сделать для своего спасения. За пределами «глаза» коса урагана резала всякого без пощады и надежд на случайность. Пока был ураган, был и «глаз». Пока был «глаз», могли быть и мы. Следовало только бежать за ним. Бежать! Бежать! Бежать!
Когда я очнулся, ноги мои были скрючены от судорог и подёргивались каждой своей перепуганной жилочкой.
Торговля и реклама были в сегодняшней стране главным производством — они «производили» необходимое: шум и деньги. Иногда, правда, поштучно собиралось на полуразрушенных военных заводах кое-что из сложной техники. Экземпляр-два. Действующие макеты «военного могущества» нужны были для того же — для «производства» политического шума и денег.
Сам по себе грязевой бизнес был неплох, по крайней мере, не хуже лотерейных лохотронов, а если учесть нелегальный поток «грязи в грязи», то он получался сверхприбыльным. В стране, обедневшей на нравственность, вору можно было не бояться вора. Партитура воровской «симфонии» была расписана до последней «нотки». Играли все! От самого большого куска больше других перепадало «большому папе», от среднего — среднему, а уж как дрались за объедки и крошки с барского стола малые — смотреть стыдно, не то, что рассказывать. Бедный просил у бедного. Богатый давал богатому. В этой житейской «симфонии» звучали вместе скорбь и торжество: тут вам и гром литаврой, и плач флейты, и вымогательство скрипок, и гром тишины… Каждый в этом оркестре заказывал свою собственную музыку. Кто-то веселый танец, а кто-то похоронный марш. Всё со всем уживалось в стране иллюзий! Большая реклама покрывала сердца и разум живущих, как саван. О конституции и законе писаном вспоминали лишь тогда, когда требовалось скормить плотоядной народной молве второсортную политическую жертву, или «наказать» богача — вор расправлялся с вором при помощи государства. Невинные люди знали об этом и старались даже не дышать, когда правовая коса косила. В «детективе наоборот» участвовал не я один.
Библиотекарь лупил по клавишам, занимаясь делом, требующим большого внимания, и одновременно мог связно говорить на посторонние темы. Он в который уже раз изумлял меня этой своей способностью «раздваиваться», или даже «расчетверяться».
— Слушайте меня, молодой человек, и вам не о чем будет слушать остальных! Вы знаете, что наш городок раньше назывался иначе? Вы, конечно, знаете, что у всех школьников и даже у студентов есть запасные имена — клички. А у зеков в тюрьме «погоняло» — обязательный атрибут их потустороннего быта. А святоши?! Они, как писатели, берут себе для дальнейшей жизни и работы псевдоним, который вообще превосходит по силе имя, данное им при рождении. Откуда такая страсть ко «второй наречённости»? Может, и нам с вами «переименоваться»? А что? Вы посмотрите на меня сегодня! Думаете, я счастлив посреди этого балагана? Я занимаюсь не по своей воле не своим собственным делом? Это как бы и не я, получается… Поэтому я и прошу для не своей жизни не своё имя. Чтобы всё опять стало правильным. Пусть моё собственное имя после смерти беспрепятственно уйдёт туда, куда ему положено уйти. А псевдоним пусть остаётся балагану. Мне не жалко.
— М-ммм!
— Ах, молодой человек, вы располагаете других людей к исповеди. Вы никогда не замечали этого за собой? Так я вам замечу! Только учтите, настоящая исповедь — это когда о своих грехах ты рассказываешь не кому-то другому, а себе самому…
— М-ммм…
— Только святым нечего было рассказывать себе. В принципе! Поэтому они слушали других, как себя самого. Вынуждены были это делать. Сенсорный голод.
— М-м-м-м.
— Оглянитесь вокруг, молодой человек, оглянитесь. У кого-то ещё сохранилось своё собственное имя? Вы их видите? Я — нет.
Жизнь «проедалась» и теми, кто вором по сути не был, но перенял от их общества манеру искать дармовой успех, достаток и удовольствие. Сказочное бытие. Бред, умеющий брать. Лиман был ярким тому подтверждением.
