о пастора, новый курс политика или новая мода — всё требовало, честно говоря, постоянных и прочных, как кандалы, кавычек. Отличная мысль! «Заключённые понятия» — слова, заключённые в кавычки — перестали бы морочить головы гражданам насчёт новизны. Я бы вообще заключил в одни общие кавычки всё сказанное и всё написанное за историю человечества. Так было бы лучше. Правдивее. Даже музыку, по строгому разумению, следовало «заключить». В ту же обнажающую неволю. Сути вещей оставались вечными и неизменными, как математические константы. Заветы не изменялись. Зато «новыми» называли себя толкователи, оперирующие разными углами зрения на предметы. Та же череда пользователей! Зачастую, обучение приёмам жизни приравнивалось к открытию мира. Как у младенцев и школяров. Новизна не выражалась в звуке, она не выражалась визуально, и уж тем более, она не выражалась вещественно. На полноценное звание новизны могло претендовать лишь то, чего ещё никогда не было. А ещё лучше — никогда и не будет. По-настоящему новым могло быть только ожидание новизны, а не её моделирование и не обладание ею. Понятие «вера» было полностью тождественно этим размышлениям. Потому что плоды получались одинаковые. Сначала я думал, что ближе всего к «вере» стоит музыка. Потом изменил своё мнение, отдав предпочтение техническому прогрессу. Только в техническом мире новые принципы рождались без устали. Именно принципы. Именно новые. Здесь «святость и незыблемость» механистических представлений относительно спокойно уступали место «святости и незыблемости» релятивистскому мировоззрению, а на пороге уже маячил следующий научный «святой»… Обычно за «чем-нибудь новеньким» охотились новички. Люди с солидным жизненным опытом предпочитали хранить то, что есть. Консерваторы знали: всякая новизна представляет угрозу для стабильности. Новаторы злились — им не хватало места у всевозможных устоявшихся кормушек. Так они и жили. Скорбное мировосприятие открыло все двери и дверцы в моей душе. Огненные летучие шарики погасли. Серо-чёрный туман беспрепятственно вошёл внутрь моего личного мрака. Иногда я думал, что взаимодействие с серо-чёрной массой, способной порождать вещество, — это вдох и выдох бытия. Иногда думал, что «подныривание в землю» является для нашей души чем-то вроде «тягунов» на велосипедной тренировке: в гору — под гору. Всё это оказалось чепухой! Человек — «подводная лодка». Глубоконебное существо. Или такой же глубоконебный искусственный аппарат. Так что, шлюзы на глубине следует держать задраенными. То есть, не печалиться. Известно ведь: жизнерадостные люди живут дольше остальных. Только вот вопрос: а для чего?
Меня пригнуло. Настроение упало до нуля. Да так пригнуло, что симулянт начал аж чахнуть. Сохнуть. Врачи-терапевты развели руками, невропатолог тоже. Видя новое горе, «паралич мозгов у сыночки», мамаша пришла в новое деятельное неистовство.
Что вообще означает слово «депрессия»? Что люди подразумевают под этим? Они требуют к себе особого отношения? Точно так поступают дети, загнанные подвижной игрой в угол: «Чур, я не играю!» Депрессия пользуется тем же, но уже в ином масштабе: «Чур, я не живой!» Вообще-то, мол, хочу жить, но сейчас не могу… Такой хитрый договор с самим собой, в который должны поверить и другие. Говорят, что депрессия — это болезнь. Болезнь?! Может и так. Поскольку у всякой болезни имеется выражение муки на лице. Весельчаков «по болезни» я встречал только в школьные и студенческие годы, да и то, только потому, что больным не требовалось ходить в школу, или на лекции. И ещё я видел врачей, весело обсуждающих чужие болезни. Видел циников, весело обсуждающих свои собственные недуги. Значит, лицо у депрессии может быть и улыбающимся… Оказывается, просто невозможно было представить современный мир без тоски и уныния! Что бы тогда делали психологи и психиатрия? А служители культов? Я уж не говорю про поэтов и писателей! Депрессия для всех них — больше, чем мать родная: она их и кормит, и поит, помещая горемычных в беспросветный чулан огорчений и дремучей рефлексии. И она же приоткрывает иногда маленькое случайное оконце наружу, или включает самодельный фонарик. Самое время кричать: «Свет! Да будет свет!» Так что, без тьмы света не найдёшь. Его и искать-то тогда не надо, потому что неведомо без сравнений, что свет — это свет. И всё же. Депрессия заставляла людей вешаться, стреляться, спиваться, убегать прочь от людей и от самих себя, сходить с ума, грешить и каяться. Депрессия означала одно: жизнь на «сворачивание». До коллапса, до точки, до микроскопической, но всепоглощающей «чёрной дыры», до полнейшего анти-я. Этот трюк был знаком и Вселенной. Астрономы подтверждали: природа тоже умеет «выворачиваться наизнанку», где большое становится маленьким, маленькое большим, а иллюзорное время течёт в обратную сторону. Иногда депрессия охватывала целые страны и народы. Тогда говорили о Великой депрессии. У меня, несомненно, была «великая». Чем меньше я становился сам, сворачиваясь в бесчувственный и безмысленный клубочек, в точку не-бытия, тем больше становилась моя мучительница.
