и не выражается. Молчание у неё сытое, покойное; до того уютно и хорошо, что только усмехаешься на бегущих... Но! Есть одно «но». Самец рушит очаг, он, видите ли, разрушитель по природе своей, он — странник и его движение к новому безмотивно, поскольку он сам: и мотив, и движение, и ремесло, и власть самодурская, и гений — в оправданиях для своего искусства. Женщина же просто любит и любовью легко превращает всё вышесказанное в прах. А праха не жаль... С моей милой и кроткой «усмирительницей» мы прожили рекордно долго для дурака и гуляки. Олицетворенная кротость, «жена в духе» — редкость редчайшая. Все наши «парные» события развились самостоятельно внутри нас, потому что мы их не душили. Так сказать, произошло невидимое слияние (спонтанное венчание, если угодно) душ. А всё остальное — засвидетельствовалось на земле тоже само, без планов и натуг. Знакомо? О! И хорошо, и плохо. Бытовое счастье для творческого человека — смерть. Быт не нуждается в мыслях. Свой творческий «паралич» от законченного уюта, любви, понимания и гарантированной не-суеты я принял надолго, но не до конца... Лет восемь ушло на то, чтобы фаза судьбы «смерть движению» сошла со своего апогея, чтобы в личной воле и в обоюдной нашей ненаглядности появился желанный люфт — неучтённая степень свободы. Свобода! Возвращённая временем и обесцененная, охолощённая бытом. Ты — умная девушка. Но не забудь: ум бесполый. Ум, как всегда, стремится к покою, однако, оказавшись в нём, он разжигает мятеж. Баланс творческой жизни перекашивается именно в момент появления ангела: стремление к покою побеждает инстинкт мятежа. Это — мой опыт. Может, пригодится в качестве наглядного комикса. Тема эта, мисс, редкая и утончённая. Игра в «венчание» начинается и ведется «оттуда — сюда». Рассчитывать ходы бесполезно. Чувствовать на всю катушку опасно. Пишущий — всегда странник. А странник, впитавший вдруг чувство дома, останавливается и отныне совершенствует внутри себя лишь единственную страсть — ожидание. Ожидание и готовность… К чему или кому? Э-ге-ге! В том-то и фокус. Это скажет единственный тот, кто её, готовность твою, увидит и возьмёт. Игра с ожиданием, на мой взгляд, самая коварная и самая необычная: жизнь — «наживка»... Кто клюнет? Небесная птица? Подземная рыба? Чистая эзотерика для стороннего наблюдателя, и полная реальность для «наевшегося» мирской усталости. Неужели тебе это уже знакомо, дочь? Ишь, какую струну задела, зазвенело вот... Спасибо, за повторное приглашение приехать. Вряд ли. Меня интересуют не столько страны, сколько миры — соединённые наши «кухонные» беседы, когда твой собственный рот вдруг начинает открываться и говорить то, что ты сам впервые с изумлением слышишь.
— Праздники нужны, чтобы слегка встряхнуть нашу жизнь, как старую крупу в банке: не слежалась ли, не завелись ли жучки? Ну, слава Богу, всё в порядке, или почти всё, — можно поставить банку на место... Работаем дальше, работаем, работаем... На столе — часы со стрелками, а человек — часы песочные. Сколько не тряси, не нам их переворачивать. Годы — детектив философский. Сколько их было уже, и сколько будет ещё? Мы поздравляем себя и своих близких с надеждой и памятью. И я поздравляю друзей своих с тем же. Хотя «поздравляю» всегда мне казалось словом странным, откупным. Лучше так скажу: вот моё плечо и тепло, авось, пригодятся ещё. Мы — живые. Я есть. И ты есть. И вокруг тебя есть. И вокруг меня есть. Мы — есмь! Лучше бы, конечно, просто побеседовать под кипяточек с вареньем. Ах, разговоры! — чудо наше, вино души человеческой! К голосу можно относиться трепетнее, чем к следам на бумаге. Голос бесследен, как высшее искусство, как свет, он живёт только в мгновении. Или в тебе самом. Целую всех — не убудет! М.
— Обожаю прикосновения! Мы живём, прикасаемся к разным таким штукам-вещам, штучкам-знакам, штучечкам-секундочкам, и постепенно становимся ими. Пропитываемся, как огурчики, маринадом и специями выпавшего места и времени. Глобально — живём в принципиально одинаковой «посуде» и становимся одинаковыми «на вкус». И мечтаем иногда о том, как все-таки здорово было расти на грядке! Ребёнок, из письма я узнал между строк: ты очень устала и тебе некому эту усталость доверить. Вариантов у тебя нет: не сдавайся. Не сдавайся даже притворству, которое спасает от притворства других. Да, Мама тебя ударила, но ты молодец — сдержалась в ответ. Сдержалась! Не ответила — ни рукой, ни обидой. Ты очень хорошая. Орбиты наших судеб — штука круглая. И все жители моего сегодняшнего мира приветствуют тебя! Как друга и как даоса. Лёлик кричит: «Кррасссота!» Свет никто и никогда не отменит. Календари не врут. М.