Мне никто не поверит, но закрывши глаза, я научился видеть… время! Выгребая грязь и запуская её потоки на материк, демон шараги, что организовал весь этот процесс, действовал, как «проявитель» скрытых в согражданах экспозиций. Солевая грязь и запасы её, словно солевое прошлое страны, внимательно и всесторонне исследовалось на глубину залежей и полезность. Как всегда, начиналась суета и истеричная давка около полезного источника. Все хотели «намазаться» земляным прошлым, чтобы исцелиться в настоящем. А прошлое, как грязь, послушно сращивало в человеческой памяти и в человеческом сердце разорванные части, но не могло заставить их дышать. Живая вода — свет, свет и ничего, кроме света! — могла появиться только из «соли небес», из памяти о настоящем. После такой «санобработки» даже в будущем было «твёрдо» от света. Всюду имелся только свет, который мог, к примеру, спокойно лечь на любые отходы прошлого и превратить их в новую жизнь: в чибисов, в букашек, в траву и пузыри метана. А люди, копошась где-то внизу, копировали манеру Бога, они строили свои собственные пирамиды: каменные, финансовые, военные, религиозные, дилерские… И каждый одержимо стремился, наступая на спины и трупы ближних, подняться на самый верх. Чтобы в безвыходном своём одиночестве взвыть: «А дальше-то куда?!» Трагедия тщеславных усилий становилась посмешищем для ангелов. Я это видел.
В лексиконе жителей городка и в журналистских материалах появился даже новый термин — «грязевики». Начала ощутимо развиваться торговая пирамида. Дилерская сеть грязевиков охватывала практически всю страну. В основном, «домами здоровья» заправляли братки, или их, никогда не сидевшие, родственники: дети, тёщи, свёкры, любовники и любовницы. В отличие от государственной манеры вести дела шаляй-валяй, этой сети были присущи чёткая организация и мгновенная исполнительность. Как-то у меня неожиданно закончились бесплатные санаторные памперсы. Я промычал об этом, тыча, куда надо пальцем. Через двенадцать минут ближайший браток доставил мне всё необходимое. Через двенадцать минут!
Кто-то из «грязевиков» уже успел написать идеологию развернувшейся кампании. По радио в рекламе сказали: охотно и повсеместно людьми создаются кружки здоровья, основанные на купании в грязи. Были даже попытки создать гимн грязевой пирамиды. Фанаты спели его специально для меня, выстроившись на мраморном «плацу» перед бетонным обрубком с начищенными наградами. После такого гимна мёртвые должны были подняться из своих могил, возмущённые прогрессирующей бездарностью оставшихся. Этот свет позорил тот. Некоторые фанаты грязь даже ели и восторженно писали об этом в жёлтой медицинской прессе. Дальше — больше. Вдруг, неизвестно откуда, наползли, как клопы, гуру-грязевики, знатоки по «энерго-солевым процедурам». Эти дипломированные и самозваные ловкачи, гастролируя по охваченным дилерской сетью городам на материке, проводили платную «учёбу» — недостатка в прихожанах, желающих исцеляться до самого своего последнего выдоха, не было. Я даже краем уха слышал: в городке готовится расширенная конференция, для лучших распространителей-передовиков; «грязевикам» на три дня откупят санаторный этаж, их бесплатно привезут, накормят и искупают в грязи альма-матер. Меня рекламщики не трогали и «не светили» по чьей-то могущественной указке. Но слухи, слухи! Я всюду слышал за собой шёпоток, всюду ощущал на своей спине ножи чужих взглядов. Так, наверное, чувствует себя рождественский жареный поросёнок на столе: гости ещё только-только в прихожую вошли, а у него уж спина к «разделыванию» готовится... В нелепых и преувеличенных слухах моя персона фантазийно вырастала до невероятного могущества и силы. Санаторные новички запросто позволяли бестактность: «Вы дайте мне хотя бы за руку с вами поздороваться! Я на материке расскажу — не поверят!» Только нимба мне не хватало. Фанату-грязевику, или фанатичке-грязевичке, за трёх привлечённых новых членов-распространителей давался стимул — дополнительная бесплатная грязь. Маховик набирал обороты. Под флагом борьбы за здоровье народа, грязевой поток покрыл страну, как сель, как прорвавшиеся сточные массы, сошедшие вдруг с искусственного «олимпа».