— Может, сыночка, на материк съездим? Родная земелька поможет. Друзей повидаем. Я отпуск возьму. Денежки на дорожку найдём… — мамашу в этой жизни подхлёстывал один лишь стимул. Моя несамостоятельность.
— М-ммм!
— А почему не хочется? Я же для тебя… Как лучше хочу! На двадцать три килограмма похудел! Мальчик мой…
Нежелание видеть другого человека — чувство очень приятное. Возможно, нечто подобное испытывают души усопших, витая над гробом. Они с внимательным осуждением смотрят на тех, кого видеть уже не хотят. И они очень горды тем, что всё ещё могут смотреть на тех, кого видеть не хотят. И они, действительно, уже не хотят видеть тех, на кого смотрят. Такие нюансы. Мне кажется, центров горя и печали в мозгу у человека более, чем достаточно, а центр удовольствия и радости — только один. Как у государства. С одной стороны, бесконечное разнообразие труда и попрёков за него, а с другой, весьма однообразная тяга к самозабвению — к выпивке, к сексу, или к «дури». Депрессия не отличается оригинальностью: грустно и всё. Она напоминает лабиринт жизни, выход из которого всегда заканчивается могилой. Да, лабиринт жизни, просто депрессия даёт на него необычный ракурс — вид сверху. Как бы уже после могилы. Депрессивные люди неприятны, они могут поделиться с ближним только своим горем. Однажды я видел, как сосед-огородник, очищая многолетние залежи из своего, весьма объёмного туалета, щедро поделился добытым с двумя соседними участками. В течение долгого времени никто в округе не дышал. Тоска — это отходы. Отходы жизни. Но, между тем, отходы весьма полезные. Депрессии действуют наподобие удобрений: в больших количествах они яд — зёрна будущих чьих-то гениальных идей и поступков могут просто «сопреть», так и не успев проснуться. А в дозах разумных и умеренных депрессия, что твой романс: печалит, радуя.
Наблюдая мамашу, я пришёл к заключению, что всякая серьёзность на лице — это тоже симптом заболевания тоской. Особенно на севере. Где даже смеются сквозь слёзы.
