дные охранники границ отвердевших своих иллюзий. Они ничего не боятся здесь. Ничего. Ничего, кроме всего настоящего, там.
Опять снились крысы. Они падали на землю из просверленных лунок. Лунки появлялись и в облаках, и под ногами, и в стенах домов, в книгах и картинах, и просто в пустоте. Крысы самого разнообразного вида вываливались сверху, снизу, сбоку и ниоткуда, чтобы спариться и дать здесь своё потомство. Теперь я знал, каким образом получаются голуби, питающиеся кровью, или крысы с голубыми глазами и ангельскими крылышками. Крысы ничего не умели делать. Только прогрызать отверстия, спариваться и умножать суть своего крысиного племени. Крысы были очень успешной «моделью» серо-чёрной природы. Они веками не видоизменялись и грызли всё, что эти века им приносили. И рыцарей, и клоунов, и бунтарей, и технических гениев и светочей нынешних лет. Земные крысы во плоти могли питаться чем угодно, даже полихлорвиниловой изоляцией. А крысы-невидимки — кем угодно.
— Я царь! — кричал я на них в своём сне. Но крысам неведом был человеческий язык. Они грызли мои ноги и надувные колёса кресла-каталки…
Темечко вовремя надоумило: «Крик и гнев — вид бедности!» Я тут же сообразил, как спастись. Я вдруг стал «пустым местом» посреди серого тумана, в котором прожорливые зверьки чувствовали себя полновластными хозяевами. Я исчез. В том смысле, что у меня не было ни желаний, ни мыслей, ни даже страха. Я притворился мёртвым и неподвижным в невидимом мире. Крысы исчезли. Темечко тут же пошутило в тему: «Дети не зря повторяют «нет» гораздо чаще, чем «да». Что ж, мы поняли друг друга без переводчика. Поскольку язык ассоциаций подразумевает атмосферу ассоциаций. В которой свободные фразы-намёки, могут летать и петь, как жаворонки над полем будущих хлебов насущных.
«Оборотни!» — предупредило темечко. Это я тоже понял: у царя нет власти над оборотнями. Крысы на земле в совершенстве владели искусством колдовства и превращений. Полные оборотни поступали кто как: кто-то был замечательным человеком в собственном доме, а придя на работу, полностью превращался в мерзкую тварь. Кто-то поступал наоборот: на работе сиял и неистощимо благодетельствовал, а дома жил, как тиран и вампир. Встречались и половинчатые модификации: дома полукрыса, или на работе получеловек. А ведь когда-то все крысы были детьми…
— Эй! Эй!!! Ку-ку, молодой человек! Не стоит портить себе нервы. Особенно во сне. Вы едва не встали с коляски. Честное слово! Я сам видел!
— М-ммм!!!
— Кошмары во снах, как правило, не являются прямым следствием кошмаров явной жизни. И хорошему человеку может сниться плохое. Ничего особенного. Хорошим людям обычно и снится только плохое. По себе знаю. Молодой человек! В трудные времена у людей портится всё: настроение, характер, даже привычки могут стать плохими. Но вы же знаете, что трудности пройдут. А испорченность останется навсегда. Ну, что вам приснилось? Сексуальное нападение? Кровавая сцена у банкомата? Или собственная женитьба?
— М-ммм!
— Значит, женитьба. Знаете, таково устройство нашей жизни: человек умирает постепенно. Он даже не умирает, а — отмирает. Как листья на дереве. Или как отдельные его ветви. Слова, мечты, стремление к забегу в большой толпе узких специалистов… Где это теперь всё? Так вот и я говорю: к концу забега остаётся никому не нужная «шкурка», номинально всё ещё именуемая по паспортным данным вами. Хотя, кто теперь в это поверит? В миру нас хоронят единожды. А сами себя мы хороним едва ли не ежедневно. Что правда, то правда. Для многих из нас прошлое — это чешуйки ненужного уже времени, «перхоть», за которой не принято ухаживать. Когда я получил свою неподвижность, то даже обрадовался. Клянусь вам!
Волосатый так и сказал —«получил неподвижность». Надо же: получил! Как орден, или как долгожданную вещь.
— М-ммм! М-ммм! М-ммм!