— Я не могу! Молодой человек, вокруг нас одни сумасшедшие! Вы знаете, тараканы вползают в мозг через уши! Скажите, что заставляет людей идти на молитву за деньги, а не делать это дома и бесплатно? Я вам скажу, как умею: тараканы! Они живут у свихнувшихся прямо внутри черепа и тоже хотят кушать. Эти маленькие неприхотливые животные питаются пылью, плесенью и сыростью. Таки этого добра у нас хоть завались! Крайняя плоть — это уши. Вот что следует отрезать в первую очередь!
— М-ммм!
— Да! Это — грязная правда! Вы согласны, что правда никогда не бывает чистой? По крайней мере, в здешних местах. Поэтому, лишь всякий молчащий чист.
— М-ммм?!
— Да, вас-то я и имел в виду.
Складывалось ощущение, что люди рождаются на материке лишь затем, чтобы исцелиться. От всего сразу. Поскольку панацея имелась — щедроты лимана, данные людям стараниями загадочного инвалида-монополиста. Поставки стабильно росли, материк был ненасытен. В крупных городах-мегаполисах высокопоставленные бонзы и воровские авторитеты требовали «свежую грязь» — этим шишкарям чёрную соляную слякоть доставляли в тёпленьком виде, самолётами.
— При слове «Я» в зеркале нашего внутреннего мира не должно возникать знакомого отражения… Я — это пустота, в которую легко помещается весь мир!
— М-ммм…
— Что вы читаете теперь? Сказки?! Ба! После всего того, что вы уже прочитали? Дивная метаморфоза, молодой человек…
— М-ммм.
— Ну, хорошо, хорошо. Книги — это своеобразная «оправа» для того, кто хотел бы стать мыслящим «бриллиантом». Однако, оправа и бриллиант должны соответствовать друг другу.
— М-ммм!
— Вы сегодня хотите соответствовать сказке? Хм. Забавно, забавно. А знаете, за что мы все тут, грешные, боремся? За длительность своего мига! За длительность мига, молодой человек! А не за длительность существования. Вот они, перед вами, знакомые полки с сочинениями тех, кого время не выбросило на помойку. Их миг длится и длится. А наш миг не годится даже для среднепродолжительного существования… Миг порождает существование, а не наоборот. Вот что особенно угнетает мою тонкую натуру.
Вечером библиотекарь достал из сейфа свежий виноградный самогон. И мы «врезали» по мировым проблемам от всей души. Волосатый зачем-то вызвал в наши «номера» — на библиотечную веранду-офис с двумя топчанами — молоденькую проститутку-колясочницу. Из свеженького пополнения. Возились они на полу, подстелив под себя одеяло. Я, чтобы не скучать, читал сказки.
От высшей философии библиотекарь легко перешёл к низшей.
— Останься со мной сегодня на ночь, девочка.
— Ого! И я должна на это согласиться бесплатно?
— Я больше не буду тобой интересоваться, как женщиной. Обещаю.
— Ну, ты мерзавец, очкарик!
Возмущённая проститутка укатила, едва не сбив с ног мою мамашу, которая как раз неожиданно возникла в дверях. Она дежурила и принесла нам «второй ужин» — хлеб и остатки котлет из столовой.
Мы выпили ещё. Засыпая, книгочей бормотал о том, что знакомясь друг с другом, даже беспорядочным образом, мы стремимся к одному и тому же — пытаемся преодолеть свой смертный рубеж. Так сказать, количеством посеянных здешних воспоминаний перевалить через качественный переход в нездешнее забвение. Или что-то в этом роде.
«Грязевики» старались вовсю. На предварительный свой шабаш перед проведением большой конференции в южный городок слетелись члены оргкомитета, братки-партнёры и их родственнички-представители. Меня им показывали, как гориллу при галстуке. Наслушался комплиментов. Я видел со своего сидячего «вахтёрского» места многое: морочить людям головы можно было при помощи любой легенды. Именно любой. Совсем не обязательно, чтобы она была «подходящей». Иллюзией, разрекламированным бредом можно было заставить людей есть, к примеру, сырых ежей в нечищеном виде, или передвигаться по улицам вприсядку. Идиоты размахивали какими-то математическими выкладками, динамическими графиками, говорили много непонятных иностранных слов и призывали, наподобие святош, любить друг друга. Для этой любви имелось, разумеется, и незаменимое средство — погружение в грязь. В которой все становились равными: и друг перед другом, и перед гипотетическими высшими силами, дававшими им это великое чудо — в пластиковых бутылях, в стальных перевозимых танках, или списанных автоцистернах. Так и хотелось воскликнуть: «О, люди!» Любой бред принимался ими, как норма, если в конце этого абсурда маячил великий обман — исцеление! От чего? Да не важно! Главное — это внушить людям твёрдое убеждение, что они неполноценны: и на земле, и на небе. После чего можно смело втирать им в мозги и в уши любую мифическую туфту — в обмен на их реальные дензнаки.