После чего-нибудь особенно хорошего люди часто произносят с сожалением: «Эх, жаль повторить не получится!» И — опять печать уныния на челе. Да что север! Повсюду в стране граждан с детства учили: как именно нужно грустить правильно. Святые отцы, педагоги и политики, художники и прочие деятели искусственного бытия наперебой наставляли народ: как быть серьёзным. Даже клоуны всерьёз дули в ту же дуду: «Посмотрите, какой я грустный. Как это смешно!» Обычно за вход в депрессию платили разочарованием в чём-либо, за пребывание в этом «клубе» не требовалось ничего, а за выход можно было поплатиться и жизнью. И не только собственной, как показывала статистика психозов. Депрессия шутя побеждала и рядовых, и генералов. И своих, и чужих. Печальные и устрашающие лики были у божеств на разных континентах. Эти нездешние лики наводили всякого «здешнего» на мысль о том, что депрессия — порождение внеземное. Что это, например, некое, почти электромагнитное поле, которое живые двуногие «трансформаторы» улавливают и преобразуют кто как. Одни на повышение, другие на понижение божественной индукционной силы. Смотря кто, смотря как. Философы и сочинители рифм гнали тоску в «высокую поэзию», а злодеи купались в похоти вожделеющих. Ясно, что никому не хочется быть печальным. Но ведь приходится! Даже эстрадные шоумены и острословы, закончив феерическое выступление перед публикой, садятся в своей гримёрной, устало обхватывают голову руками, долго и тупо смотрят в глаза зеркального двойника, а голос под черепом в очередной раз произносит нечто сокровенное и беспомощное: «Как всё надоело!» Всё так. Повторение — не мать учения. Повторение — это старый охранник, который ежедневно выкрикивает бесцветным голосом у дверей вашей персональной тюремной камеры: «Подьём! На выход!» Вариации тоже не велики: с вещами, или без. Одно и тоже! Одно и то же! Однообразие испепеляет сознание сопротивляющихся не хуже, чем напалм. И опять же ведёт к известному заранее результату: к разочарованию в очаровании. Гонит в конец лабиринта не путём слепых блужданий, вычислений и поисков, а кардинально иным способом — через последний полёт. Чтобы красиво, а, главное, — побыстрее. Конец блужданий — это магнит, к которому притягиваются все, кто не пуст. Но вскоре человек убеждается: прямого пути нет. А летать он не умеет. Это — апофеоз тоски. Остаётся уснуть вечно ещё при собственной жизни. Ну, хотя бы имитировать вечный сон. В обычной физической жизни тело отдыхает, просто похрапывая на диване. А в депрессии? О, тут человек отдыхает иначе — он отдыхает от своих иллюзий! В печали всё становится таким, какое есть на самом деле. Без приукрашивания и преувеличений. Такое увидишь — поневоле загрустишь. Ощущаешь себя закопанным заживо. Причём, закопанный и закапывающий — это одно и то же лицо. Многих тоскующих неизъяснимым образом тянуло на природу — они там лечились. Природа леса, природа реки, природа движущихся по небу облаков не понимали грусти. Среди стихий, конечно, случались бури и всевозможные бедствия, но они не понимали депрессии. То есть, никогда не прекращали жить и не стремились к самоуничтожению. Очевидно, в этом и состояло их превосходящее целительство. Они также не предъявляли претензий друг другу. Ни авансом, ни постфактум. Похожие на людей, теплокровные существа, животные, также умели грустить, но и они, в отличие от людей, грусть не копили и не помнили её следов. Далее сиюминутного горя их природная депрессия не распространялась. Вывод напрашивался сам: тоска живёт только в иллюзиях. Возможно, что такая тоска — хищник. Иллюзиями она питается. В трудные времена, в депрессии тоска питается чуть иначе, переходит на падаль — пожирает рухнувшие иллюзии. Когда не остаётся и этого запаса, депрессия пожирает самого человека.
Я приготовился быть съеденным неизлечимой печалью.
— Ой, сыночка! Ой, миленький! Двадцать восемь килограммов потерял уже. Ой…
— М-ммм.
