— не указ. Здорово, правда? Каждый стал сам по себе. Свободный от остальных. Всего один параграф упразднили, а как славно получилось! Изящное убийство, Моцарт, — это вам не ломом по голове. Хорошую традицию можно прикончить только гадским законом.
— Что с тобой, Лёлик?
— Земное гадство передаётся исключительно по наследству. От всенародного гадского прошлого к такому же гадскому будущему. А посерёдке, значит, мы и есть — местные реинкарнаторы, ныряющие во времени из гадости в гадость. Моцарт, я пришёл к почти высокой нравственности благодаря почти полной своей беспомощности. Но между двумя этими «почти» есть ещё небольшой зазор, по которому можно ползти… Куда? А туда, Моцарт, где ты научишься сам «запрещать себе» гадство, чтобы не потребовался тот, кто будет его «разрешать». В ином случае, Моцарт, ты пойдешь по тропинке плохого Дао, где принято «позволять себе»… А вокруг наплодятся знакомые суки — «запретители»…
— Опять пил?
— Не-а! Пацанва на лестничной площадке расшумелась. Я вышел в тапочках. Молвил на их сленге пару ласковых. Пахана какого-то мифического помянул. В общем, обрёл доверие, кольнулся слегка героинчиком. Хорошие ребята. Донесли до дивана, ничего, кажется, не спи.
— Лёлик! Ты не имеешь права подыхать, пока не сделаешь рисунки.
— Имею. В рассрочку. Послушай двустишие: «Глаза войны подёрнуты презреньем. Бездумно солдатское счастье».
— Лёлик, я не буду за тобой ухаживать, как Мама. Даже могилу копать не пойду. Из принципа.
— Это радует. Так вот, я, пожалуй, продолжу ассоциативный ряд насчёт гадства. С земным мы, кажется, разобрались. Но это далеко не всё. Интеллектуальное гадство наследуется через образование. Улавливаешь? А духовные гады?! Они публично совокупляются с чучелом Бога и нянчат после этого картонных своих куколок… Тонкая цивилизация разрушается, Моцарт. Весь мир — гадство!
— Лёлик, я тоже стишок накрапал. В тему: «От света к свету поднимаясь, ты вдуг оглянешься, а там — вчерашний свет… Темнина злая, как мститель, мчится по пятам!»
— Ну, вот и поговорили… Хоть бы позвонила, погань!
— Мама?
— Ну не папа же.
— Лёлик, а что это значит: жизнь — занятие профессиональное?
— А-а-а… Давно это было. Даос один, англичанин, как ты помнишь, настойчиво намекал человечеству, мол, все люди — актёры. Не вняли люди. Заигрались, знаешь ли, в серьёзность. В общем, профессионалы — это те, кто не испытывает по поводу жизни никаких личных эмоций. Личных! Моцарт, не превратиться в дилетанта мне помогают два литра пива в день. Дёшево и сердито, не правда ли?
— Я с твоего позволения дозаправлюсь в голову. И лягу. Здравствуй, диван! Моцарт, расскажи мне о людях, что ты о них знаешь? У них есть нормальные сиськи?
— Есть, Лёлик. Есть, мой мальчик…
— От мальчика слышу!
— Мрачность характера — плохой попутчик. Лёлик, мне дипломированные экстрасенсы объясняли, что только плохое настроение является первичным источником любых болезней. Лёлик, почему ты всегда мрачный? Я от тебя заразился! Не смей «фонить» тоской. Знаешь, как человека делают дураком? Заманивают его туда, где приходится выбирать: Бог или дьявол? жизнь или смерть? добро или зло? Лёлик, плохое настроение появлятся именно от этого. Человек буквально расщепляется перед выбором! Лёлик, надо просто жить. Не думая, не выбирая. Просто жить и быть готовым к любой жизни. Да не с мрачной рожей готовым быть — с улыбкой. Чтоб тебя перекосило, зануду!
— Та-а-ак! Начинаем ссориться. Уже интересно. Денег занять?
— Да.
— Много не дам.
— Много и не возьму. Лёлик, мне всегда казалось, что храм — это не кирпичный сарай с чёрным пауком внутри, а что храм — это сам человек. Любой человек, Лёлик, любой! Даже с погонами, даже в тюрьме. Большой или маленький, но — храм, украшенный или разрушенный… Но всё равно — храм! Живой, на двух ногах, с половыми признаками и с тараканами в голове. Храм! Потому что в каждом таком «приходе» есть двери, в которые можно войти… Это — внутренний мир человека. А внутри — у каждого есть своя драгоценная «золотинка». Вот за этими-то золотинками я и хожу к козлищам. Это небезопасно. Внутри каждого человека тоже чёрные пауки живут… Войти в другого и выйти из него без повреждений в собственной душе или в уме — не всегда ведь получается… Войдёшь, вроде бы хорошо. Выйдешь — тьфу. Или наоборот.
— Нас мирят полностью рождение и смерть. Они равны, коль исключить сравненья.
— Сам сочинил?
— Сам!
— Англичанину понравилось бы.
— Туки-туки! Мама, ты отсутствовала десять дней. Туки-туки! Мама, ты меня слышишь? Туки-туки! Мама, где наши деньги?
— Мама! Это я, Моцарт. Мы же слышим, что ты приехала. Что сказал этот козлище? Мама, я уже беру взаймы у Лёлика. И я не могу бросить работу на полпути. Я встречался с десятками людей, они ждут результат, они надеются увидеть себя в книге. Я им обещал.
