это знаешь. Именно поэтому каждый пустяк орёт о себе громче всех. Демоны, небось, стараются. А они, между прочим, куда примитивнее нас, демоны даже врать не умеют — им степень свободы не позволяет. Ни психиатры, ни психоаналитики тебе не помогут — не поймут частного ответа, от которого следует прийти к постановке общей задачи... Эти «спецы» просто убивают часть мозга, — никто не знает, как затыкать дыры. А мы знаем: изнутри! Дыры в небесах затыкаются очень просто: нужно лишь от них отвернуться. И заняться чем-нибудь конкретным: сапоги тачать, пироги печь, парням мозги пудрить, конфеты жрать, боевики смотреть. Грешить, в общем. Жить, то есть. И не каяться. Потому что каяться — это что-то вроде разрешающего светофора для «черепно-говорящих» демонов. Ну, бывай, хорошая! Не читать же мне, в самом деле, лекцию о потустороннем, тем более, что я и сам, наверное, из этих… Очерти вокруг себя круг. Узкий-узкий! Круг друзей. Круг — это такая фигура, из плена которой есть только один выход — вертикаль! Твой М.
— От перемены мест слагаемые в голове поменялись? Не очень? Я так и думал! Ищи вопросы без ответа — они твоё дополнительное слагаемое.
— Я точно знаю, что из расчёта и правильной дипломатии рождается безошибочная тактика, а фантазёрство — зерно стратегии. Так что этим «журавлём в небе» можно поделиться только с близким и понимающим человеком.
— Я много думал по поводу административно-газетной работы и меня очень смущало, что придется «занижать» весь тот опыт, который мне, я надеюсь, принадлежит и, увы, не будет в таком варианте взаимодействия востребован — позиция-то все равно «просительская». Рынок заказной «человечинки» сегодня очень большой и пустой; заказной литературы, конечно, издаётся много, но вот такой, чтобы её, не стыдясь, можно было назвать книгой, по-прежнему нет.
— Читаю в письме: «…если ты сам это не спёр где-то», — это по поводу идей всяких и слов моих. Воспринимаю ремарку, как высшую награду в своей творческой жизни. Подобное в мой адрес прозвучало впервые. Обычно сообщали: «Ой, глянь-ка, у тебя опять спиз...» Ну, взяли, в общем. А вот чтобы я сам спиз... Это очень круто; я слишком мало читаю, чтобы делать подобное. Не в состоянии. Мне часто говорят: «Ха! Да это мы всё и без тебя знаем!» Это тоже высшая награда — напоминать о банальном по-новому. Мы, старые кони, знаем, что добрый ломовик любую телегу вывезет. Эх, дочка! Ещё бы и овса побольше, чтобы «добрый конь» в злобную клячу не превратился.
— Одно время я по радио приловчился отрывки из книг читать, будоража неактивных граждан и призывая к себе свежие литсилы. Но меня через полгода прикрыли вежливо: дескать, зачем нам знать о каких-то там прозаиках-поэтах? Я говорю: «Важно не себя пропагандировать, важно планку толкать — чтобы было понятно и видно куда прыгать...» Не донёс идею, плюнул. Поступаю со своими лучшими (как мне кажется) текстами по-прежнему — отдаю всё в заказные какие-нибудь книжки, просто так, без авторства. Утешаюсь тем, что «ничьи» идеи, лишенные авторских колючек (тщеславия, заявленных прав, самомнения и проч.), уходят в мир, как по маслу. Их берут охотно, прикладывают к чему-либо, а я радуюсь, как дурак. Это или мания, или и впрямь единственный ныне быстрый путь внедрять опыты мировоззрения, не являясь центром внимания. Буддизм какой-то да и только! Впрочем, тема обидчивости мне непонятна. Какой уж есть, живу без всяких умыслов, как животное в национальном зоопарке — облезлый и на виду.
— Я понимаю: доверительная переписка — это публичный разговор гражданина и художника с самим собой. Это разговор в рамках непреложности самой идеи данной нам веры, как высшего для нас, живущих, организующего начала. Веры бывают разные, как наркоманы или алкоголики; если взбудоражить всех и всё сразу — победит псих. Здоровый цивилизованный человек понятие веры, скорее, вырабатывает сам для себя (это — высший его труд), а не находится, отдавшись целиком, внутри уже чего-то «выработанного». Это не конфликт религий (паразитирующих на потребности людей «верить», т.е. «знать, не думая»), а конфликт степеней свободы. Мне кажется, исследовать тему, не подыгрывая невольно какой-либо стороне, можно лишь отстранившись от архетипов. Здесь нужны глаза демона, а не человека. Иначе получается, что любое «шевеление» темы выгодно лишь нападающей стороне. Это — принцип «иглы дикобраза». Она такая, с малюсенькими зубчиками-гарпунчиками по всей длине: воткнётся, и пока не пройдет свою жертву насквозь, не отцепится. Беда как бы паразитирует на силах сопротивления... От души всегда смеюсь над трагикомичной склонностью соотечественников плясать от чего-то «самого главного». А оно, «самое главное», почему-то меняется, как облака над головой... Нет вечной доминанты! Ничего особенного с литературной точки зрения. Но «бурю» обеспечивает непочтительное прикосновение к «святому». Писателю опасно брать «местную глину» для поиска «общей формулы». Кавычек много, но это удобно и приходится ставить их часто, когда подчёркивается контекстное содержание.