— В чувстве юмора вам не откажешь. Что особенно приятно не только при встрече, но и при расставании с хорошим собеседником. Боюсь, скоро вам станет совсем весело. В инкубаторе один из гувернёров срочно госпитализирован. Вы не поверите: холера! Учреждение закрывают. Дети какают на оценку, их обследуют и отдают родителям на неопределённый срок.
В глазах у меня, как говорится, потемнело.
Карантин в инкубаторе означал, что с этого дня я буду в нашем доме крайний. Действительно, началось! Парень играл в инкубаторе-интернате на барабанах, он просто обожал это делать, — поэтому стучал в доме по всему, что издавало хоть какой-нибудь звук. Та-та-татататата — та! Та! Та-та! Та — та! Татата! Это было невыносимо, как непрекращающийся понос. Оконное стекло дребезжало о хрупкости и временности бытия, бельевой пластмассовый таз прославлял глухую силу сердечных ударов, чугунная грязевая ванна во дворе нашей халупы отправляла в поднебесье к звёздам почти религиозный призыв, похожий на стон. Стучало и ритмично пульсировало всё: столешница, карандаши, клавиатура, дощатый пол и детские ботинки, даже лязг техники в лимане начал подстраиваться — в лад этой неумолкающей барабанной дроби. Ночью малец скрежетал зубами. На любые темы он отзывался, подобно библиотекарю, только короче — немедленно открывал рот в ритме джаза по поводу всего, что попадалось ему на глаза: «Нет! Нет-нет-нет. Нетнетнет!» Он рисовал, кое-как резал по дереву и мог часами сидеть у компьютера, который приволок с собой. При этом он непрерывно умудрялся выстукивать: «Та! Та-та-та! Та-та! Тататата!» Меня от мерцающего компьютерного экрана сразу же «вело» и «качало». Мощный портативный компьютер мальчику подарил «второй отец», как он себя именовал, — добрый дедушка, экс-авторитет бандитов и воров. Экранная развёртка и тактовая частота обновлений визуального сигнала на мониторе очень пагубно действовали на мой мозг. Я начинал подыхать. А пацан — нет. Поэтому хотелось встать и наподдавать мерзавцу.
— М-ммм! М-ммм!!! — я пытался апеллировать к совести несовершеннолетнего барабанщика. Увы. Он лишь ядовито и беспощадно меня передразнивал.
— М-м-м-м!!! М-м-м-м! М! М! — в том же ритме барабанного стука.
Мамаша демонстративно ушла жить в санаторий, она не переваривала подружкино произведение: «Вам, сыночка, подкинули гостинец из подола, вот вы и разбирайтесь!»
Когда иллюзий много, время бежит быстро. Короед вернулся к родителю, как наказание. Иллюзий стало меньше. Время остановилось. Я, как мог, готовил парню еду. Продукты приносили сердобольные соседи или ходоки к депутату. Приёмы никто не отменял. Я полностью оказался «привязан» ребёнком к домашнему его обслуживанию. Самого же пацана то и дело куда-то возили на инкубаторском транспорте. Вечерами он писал в тетрадях домашние задания, не переставая стучать свободными конечностями по окружающим предметам. Иногда в тетрадях появлялись ответные учительские надписи: «Молодец!» Нашей бедности мальчик совершенно не стеснялся. Словно он обладал таким фантастическим богатством, перед которым земные ценности меркли до полного своего исчезновения. Пришлось признаться себе: я завидую его наплевательству. Он превзошёл меня в этом безо всякого притворства.
— М-ммм! М! М! — я попробовал наладить с ним контакт, заигрывая параллельным стуком по подлокотникам коляски. Пацан распилил меня пополам таким презрительным взглядом, что у меня больше не возникало желания срастаться с чужой жизнью и чужими ритмами. Дети — учителя очень грубые. В них слишком много прямой силы. Поэтому они любят прямоту.