— Мама, ты знаешь, чем отличается обещание благородного человека от обещаний балабола? Благородный даёт слово самому себе и до полного его исполнения становится рабом своего обещания.
— А балабол старается сделать всех других рабами его лжи.
— Мама, ответь!
— Мама!
— Туки-туки-туки-туки-туки-туки!!!
— … Тихо ты, не скрипи! Т-с-с-с! Ты не представляешь, какой они поднимут хай, если узнают, что за стенкой бегает голый Генерал. Тихо!
— Сама тихо! Не стони.
— Я не могу не стонать. У меня стонется.
— Туки-туки! Мама, ой, кто это тебя там пользует? Уж не сам ли Генерал?
— Я люблю тебя! Люблю! Люблю!!!
— Кончил? Одевайся и уходи скорее. Я как будто первая выйду и как будто ненароком прикрою спиной глазок у них на двери. Давай, давай, хватит на сегодня. Ну, ты просто мавр!
— Люблю!!!
— Не так громко, дорогой, не так громко. Увидимся!
— Туки-туки! Мама, ты знаешь, что такое электроперфоратор? Мама, у меня имеется отличный электроперфоратор! Заметь, бур идёт в бетон, как хрен в презерватив. Я просверлю над диваном дырку в стене за десять секунд. Мама! Туки-туки!
— Уходи скорее! Эти придурки на всё способны!
— Что это?
— Деньги.
— Целая пачка?
— Да, целая пачка.
— От кого?
— Что значит, от кого? По договору.
— А расписаться в ведомости?
— Это «чёрный нал».
— Мама, а почему ты такая загоревшая?
— Была на Красном море.
— Моцарт, пойдём ко мне. Что-то на душе тоскливо. Пойдём, Лёлик всё равно отрубился. Так много он не пил уже давно. Не окочурился бы. Пойдём.
— Ты правда была на Красном море?
— Конечно. Там хорошо. Знаешь, Моцарт, я запомнила слова, которые ты написал.
— Какие слова?
— Нравственность говорит нам: «Непозволительно!» Душевность шепчет: «Могу себе позволить!» И только конец ничего не боится: «Позволено всё!» Твоё?
— Может быть. Я не помню всего, что написал. Но мысль правильная.
— Разденься, Моцарт, и ляг со мной. Я устала быть одинокой. Я хочу перемен. Иди ко мне, иди сюда…
— Желание дамы — закон. Тебе хорошо?
— Да, очень. Не бойся. Он не услышит и мы ему ничего не скажем.
— Он догадается.
— Нет. Я перестала его интересовать. Я это чувствую.
— Эпитафия: «Он жил и умер на «Буммаше». Имя и фамилию не пишите. Хочу так.
— Уже собрался?
— Нет, конечно, но приготовиться никогда не поздно. Моцарт, я заметил, что у них, на земле, поощряется лишь то, что можно продать демонам: прошлому — поклонение, моде — потребление, а будущему — иллюзии. М-да. Банально. Мне нечего продать Его Величеству Времени. У меня нет ни поклонения, ни потребления, ни иллюзий. Моцарт, меня — нет! А эпитафию ты запиши, а то забудешь. Может, даже тебе самому пригодится. Я не жадный.
— Лёлик, ты думаешь о том, что останется после нас?
— Тут и думать нечего. Кучка гэ. С гвоздичками поверх. Гвоздички, впрочем, тоже вскоре присоединятся к кучке гэ.
— Лёлик, мне кажется, что главное наше «тело» в жизни — это память. Невидимая плоть. Субстанция. Одна на всех. С частичной арендой от общей памяти на срок отдельной жизни… Я бы хотел отдать свою долю памяти обратно, в коллективное, так сказать, поле — с прибылью. Я пытался объяснить эту идею на заседании редколлегии, а они мне сказали, что я мистик. Я разозлился и наорал: «Общая память — это «воздух», которым дышат ваши мозги! Ответьте, господа, сколько произведено и имеется лично вами «надышанного» воздуха в атмосфере земли?!»
— Поняли?
— Нет.
— Логично. Э-эх, Моцарт! Их мозги существуют в безвоздушном пространстве, в беспамятном, то есть. Ты не учёл. Они могут говорить только о себе. Сам понимаешь, говорить о себе — это подростковая особенность. Как даос, ты должен был заранее знать: они ещё маленькие. Их жалеть надо. Или расстреливать.
— Алё, Гиви! Я тебя поздравляю! Маршальская должность в твоём возрасте — это потрясающее везение! А звание не заставит себя долго ждать — подтянется. Гиви, я дам тебе целую главу в нашей книге. Будешь участвовать? Жди. Пришлю бегунка с диктофоном. Он напишет. Да нет, не биографию. Не разберёшь что, но хорошо мозги продувает. Погоди, у меня опытный образец под рукой есть. Ага, вот: «Память — это тень жизни. А тень самой памяти — зло. Тень символа живёт долго. В тени символа живут многие». Спорим, что ты ничего не понял? Представляешь, этот редактор влепил такой текст рядом с фотографией моего зама. Помнишь этого кабана? Ты его ещё из уголовки вытаскивал. Ну, он самый! На снимке зам стоит на коленях и целует флаг, а рядом — такой текст! Гремучая смесь получается! Я сам, пока не увидел, не мог толком доехать. Настоящий эксклюзив, маршал! Погоди переманивать, пу-