Мысль о собственной неполноценности очень заразна. Даже дети с малых лет осваивают гримасы боли — значительно-страдальческое выражение на лице, позволяющее прямо «получить» желаемое, а не «сделать» его самому в последовательном труде. Считается, что болью легче всего в «перевернутом мире» выманить из ближнего дополнительное внимание к себе, вызвать донора на сострадание. При успешном результате горюющий какой-нибудь алкаш, сосед-актёришко, «уважает себя» за произведённую значительность наоборот — за глубину показанного, и совсем даже не показного, ничтожества своего. Сумел показать — сумею и получить! Расхожую фразу: «Просить надо уметь» — я слышал многократно: и дома, и в институте, и среди инвалидов, и среди работников мэрии, и уж конечно — среди профессиональных попрошаек. Просительность возводилась в высшую науку жизни не за решёткой. И только закоренелые зеки реально дистанцировались от этого на свой лад: не проси! не надейся! не бойся! — этим, кстати, они мне почти нравились. В их бескомпромиссной позиции бреда было меньше всего.
— Молодой человек! Я скажу вам, как знаю: полноценная жизнь — это просто хороший тонус. Полнота тонуса теоретически мало зависит от полноты наших членов. Однако на всех знаменитых полотнах гении маниакально рисуют высокохудожественное горе — так сказать, уродов тонуса. Обратите внимание, веселье и здоровье — большая редкость для творческих зеркал, отражающих то, что отразить труднее всего: счастье. Счастье! Оно таки не нуждается в отражении. А почему? А потому, что оно само — источник. И что остаётся? Изображать счастье! Изображающие счастье, горестны вдвойне, молодой человек…
— М-ммм…
— Именно так: «М-ммм!»
Иногда я «читал» землю. Она представлялась мне этаким матёрым классиком жанра. Я «читал» её горы и степи, моря и ледовые просторы, реки и языки лиманов. Я «читал» её не только с поверхности, но и вглубь: угольные пласты, нефтяные и водные линзы, осадочные породы, базальты, руды, пустоты и огненная магма — всё было написано неведомым «классиком» окончательно. Ни прибавить, ни убавить. Классики на то и существуют, чтобы закрывать собой тему. И повсюду на этом объёмном полотне копошились и шевелились неугомонные «клещи», какие обязательно заводятся во всякой старинной книге, — люди. Конечно, они воображали себя не клещами-паразитами, а важными такими «знаками препинания», которые всюду, и в недрах, и на поверхности, и даже в околоземном космосе «препинались» с первоначальным классическим замыслом. Они проедали вещество страниц книги жизни вдоль и поперёк. Чихали и кашляли от этого сами. Чихали и кашляли крысы в государственных крысятниках. Чихали и кашляли привидения, ангелы и божьи голубки, научившиеся питаться человеческой кровью. Классик только хмурился. Засолённая земля лимана, например, тоже была как бы «классикой жанра» — одной из страниц многотомника со скромным названием: «Жизнь». Действительно, лиман-классик подытоживал всё, что было до него. Он был всем в себе: и солью слов, и солью тем, и солью вопросов, и солью ответов. Несметное богатство выглядело, как грязь. Ни в ком не нуждалось и ни к кому уже не стремилось. На заснувшей почве, пресыщенной «солью смыслов», не росло уже ничего. Она не была плодородной. Я мог сравнивать и делать странные выводы, глядя на слегка лишь потрёпанное собрание сочинений какого-либо не в меру писучего мэтра, закрывшего собой целую эпоху. Вывод гласил: классик — не плодороден! Но им полезно «натираться».