Для большинства высокопоставленных мамаш и папаш, занятых важными госделами и собственным бизнесом, холерный карантин тоже означал начало неожиданного стихийного бедствия в доме. Стихия ведь не разбирает, кто беден, а кто богат. Дети мстили взрослым. Им это нравилось. Дети мстили, оставаясь в реальном плохом, могли, например, курить «дурь», или околевать перед телевизором или, например, вымогать дорогие подачки — «на свободе» это было легче сделать. Для того, чтобы быть в реальном хорошем, недоставало образцов. Складывалось впечатление, что месть — самое ценное, что только может быть у входящих во взрослую жизнь…
Человеческая рука, например, является исполнителем прихотей мозга, его действующим продолжением в ином измерении. Руке никогда не объяснить, что такое мозг и для чего он ею командует — поэтому для собственного же удобства не в меру любопытной конечности лучше просто верить в непостижимое. Руке не нужен собственный разум. Даже чувства свои она перерабатывает не сама, а поставляет их в закодированном электрическом виде всё тому же, единому для связанного организма хозяину, — голове. Хм… Интересно, а чьим продолжением является сам мозг? Ведь он тоже умеет верить. Значит, это свойство косвенно подтверждает его несамостоятельность. И не в мире социума, что понятно. А в мире вообще. На этом пути выросло ненаучное и не литературное богословие — раковая опухоль, перехватывающая высшие человеческие продукты жизни, и пытающаяся подменить собою неведомого «хозяина». И главный вопрос в связи с этими рассуждениями: чьим же продолжением задуманы дети? Продолжением взрослых? Или продолжением какой-то иной подчинённости? В идеале, конечно.
«Мой» малыш был не по годам шустрый.
Разумеется, никакой отцовской связи я не чувствовал. Не было такой потребности. Мне всегда казалось, что человек человека должен учить правильному одиночеству. Именно правильному. А общество — высокое или низкое — для того и требуется, чтобы одиночество могло себя проверить на дееспособность. Общество, толпа — это как стенки кастрюли, в которой варится душа. Без туполобой толпы и толкотни внутри неё никакого настоящего одиночества не получится. Не тот «загон» внутрь себя самого. Без среды ненависти к себе подобным человек освоит лишь лирику. Приятное бесплодие, то есть. Ему неоткуда и незачем будет делать единственный правильный шаг в своей, не менее единственной жизни: от ненависти к любви. Всего один шаг. Но тот самый, что не является суетой. Потому что шаг этот — по вертикали. Вверх, или вниз. Где суетящиеся не предусмотрены в принципе.
Пацан осознавал ситуацию по-своему, легко, даже слишком легко, играючи вписываясь в хаос и абсурд. Возможно, вывелся новый тип людей, умеющих быть счастливыми вне порядка. Я никак не мог понять природу детской беззаботности. Пока не осенило: малец живёт «для себя», используя других. И другим это нравится, как хорошая патетика. Потому что «для себя» в детстве — это для всех в будущем.
Подружка на материке продолжала «варить» грязевой свой бизнес на пару с белобрысым. Новых детей у них не появилось. Иногда парочка наезжала в городок отдохнуть. Так же снимали квартиру. Так же, как всегда, встречались с адвокатом. Меня избегали. Вот и сейчас, как я знал от пацана, «мама приехала повидаться». Пожалуй, только логичное и предсказуемое течение жизни в этом хаотичном мире могло бы показаться очень подозрительным и странным.
Короед довольно часто бегал в «офис» к библиотекарю. Они легко сошлись. Поскольку нашли для себя подходящего «посредника» — иллюзорную жизнь перед экраном и компьютерные игры.
На меня накатила апатия. Депрессняк. Я даже закурил «дурь» от пацанов. «Улетал» и занимался в своих видениях постыдным сексом с крысами. Дошёл, так сказать, до скотоложества.
— Та-та-татата! Пап, ты ведь притворяешься… Встань! — меня ломало. Но и под дурью я строго продолжал играть выбраннюю роль.
— М-ммм!
— М-ммм! — предразнил меня пацанёнок и показал язык.
Я почувствовал себя несчастным инвалидом. Как будто до сих пор был счастливым.
10. ДЕПРЕССИЯ
… Ничего нового на земле нет и быть не может! Земля — дитя тумана. Это я и так знал. Ежегодно требовалось подтверждать на комиссии, что я — инвалид. Ежегодно я и подтверждал. И знатный ветеран-обрубок в своё время вынужден был подтверждать. Комиссия крыс смотрела: не выросли ли за год у старика руки-ноги? А вдруг выросли? Не порядок! Льготы, категорию снять с мерзавца немедленно! После очередной такой комиссии, которая для героя города — для депутата-инвалида — проводилась очень формально, я скис.