— Мне кажется, что выбор — это сам человек. Как только идею выбора помещают во вне — получается раб. Или война рабов.
— Вне жанровая, неканоническая книга вызывает резонанс среди большинства выбирающих или уже выбравших «форму веры». Всякий, кто «назвался груздем», будет служить некоторое время бойкой топологической точкой, через которую пронесутся многие человеческие миры. У всякого коллективного мира есть свой коллективный голос, — страстные, не надуманные слова! Коллективное Я на земле тоже испытывает «демографический взрыв». Секты и течения плодятся со скоростью мультипликации. Слишком много выдумки вокруг, слишком много «выдуманных». Перспективы на будущее я по-прежнему оцениваю очень пессимистично. Сделать его не удастся. Но можно ещё успеть «сделать себя». Так было всегда? Или только сейчас?
— Кого я боюсь? Девочка, умница, я боюсь микробов. Ты же знаешь, что маленьких существ следует опасаться гораздо сильнее, чем больших и понятных монстров.
— Привет, котёночек мой хороший! Я тебя жалеть не могу, потому что отношусь к тебе в соответствии с канонической заповедью: как к себе самому, а это — особая мера. Я тоже знаю, что вокруг стопроцентная безвыходность. Она была, есть и будет. Поэтому выход — я сам. И это — единственный выход. Но если ты его вдруг найдешь, то окажешься, вполне может быть, чьим-то «входом». А это — опять чья-то новая безвыходность... Так и катится. Знающие пытаются не сойти с ума или хотя бы не сойти с дистанции. Смотрят друг на друга, как на себя самого и чувствуют то, что во все века называлось любовью. Вот, так же и я на тебя, милая моя, смотрю. Ты хорошая. Береги себя, котёнок. Мы все — особый и незаменимый «выход» друг для друга. Я ведь знаю, что я без тебя не полон. Как не полон и без иных своих друзей. Мы состоим друг из друга. И это самоочевидно и банально. Поэтому — береги! Я жизненно в этом нуждаюсь. Обнимаю тебя, друг мой хороший, с нежностью.
— Странная это штука всё-таки, когда кто-то или что-то «через тебя» на землю просится... Мысли!!! Невидимые «транзитники», существа терпеливые и настойчивые — проще пропустить, куда они хотят. Я сейчас «коллекционирую» ветеранов-стариков, пока ещё живы, создаю архив, каждый день говорю с ними, снимаю, записываю. Очень интересно. И грустно от их старости. Раньше бы надо было их память, как копилку, трясти. Копилка-то полная, да дырка заросла…
— Смерть Косого поменяла отношение к его жизни? К тому, кого уже нет, отношение меняется. Я не знаю, почему. Сделать можно только одно: принять устройство мира таким, каким его задумали не мы с тобой. Смерть похожа на «будильник» для наших душ: торопись! не спи! просыпайся! Не будет будильника — не проснёмся вовсе... Вот, такая поэтическая метафора вдруг... Мёртвые теряют, чтобы мы, живые, приобретали. Круг разрывается, если потеря не становится новым началом. Это чаще случается в гражданской жизни. А круг родственников совершенно иной, намного прочнее — здесь живые и умершие все вместе и этот ком жизни катится во времени, как самая неприступная самоходная крепость. Это — наша память. Вмещение в себя того, чего уже нет, или того, чего ещё нет. Твой Моцарт.
— Мама стала молиться?! Не смешно. А ты над ней вслух потешаешься? Опять не смешно. Насмешка над беспомощностью чревата... Я знаю, о чём говорю. Ты знаешь, что в честь Моцарта однажды отслужили анафему? (Архиепископа того, правда, через два года после моей публикации привлекли к уголовной ответственности за растление несовершеннолетних... Педофилом оказался, гад. Однако система спасла своего — «уголовку» замяли, а проштрафившегося «отца» отправили служить архиепископом в далёкую область, где он и умер в золоте и почёте). В общем, я искал алгоритм зла, а раздражённые думали: смакует! Взгляни! Выдумки в «выдуманных» текстах нет. Просто сконцентрированная проекция нашего настоящего, как мне кажется. Хотя, до сих пор, честно говоря, не могу понять, что же так будоражит публику? Умные все стали, что ли, взрослые, все всё обо всем знают, вопросов нет — одни ответы. Это я, малышка, ворчу. Ворчать приятно. Лёлик продолжает ощипывать всё, что поддаётся ощипыванию. Я понял: он — полноценный поэт, настоящий плакальщик, пронзительный в криках души, точный в словах и дурак в жизни. Любить его будет удобно лишь посмертно. Вот он и торопится... Как всегда