Весной и осенью мои «улёты» слегка обострялись. Я как бы витал над мистикой и мистификаторами, соблазнившими траву жизни нарастать на их мистические опоры и предложения. Впрочем, и сами мистификаторы «нарастали» туда же. Я наблюдал их «грязевую» возню как бы свысока, из своей, никем и ничем не ангажированной персональной реальности. Темечко иногда пробуждалось и шептало оптимистичный юмор: «Хорошо быть уродом в стране уродов». Наружу у притворщика такой смех выходил в виде кислой улыбки.
Грязь пошла в очень больших объёмах! Материк потреблял её, как моду. Подружка часто звонила святоше-адвокату. Поэтому я поверхностно знал о том, что они с белобрысым широко развернулись на материке. Торгуют грязью и пропагандируют здоровье.
Я видел роскошную рекламу по центральному каналу телевидения. Технически десятисекундные запоминающиеся «киношки» делать научились, жуть-красота получалась безупречная, даже лучше, чем в цветном бреду.
— Вкус у рекламы есть, но сраму она не имет, — мимоходом прокомментировал, мелькнувший на экране клип, библиотекарь.
Народ тотально склоняли «исцеляться» чудом. Мания величия «грязевиков» росла с каждой неделей. Моя давешняя реакция на рекламу грязи оказалась пророческой. Перескажу один сюжет. На рекламном телеэкране семейство оплакивало усопшего, горячо любимого своего дедушку, которого уже опустили на дно могилы. Полетели, застучали по крышке гроба прощальные комья земли. Но тут хитроглазая внучка-малышка тоже подошла к краю могилы и вывалила вниз из пол-литровой баночки грязь. Шлёп! Крышка гроба открылась! Дедушка, весёлый, живой и здоровый вылез из небытия и бросился обниматься к внучке и родне. Громовой финальный слоган гласил: «Уникальная грязь поднимает мёртвых!»
— М-ммм!!!
— Что, и вас эта несусветная глупость пробирает? А вы знаете, молодой человек, сколько стоит одна секунда вот такого нарисованного вранья высшего качества? Много. Причём, замечу, стоит именно «секунда», а не качество. Нынче творческим исполнителям платят, как наёмным рабам: «за знак», «за лист», «за квадратный дециметр», «за объём», «за время в эфире», «за количество выпусков» и так далее. Никто почему-то не платит за талант! Он что, уже исчез и больше никому не нужен? Похоже, что так. Неповторимое содержание вообще никого не интересует. Его заменяет стандарт. И, заметьте, стандарт высокий. На чём и обманываются таланты, стремящиеся подняться. Сделать свою работу ниже стандарта — не заплатят. Выше — не заплатят тоже. Вы что-нибудь понимаете? Оригиналы пытаются втиснуться в стандартные формы. Моё лысое сердце сочувственно бьётся в их сторону. А в это время стандарты оригинальничают друг перед другом. И что, нашу душу теперь будут кормить только так? Душа похудеет и умрёт. Это я вам говорю!
Отмывание казённых денег называлось «сопутствующим бизнесом». На шарагу по липовым договорам «сбрасывали» умопомрачительные суммы, которые следовало отмыть. Обналичить, то есть. В банк по доверенности ездил библиотекарь. Когда его не было — статистом при «Чековой книжке» возили меня. По-прежнему охрану крупных сумм осуществляли двояко: братки плюс стражи в погонах. После чего чиновники везли наличные деньги в столицу чемоданами — на подаяние вверх. Стоило закрыть глаза, как становилось в очередной раз совершенно ясно: и в этой своей форме иллюзия жизни не имела своей собственной жизни. Поэтому жизнь — изображалась. «Мёртвая вода» суеты сует сращивала суетящихся до стальной крепости, но не могла утешить голода их невостребованных душ. Даже личная жизнь богатеев, чаще всего, тоже «изображалась».
В «детективе наоборот» люди друг друга не покупали, а — откупались друг от друга. Отталкивались, как одноимённо заряженные частицы.
Работа, что называется, кипела. Лиман убили и вскрыли его внутренности. Мы по-прежнему жили с мамашей в халупе, а дальше, на соседнем дворе продолжали отделывать дворец для неизвестного хозяина. Об этом можно было догадываться лишь по строительному стук-