— Вокруг меня бывает много пятнадцати-тридцатилетних, и мне хорошо с ними… А я опять живу по сценарию заказчика: принимаю в себя исповеди ветеранов. Что за наказание! Стариковское прошлое вновь устремилось в меня, как чума, и я, дурень, уже рад ему, как алкоголик халявной рюмке. Фильм ужасов: «Чужой -1-2-3-4-5-6...»: Они входят в меня! Что делать? Пока просто замер, выжидаю в самом себе. Честно принимать чужие исповеди — занятие нечеловеческое. Всё равно что акушерке принимать на себя материнство от всех подряд. Природа не думает. А мы — не природа. Мы — исполнители заказов эпохи Майя, дороги иллюзий. Честные и старательные. Хорошо, что природа вообще не наградила меня ни ревностью, ни обидчивостью. Достаточно репутации, шлейфа предыдущих удачных дел, формальной оговорённости пути. Забавно: на мой старенький отечественный джип знакомые владельцы крайслеров косятся нехорошо — одёжка стала языком в этом быстром мире. А уж когда я на вело по городу гоняю — эти «новые» дяденьки вообще возбуждаются, даже друг другу рассказывают: «Летучего голодранца видел!» Одному из наших надутых министров я как-то геройски ляпнул: «Бумажки нужны, чтобы договариваться с государством. А хорошие люди свои обязательства носят при себе». Знаешь, надутый понял, растеплился, разговорился... Всем ведь хочется хорошего. Золотые зёрнышки в каждом характере есть. Если на них глядеть с любовью — они непременно всходят.
— Лёлик знает: крылышки, хоть и ощипанные, а всё ж крылышки... Крылышки — значит, небо. А небо — это песня. Текст, точнее, власть над текстом, которая исключительно трудна и текуча. Похоже на суеверие какое-то: надо б научиться не думать о том, о чём как раз думаешь — и тогда оно само как бы в тебе «думается». А ты, пишущий, словно ловкий птицелов, вовремя лишь за ниточку (за перо, пардон) дёргаешь. Ловишь их, мысли и чувства вольные, — приучаешь петь в неволе, заточаешь в литьё формулировок, заставляешь небывало сверкать в гранёных сравнениях и аллегориях, пронзительно и безжалостно пытаешь всегда неопределенную природу слова в тисках логики. Ах, слова! Изначально они — беззвучные. И только потому — живые. Сам себя науськиваешь зачем-то: «Так лови же их, щенок Божий! Играй и радуйся!» Неизречённые, неисчислимые слова мира сего и миров сих! Они сопротивляются, как дикие мустанги, не даются, ускользают даже из-под взгляда, не то что уж из-под руки. Такой спорт! Схватка со смыслом. Самая увлекательная из человеческих игр. Еще бы человек не ахал! Я так тебя понимаю, друг мой! Высшее удаётся уловить более всего намёком, касанием, косвенным зрением, а не самим «ворочающимся» умом, — его чутьём, скорее. Обладать — значит, отпустить. Свои сомнения, свою натугу. Природа внутри человека умеет восстанавливаться точно так же, как и природа вокруг. Сама! Без слов. В том-то и чудо. А уж коли раззудилось — пиши. Жизнь — дорожка безоглядная. Что по земле, что по бумаге... Изъясняйся! Даже деревья изъясняются: пишут зеленью одно и то же, и роняют, роняют написанное... Зачем? Никто не знает. Удовольствие — в отсутствии ответа!!! Настоящее богатство невозможно «держать в себе». Пиши, нарушай и дальше своё равновесие, качай своё сердечко и раскачивайся разумом — это приведёт, небось, тебя к тебе. Я давно вижу, как бурные наши жизни становятся умиротворённой красотой — равнинными реками слившихся судеб. Мы, люди, о многом думали, не зная. Теперь многое знаем, не думая. Последнее важно. Мятежная мысль, перенесённая в зрелость, так же нелепа, как выходки подростка в приличном обществе.
— Текст должен вызывать ощущение законченности почти в любом своем месте. Как зёрна в лукошке. Каждое зерно — залог будущего поля... Хоть одно, хоть все вместе. По телефону у тебя очень звонкий, молоденький голос. Появился, между прочим, акцент.
— Редактор из меня не получится. Я к тебе, дочь, позитивно-пристрастен, поэтому функцию возможного критика выполню плохо. Щепетилен и чересчур доброжелателен. Мне просто нравятся твои сказки. Текст, текст, текст, будь он неладен... Просто сразу видно: превосходит материал самого автора или нет. В удавшихся вещах есть некая сверх-мерность литературного пространства, фантазийная мощь и внутренняя полнота жизни текста — они-то и превышают личность самого автора. Это — показатель. Совсем со стороны надо бы смотреть, а я — не со стороны. Нестрого отношусь даже к собственным экспериментам. И к остальным — не умею. Правда, не умею, не получается кого-то учить. Я всех людей вокруг всегда считал Учителями. Поэтому меня самого как бы и нет вовсе... Я весь, целиком, состою из тех, кем жил и с кем жил, живу и буду, небось, ещё жить. Составной. Снеговичок скатанный. Вот, такая позиция. Надеюсь, не поза. Знаешь, пришёл через эт-