий, в хибаре. Но чем меньше я старался обращать внимания на общественное мнение, тем больше оно обращало внимание на меня.
Откуда-то издалека приезжала бригада особых специалистов, которая оценила запасы грязи и дала разрешение практически на карьерную добычу. Грязи было очень много. Лиман отсыпали от моря дамбой. Появились было конкуренты, которые начали копать такой же лиман по соседству, «ничейный», но там всё очень быстро и само собой закончилось. Конкуренты неожиданно пришли к внутренней ссоре и друг друга постреляли. Обычное дело. Перестрелки в городе случались, но так, чтобы начисто убрать друг друга…
— На всё воля Твоя! — сказал адвокат-святоша, наблюдая коллективные похороны соперников по бизнесу. Иногда он ещё участвовал в судебных процессах, но гораздо чаще адвоката видели в рясе священнослужителя. А уж когда в лимане смонтировали землеройный плавучий снаряд, то новоявленный жрец не преминул и его торжественно освятить. Бомжи и попрошайки стали не нужны. Они с ненавистью смотрели на плавучую железную гадину, которая испортила им весь распивочно-курительный «клуб», который они устраивали в нашем дворе. Бродяжек попросту прогнали. И они, огрызаясь, ушли. Центром их злобы оказался я.
— М-ммм!!! М-ммм!!! — турник приводил меня в чувство, когда я бывал дома.
После нескольких сильных дождей грязь со двора почти сошла. Наросла новая трава. Я с удивлением думал о том, что море, собравшее соль суши, способно стареть и порождать грязь. А с закрытыми глазами я видел реки людских судеб, которые тоже впадали, преодолев серо-чёрную завесу, в какие-то свои моря и океаны, над которыми во все стороны разливался свет и струилось благодатное тепло. Эти океаны и моря тоже старели. И в их грязи с наслаждением грешников купались ангелы, черти и голуби…
Мамаша в мою сторону устойчиво «выкала».
Однажды я нечаянно подслушал разговор адвоката и мэра о том, чтобы в лимане сделать частные грязевые купальни, но этот разговор не имел практических всходов; комплексное строительство было слишком уж хлопотным делом.
— Зачем?! Тебе место «на кресте» дали? Вот и строй там своё гнёздышко. Будем людьми сообща управлять, — мэр не умел лукавить. Он был даже не прост, а простоват и кичился не своим умом, коего от природы было в голове не густо, а лишь внешним своим видом и занимаемым постом. Очевидно, тех, кто его на посту «держал», именно такие качества и устраивали больше всего.
— Умащивая плоть, мы умащиваем и душу, сын мой!
— Ступай себе с миром, внучек божий! — в тон собеседнику пошутил мэр и оба, довольные, затряслись от смеха.
Лиман — разбуженная мёртвая вода — сращивал воедино всех, кто к нему, так или иначе, прикасался. Все части работали, «заводились» и шевелились друг от друга. Частью «финансовых механизмов», «схем доставки», «схем отмывания денег» и «действующих систем» становились сами люди. Бывшие живые, добровольно отдавшие себя бесконечной суете, омертвелому действию, за которое бурлящий и помигивающий светодиодами мёртвый мир, расплачивался такими же мёртвыми бумажками — деньгами. На этот «эквивалент жизни», в вывернутом наизнанку мире, действительно «живая жизнь» покупала для себя всё необходимое: и живые продукты, и живые впечатления, и даже «живую смерть», если вспомнить про экстремалов… Кстати о них! Обкуренные пацаны, и местные, и приезжие, повадились пересекать раскуроченный и полу-осушенный лиман вплавь. Точнее, ползком, на брюхе, особыми движениями подгребая под себя засасывающую жижу. К счастью, никто не утонул, потому что «экстрим» закончился так же внезапно, как и начался, — одного из смельчаков на середине лимана кто-то «схватил снизу и жалился, как крапива». Парень выполз на берег, весь вспузырившийся. Бравада вмиг поостыла и у всех остальных.
Я всё чаще скрывался на морской набережной от трудового прилива, которым были захвачены все бизнес-помешанные. С инвалидами из санатория видеться тоже не хотелось, да и они меня чурались, как нечистого. Только перед морем, оставшись в полном покое, без воспоминаний и надежд, удобно опершись на подлокотники инвалидного кресла, расслабившись, как в зале для медитаций, я мог закрыть глаза и распахнуть настежь душу.
… «Пирамида реальности» заканчивалась высшей реальностью — точкой, абсолютной вершиной пирамиды. Из этого абсолюта во все концы мира текли иллюзии. Чтобы вновь, в каком-нибудь ином, неведомом мире «соблазнить местную плоть» и стать подошвой ещё одной, будущей пирамиды… Вновь, вновь, вновь… Настоящая новизна — повторяется! Но не там же, где она уже взросла однажды, а в ином пространстве и в иной форме. Одна и та же новизна купалась, как богиня, в бесконечно изменяющемся мире. Это было восхитительно видеть! А проклятого серо-чёрного тумана здесь вообще нигде не наблюдалось, ни единого клочка! От новой примитивной и широченной подошвы пирамида плоти росла и росла вверх — иллюзии вели плоть всё выше и выше, к дому, к той самой, единой и вечной точке… Все пирамиды Вселенной встречались здесь! Только здесь Бог говорил своё Слово: «Я есмь!» Чудная, величественная картина! «А я-то кто?» — ошеломлённо спрашивала моя собственная душа. И не находила ответа. Она была нищей, безработной, бездомной, «обкуренной» книгами и горестными мыслями о собственной участи…
Иногда снились превосходные сны. Небольшой шторм, к примеру, однажды убаюкал меня своим шумом. Во сне мы с библиотекарем чинно прогуливались по какому-то крупному материковому городу. Была сильная облачность. Толстенный слой облаков держался над нашими головами уже много месяцев. Глаза скучали по яркому свету. Вдруг в одном месте вверху прояснилось, совсем с нами рядом. Потом облака в этой «дыре» пошли по кругу и вниз пролилось долгожданное солнце. Библиотекарь ликовал, а я оторопело изучал открывшийся «срез» облаков — толщина серо-чёрного покрова обнажилась и была просто неописуемой. Быстрое вращение «столба ветра» образовало не менее чудовищный колодец, через который и струилась на землю долгожданная световая радость. Но в том-то и дело, что ветра вообще не было. Ни малейшего дуновения, полный штиль. Мы взобрались на какой-то холм и увидели картину горизонта… По гигантскому кольцу вокруг нас бушевал тайфун, который крушил и перемалывал всё на своём пути: дома, деревья, реки, саму землю. Только в самом центре этого ада безмятежно светило солнце и было тихо. Но вот «глаз тайфуна» в небе, словно прочитав мои мысли, поплыл в сторону. Мы с библиотекарем бросились его догонять. Мы бежали и бежали за этой тишиной и светом, перескакивая через обломки чьей-то жизни, через перекорёженные металлические конструкции, через пепел пожарищ и трупы людей и животных. В голове толчками пульсировал страх: «Бежать! Бежать!» Нестись за «глазом тайфуна», сколько есть сил, — это единственное, что мы могли