рудно. Идея любви такова, что она требует к себе отношения, как к открытию нового мира. Надоели границы не только на земле, но и в небесах.
— Экспериментируй и в жёсткой форме, и в плавном развитии форм. Вхождение в повествование может быть сознательно затруднено. Спокойные, здравые люди не нуждаются в начальной ударной дозе типа «экшен» — в предварительном «поражении воображения». Костерок общения обычно разгорается постепенно. Пристальное внимание к золотой природной серединке, к обыденности, к обыкновенности, к силе, таящейся в банальностях, возникла ведь не случайно. Я понял: миры кишат жизнями, они гармонично вложены друг в друга и существуют за счёт друг друга, а дурацкие какие-нибудь «чудеса» — сигнал очень тревожный. Я не утверждаю, что полтергейста нет. Я утверждаю, что в здоровой жизни его быть не должно! Подглядывая за природой, я убедился: обыденность — это и есть Бог. Здоровье не напоминает о себе, и не требует поклонений, как чирей. Всё вечное происходит само. Без временного искусства.
— Ага. Частотный анализ — штука прелюбопытная. Он, как лингвистический «дефектоскоп», выявляет тайные «комплексы» текста и автора. Однажды приятель попросил меня написать сказку о буквах. Откуда, мол, они появились? Слова — это понятно. И предложения из слов — тоже понятно. А буквы?! Звуки, превращённые в символы? Конвертация магического. Я сказку написал. Алфавит начал строить, как первовзрыв — от буквы «О» в две стороны сразу: «О-ммм!». Изобрёл велосипед. Сразу же заметил, в частотном рассмотрении, что «верхняя» часть алфавита превалирует в развитых языковых и цивилизационных формах, а нижняя — в языческих. Долго носился с этим открытием. Сказку так и не издали. А я до сих пор радуюсь: алфавит почти всех народов начинается с буквы «О»! Она посерёдочке всегда.
— В сказке главное внимание сосредоточено на изменении качеств героев. Поэтому слова, действия, идеи, чувства сами по себе ничего не значат и ничего не выражают. Они — всего лишь косвенное средство для обозначения движений в области неизреченного и неформального. Небытийный взгляд на земные вещи и приоритеты жизни нивелирует и обесценивает всё и вся, но он — нравственный в принципе!
Не надо никакой выдумки на бумаге — в реальном времени и в реальном пространстве выдумка действует без посредников. Я давно это заметил и оттого сомневаюсь всякий раз, выводя буквенные закорючки по команде «Print»: а надо ли?
— Идея жизни проста: тотальный исход, стремящийся к тотальному возвращению. От полного цикла этих движений остаётся вещественный след — тотальное покаяние: литература. Забавно, когда исходящим внушается чувство возвращения… Собрания устраивают, совещания, акции всякие, перезахоронения, поклонения мощам... Фашисты, чиновники, духовные паханы — бр-ррр! Идея жизни требует не просто участия — вложения в неё собственной жизни. Фанатизм, как ни странно, толкает жизнь вперёд точно так же, как это делают войны в мире техники. Горячие идеи, в отличие от остывших, холодных идеологий, тестируют любого на «протухаемость». Форма изложения ясна? У нас тут выборы разбушевались — всё, что может всплыть, всплывает… А тяжёлое сердце опускается, как обычно, на самое дно. И что?! И не жаль, что мне их не жаль.
— Серьёзность, конечно, очень смешна. Но если перейти эту полосу смеха, не оглядываясь, то начинается новая полоса, того пуще — скорбь. А это уж смех сквозь слёзы. Рефлексию внутри себя, малышка, я уже не держу много лет. И тебе не советую. Я — идиот, животное, дерево, вечное равновесие, равный ум и равная душа. Нейтральность позволяет измерять мир не в себе, а — собой. Общественное мнение слишком привыкло к шаблонам. Однако можно обойтись и без «короткого замыкания» в себе самом. Рефлексия пытается превратить внутреннюю трагедию человека в его внутреннюю комедию. Зачем уж так-то? Нужны оба театра.