Библиотекарь, костоправ, адвокат и несколько братков неожиданно завалились в наш дом на всю ночь. Они знали, что шумная моя мамаша надёжно привязана к двухсуточному дежурству на работе. С собой компания привезла нескольких разбитных девиц, двое из которых были новенькими колясочницами из санатория. Я обалдел. Коллективного секса в моей жизни ещё не случалось.
— Молодой человек! Никаких излишеств! Уверяю вас! Любимых женщин не должно быть больше двух. Ну, или трёх. У знаменитого восточного царя вообще на каждую ночь было по наложнице. И что? Он убивал их одну за другой. Каждое утро. А к чему пришёл? К моногамному браку! Не бойтесь искушений и греха, молодой человек. Они приведут вас к цели гораздо раньше, чем смиренное ожидание. Две-три любимых женщины — это естественно для мужчины. Никаких крайностей! — не в первый раз я с удивлением наблюдал в библиотекаре метаморфозу искушённого человека: то он сам управлял инстинктами, то они им.
Расположились в доме и во дворе. Включили звукозапись, взятую из зала для медитаций. Тела слились под органную музыку. Было торжественно, печально, высоко. Как будто Бога хоронили. Библиотекарь подбадривал: «Девушки — это лекарство от тоски!» Скорее, наоборот. У меня ничего не получалось. Да, я хотел любить. Но я не любил «хотеть». Неожиданно случился приступ. Разум погас и снова вспыхнул. Но уже в другом месте.
— М-ммм! М-ммм!!!
… Черепахи любили что-нибудь существенное. Навстречу незлым моим мыслям и ласковым чувствам они доверчиво вытягивали головы и беззвучно разевали рты. Работа их состояла в том, что на твёрдых спинах черепахи несли большое плоское блюдо — земную жизнь. Плоский двумерный смысл земного бытия. Несколько десятков тысяч лет черепахи держались неподвижно, а потом переползали на другое место. От перемещений на равнине блюда происходили катаклизмы. Плоские, словно вырезанные из папиросной бумаги, фигурки, плоские нити, плоская раскраска плоского мира — всё вздыбливалось и комкалось. Фигурки уносились в неизвестном направлении, или они бесследно сгорали. Над очистившимся блюдом вновь светило солнце. Откуда вообще взялись эти черепахи? Ага! Они вылезли из недр лимана, а ноша на их спины опустилась прямо с неба. И всё это произошло на нашем дворе, рядом с турником. Меня ничуть не смущало то обстоятельство, что титаны-черепахи и вся история земли «на блюде» помещаются в столь малом пространстве. Темечко суфлировало молча, но я слышал и понимал его наставления. Дело в том, что «пространства смыслов» ещё более относительны, чем сама относительность. Черепахи были голодны, их давно никто не кормил. Лакомством для зверей было то, что люди называют неопределённо — теплотой сердца. У черепах не было имён, они не имели языка и у них не было никакого представления о себе самих. Они были мирными нематериальными животными, ниспосланными сюда на работу из двенадцатимерного алмазного мира, который казался окончательным, неподвижным и сделанным целиком из застывшего света. Всё это я узнал просто ласково глядя в черепашьи глаза. Ношу свою они несли ровно, ни радостно, ни печально, им было всё равно: есть у них что-то живое на спинах, или нет. Мне казалось, им было даже всё равно: есть они сами, или нет их. Черепахи не слышали, как на лимане включили сирену-ревун, возвещавшую о начале обеденного перерыва для рабочих. Тем не менее, фантастические животные вздохнули и поползли обратно в грязь. Блюдо растворилось. С исчезновением черепах я заскучал ещё больше. Хотелось, чтобы и на земле всё живое общалось подобным же образом — через ласку и теплоту. Я плакал и пускал изо рта пену. Я полюбил черепах! Сразу троих. Если и есть в мире гармония, то вот так она и выглядела. Так и ощущалась. Такой и была. В простом союзе плоского с не плоским. Терпеливого с мятежным. Вечного с мгновенным. Черепахи излучали мир. Я бы с удовольствием к ним присоединился четвёртым. Ну, что ж! Для многомерных миров земля была просто шуткой. Плоской шуткой. Может, даже пошлой. В многомерных мирах никто ничего не строил. Там играли знаками и смыслами напрямую, без детского космического «песочника» — без иллюзорного погружения в вещественную плоскость. Шутить в этом стиле могли только убогие или законченные пошляки — типа полтергейста или НЛО. Ну, и люди, конечно. Много о чём успели без слов «шепнуть» мне черепахи, пока я смотрел им в глаза. Второй звук ревуна означал конец обеденного перерыва.