Напластования тоски, печали, уныния и разочарований, как нависшая лавина, ждали своего часа. От какого-нибудь незначительного, случайного постороннего слова накопленный депрессивный потенциал лавинообразно падал, сметая всё на своём пути — и приятные чувства, и трепетную любовь, и полезные деловые контакты, и любимую работу и порядок в доме… Всё! Недельная депрессия уничтожала достижения жизни намного эффективнее, чем трёхмесячный запой. Тома литературы были посвящены этой загадке. И ни один из лучших культовых фильмов не обошёлся без самооплакивания героев. А что? Возможно, депрессия — это и впрямь генеральная репетиция перед гробом. Грянет гром, а мы уж и готовы! Кто-то ведь должен получать от всего этого пользу. Потрясающая тема. Бесконечная. Лавину притягивает земля. Тоску притягивают несбывшиеся надежды. Когда несбывшихся надежд накапливается слишком много, их концентрация становится критической — депрессия и впрямь переходит в свою смертельную фазу. Тоска не умеет проказничать. Она не предупреждает трижды, как того хотелось бы сказочникам. Она приходит и бьёт наверняка. В этом подавленном состоянии человек хватается за последнюю эфемерную соломинку — устраивает тщательную и подробную ревизию собственным возможностям и собственным достижениям. Говорят, что перед смертью люди просматривают картинки из своей жизни. Все. От начала и до конца. Ярко, много и подробно. Точно так же в депрессии человек ревизует арсенал своих амбиций. Это удивительное состояние предельной честности! Правда, и здесь, порой, доходит до глупости: делая скорбным лицо, люди полагают, что им дано приближение к великому знанию. Самостоятельный анализ своей жизни напоминает анализ мочи, выполненный тоже самостоятельно. Это, в общем-то, позволяет заполнить время депрессии, но такому «анализу» нет доверия. Сам себе человек — не пророк. Мудрый совет, волевое решение, подсказка, приказ — это всё со стороны. Подчиниться другому легче, чем подчинить себя себе. Потому что непонятно: что и чему подчинять? Внутри себя человек не конкретен. То есть, появляется ещё один повод загрустить… И так — без конца. Тоска крылата. На этих перепончатых крыльях можно долго парить, улавливая восходящие токи «испаряющейся» жизни. Правда, тоска не умеет махать крыльями. Не та конструкция. Зато она умеет душить. Образ крылатого дракона — апофеоз депрессии: он живуч, как всякая рептилия, размножается яйцами новых надежд и абсолютно невменяем по причине избытка грубой силы.
Сильнее тоски было только самозабвение. Но пить алкоголь я не хотел, а от «дури» меня выворачивало. Темечко добивало: «Не забывай, что здесь не забыться!»
Сначала о моём здоровье активно радели депутаты. Потом респектабельным господам это надоело. Я целыми днями лежал, глядя в обшарпанный потолок халупы. Иногда меня продолжали навещать библиотекарь и пацан. Иногда навещали видения.
Потом меня повезли к лешему-знахарю, в горы. Тем же закрытым путём через охраняемые шлагбаумы. С другой стороны знакомого горного озера в небольшой избушке по-прежнему обитал таинственный мужичок. Мы провели у него весь день. Но уже не в сауне-пещере, а в его личной избушке. Вот как это было. Расскажу по порядку. Посреди избушки стояла осиновая колода, внутри которой имелось выдолбленное в дереве углубление для человека среднего роста. Лодочка-гробик. Леший сначала полежал в осиновом «гробике» сам, а потом туда уложили меня. Леший жевал травы, пел и ходил вокруг. Я уснул.
Приснился пацан: «Ты не предатель! Я спасу тебя!» — кричал мне мальчик. От его крика я трещал и морщился, как только что сгоревшая бумага. Душа взлетела. Взлетела… Как бы это описать в словах? Полёт в природе, где нет природы человека. Где это? Там, где нет двойственности. «Я есть!» — пела душа. Это ликование человеческим мозгам понять было нечем. Человек расщеплял исследуемые предметы. Человек — убийца цельности.
— Не предавай, парень, своей внутренней природы, — леший улёгся на меня сверху. Я почувствовал его дыхание на своём лице. Немигающие зрачки странного шамана-целителя напоминали двузубец мясника, на который он поддел кусок моей серо-чёрной тайны.
— М-ммм!!!
Я весь затрясся. Страх был сильнее жизни. Такого себе я не мог даже представить.
— Предатель! — кричало изумрудное озеро в оконце.
— Предатель! — кричали горы. И эхо, нагулявши силу в глотках ущелий, выстреливало сквозь синеву небес куда-то вверх.
— Предатель! — из осинового «гробика» прорастали осиновые пальцы и лезли ко мне под рёбра, пытаясь дотянуться до сердца.
— М-ммм!!! М-ммм!!!
— Здоров, — сказал целитель. От платы деньгами он отказался. Мамаша обещала за «святого человека» молиться.
Дома я несколько дней отлёживался, вяло размышляя.