— М-ммм… — чтобы я никому не мешал своим мычанием и страшным видом, братки по-тихому отвезли «дурика» на бетонный плац рабочей площадки над лиманом.
Была ночь. Проститутки, очевидно, спали. Со двора доносилась органная музыка, поставленная на «беконечное проигрывание». Я был рад тому, что из-за приступа покинул весёлую компанию. Тоска была чёрного цвета. Я долго смотрел в чёрную бездну разверстой земли, из которой коммерсанты черпали свою платную приманку для легковерных материковых лохов. Грязь не убывала. Но рана в земле зияла огромная.
… Вокруг меня кружились огненные шарики. Если мигнуть и мгновенно мигнуть ещё раз — в глазах оставался след от шариков, можно было рассмотреть их нехитрое устройство. Плазмоиды чем-то напоминали узоры снежинок, внутри каждого имелась тёмная точка, всегда смещённая от центра к какому-нибудь краю.
— М-ммм? — я не говорил даже мысленно. Шарики знали о моём притворстве, но эта информация не была для них существенной. Их интересовала только моя тоска. Она была похожа на деревенский пожар, который вовсю раздувает вдоль улицы поднявшийся ветерок.
Темечко раскалилось.
Скис… Да, скис! Люди часто жалуются на отсутствие новизны. Действительно, мир обновляется, но он не становится от этого новым. Словно мир — это и впрямь бусины, нанизанные на нитку тех или иных принципов. Нитка рвётся, бусины рассыпаются. Часть из них теряется, закатившись под какой-нибудь галактический шкаф… Но всегда находится новая нить и новый собиратель. И так далее. Поживут мужчина и женщина годок вместе — приедается: притёрлись друг к дружке. Или возьмутся добрые друзья за работу, сделают её — глядь: уж стали сами «обслуживающим персоналом» при свершённой своей мечте. Всё уже есть. И этого «всего» много. Обладатели имеющегося лишь бесконечно обмениваются друг с другом своими богатствами. Добрые с глупыми, злые с умелыми… Едиными всех делает как раз не одинаковость, а разнообразие. Разность потенциалов. На чём вообще построено движение. Которое не может быть ни хорошим, ни плохим, ни правым, ни левым — оно само по себе: движение и всё. Безальтернативное нечто. В котором видимая его часть — следствие, а невидимая — причина. При взгляде с «того света» следствие и причина меняются местами. Я бы даже пронумеровал: «тот свет №1», «тот свет №2», «тот свет №…» А что? Почему бы не предположить, что «того света» бесконечное множество. Так же, как бесконечно количество следствий — перечень вещей, явлений и предметов, представленных нашему взору... Есть один забавный принцип: новое не может никого очаровать. Потому что оно не может быть узнано. Когда кто-то говорит, что он «очаровался новизной», это неправда. Восклицающий очаровался, скорее всего, вариациями хорошо знакомого кайфа. Я не хотел быть новым сам и не хотел, чтобы мир вокруг меня обновлялся. Меня просто раздражала сама конечная замкнутость и самодостаточность общего конструкторского замысла. Водные люди советовали: «Испаряйся!» Огненные советовали в том же духе: «Гори!» Мамаша, ежедневно протирая чистой тряпочкой мыльный пузырь земной жизни, приговаривала: «Проживём как-нибудь!» Жизнь пестрела объявлениями о новизне. Их было ничуть не меньше, чем объявлений о «настоящем». Люди начинали «новую жизнь» постоянно. Просто с похмелья, или с переходом на другую работу, после реанимации, или передвинув в квартире мебель, женившись, или пережив развод. Даже покупка новых джинсов могла послужить началом новой жизни. А уж если удавалось «расшириться» — получить новые мысли, новое сознание, новые чувства и новую душу — это было эпохальным событием! Жажда обновления гнала людей на массовые митинги. Заставляла их заниматься наукой. Личные пертурбации в этом направлении всегда были тесно связаны с пертурбациями общественного характера. Новое слов-