Что можно сказать о предательстве? Предателем назывался тот, кто смещённые точки равновесия своего внутреннего мира пытался вернуть на место, заняв иное положение в мире внешнем. Естественно, предателей не любили те, кто был стабилен за счёт системы. Максимальную силу это понятие получало в самых жёстких мирах: в военной разведке, на секретных заводах, или в колониях каторжников. Предательство — категория понятийная: то, что в застывшем мире благо, в подвижном — беда. Все люди искусства были несомненными предателями. Они предавали то, что ёщё вчера им было дорого, они покидали то, ради чего тратили годы усилий и ремесла; они с лёгкостью расставались с лучшим и выбирали вновь худшее. Предательство происходило от преданности. Странно, что когда-то малец произнёс эту фразу: «Ты не предатель!» — в мой адрес. Возможно, он имел в виду именно это: я не принадлежал ни к одному из миров «преданных». Возможно, он намекал, что у свободного человека всегда есть шанс стать предателем себя самого — примкнуть к какой-либо системе и присягнуть на верность посторонней силе. В перевёрнутом мире, в детективе наоборот меня окружали сплошные предатели. Предав себя, они становились собственностью присяг и клятв, в дальнейшем ими управлял только страх. Они предавали уже преданное. Все клятвы были разновидностью лжи! Но в перевёрнутом мире предатели принимали клятвенную ложь за самый высший ориентир. Однако если находился ориентир ещё выше, они без колебаний переориентировались на него. Вконец запутавшись, предатели не могли отличить высоту иллюзорных маяков от высоты настоящих. Получается, предателем становился всякий, кто чему-либо предавался. Верность оценивалась по однозначности этого «предавания».
После посещения знахаря и «отлёживания» мы семейным составом гуляли по набережной, и мальчик неожиданно сказал: «Когда ты умрёшь, я с удовольствием тебя забуду. Я знаю, что тебе от этого будет приятно». Действительно, преданность земле заканчивается вместе со сроком пребывания на ней. Всякий умерший «овощ» — предатель физики. А всякий вновь родившийся «на грядке» — предатель бесплотного духа. Подобную софистику приходилось слышать и от библиотекаря, и даже от адвоката-святоши. Адвокат! Он был, пожалуй, самым выдающимся из всех предателей, каких мне приходилось знать — он кочевал от одного убеждения к другому. Что уж говорить! Всякая изменчивость — предательство несомненное. Люди всегда хотят стабильности, гарантий на уже заявленный смысл и ясного представления о дне завтрашнем. Увы. Весь наш огромный мир — это один непрерывный предатель. Ничего постоянного. Вечные сюрпризы. То метеорит на голову упадёт, то вулкан под ногами взорвётся. То всемирный потоп, то мор. Вот ведь какой пример! Откуда не предателям-то взяться? Верность и мечты о верности — это тоже иллюзии. Предательство — знамя реальности!
Я пошёл на поправку. Снова начались бесконечные «приёмы граждан» во дворе, турник и «необходимые заседания» в мэрии — в частные руки передавался сквер с храмом. Многие депутаты смеялись, голосуя: «Бог теперь — частная собственность! Голосуем за частную веру!» Я нажимал кнопку вместе со всеми.
Эпизод за эпизодом… Большое забывается, незначительное помнится. Неужели не может быть равенства ни в чём: ни в формах, ни во времени? Вот, например, я смотрю на божью коровку, что проснулась и ползает передо мной…. Она меня радует, а я её — нет. Почему?
Море. Прогулка. Вечность суеты: отражённое живёт в отражённом. Штормом сорвало кривое дорожное зеркало, прикатило его к «моему» месту на набережной и разбило. Живые земные «отражения» — люди — тоже мельтешили, как осколки чего-то единого бывшего. Они отражали в своих делах целенаправленную выдумку, которая легко читалась по вывескам: «Литературное кабаре», «Клуб меценатов», «Спорт-чемпион», «Аномальная зона», «Закрытое общество эгоистов» и так далее. Для чего все старались? Для того, чтобы получить единственную доступную на земле реальность — деньги.
А в основе всего был рот, самый обыкновенный рот, отверстие для приёма пищи — дыра! — куда толкали всё, что ни попадя и требовали за это реальных денег. Все жизненные «службы», так или иначе, выстраивались вокруг этой дыры. Дыра правила миром! Впрочем, были и другие платные отверстия: и выше, и ниже рта — в теле, в так называемых чакрах… Но как ни крути, фундаментом жизненной пирамиды была всё-таки пища. Рот являлся универсальным господином всего и вся. Когда люди г-