— ... Сегодня вечером встречался с легендарным полковником. Он старенький, служит комендантом, сил полно, а уже никому не нужен — тень... Однако молодец, видит в повседневных мелочах глобальное отражение проблем конца цивилизации. Конец света — это конец нравственности. Погашенный свет внутри. Кое-что порассказал полковник. О-хо-хо! Всякое наше Я — малюсенькая верхушка огромного и тайного айсберга по имени Мы. Тает наш айсберг, тает. Как изволила выразиться одна девушка-автор: «В бескорыстное зло я не верю». Оба, и Бог, и Дьявол, исповедуют нынче одно — личную выгоду.
— Возможности и желания — это физика и метафизика личности. Причина психических комплексов и дуальности взглядов. Не дрейфь, дочка! Бойфренды приходят и уходят, а му и по — остаются! Комплексов просто не понимаю, может, просто потому что сам когда-то выбирался из них с превеликим трудом. В девятнадцать лет от взгляда посторонней девочки мог в обморок повалиться! Немного жаль этой утраченной сверхчувственности... Человек — это беседа, а не стеснение. Два человека — тоже беседа. А если повезёт, все люди — беседа! Чего ж стесняться-то? История — наш коллективный автор. Пишем, переписываем… Многим очень мешает жить... Знаешь, что? Жизнь! Ведь у каждого их, как минимум, две — физическая и воображённая. Здоровая и естественная жизнь — без слов, а больная и говорящая — не жизнь, значит.
— Тоскуешь по Лёлику Первому, которого ты никогда не видела? Его имя — твоё отчество. По этому «позывному» его тоже когда-то вызывали к школьной доске, хвалили, ругали, делали внушения, писали родителям письма... Нас, местных, объединяет не долгая общенациональная память, а всего лишь поверхностная «ментальность имён». Имя плюс отчество, плюс прозвище, плюс какой-нибудь казус судьбы. По имени судят! Даже в названиях предметов действует некая фантастичная «гравитация»: подобное ищет подобное. Велик ли путь памяти? Увы, «родственников после родственников» в наших условиях остаётся всё меньше. Нас слишком долго и старательно разъединяли. Даже в близкое родство здесь, у них на земле, лучше просто верить. И это, в принципе, не так уж и плохо.
— Дочь, не хочу я становиться «разборщиком» сказок. Они неразборные. Читаю вслух Лёлику, ему, между прочим, очень нравится. Я бы тоже хотел по сказочному «подставиться» читателю, а не просвещать его. Многие сегодня говорят умно, одинаково и об одном и том же. Шитьё земной логики нарочито рваное, недоговорённое. Это — одна из граней общей провокации. Важное совсем не важно... Мне казалось, что я тоже, как сказочник, специально прячу в текст много недоговорённого, загадки «реликтового фона» человеческой культуры. В литературе я бы искал способы создания новых единичных образцов, а уж только потом начинал думать о законах их «массового производства». Читатель для меня — это иная активность меня же самого. Такая ассоциация. Абсолютной самодостаточностью обладает лишь естество, а не искусство. Жизнь — текст очень длинный, он линеен по своему построению, напряжение в этой «последовательной цепи» нарастает до максимума только к концу произведения. В этом — коммерческая слабость госпожи жизни на бумаге.
— Приедешь когда-нибудь с друзьями — буду рад. Сообщи им: в жизни я прост, как валенок, и приятен, как клоун. Твой М.
— Мама потихонечку гаснет? Я знаю, что Косой бил её. Сам не могу спрашивать ни о чём по телефону: звоню — молчим лишь. В молчании вранья да любопытства меньше всего! А сердечко всё равно тукает, слов просит — привыкло к отраве... Поеду сегодня, переночую один в палатке в лесу где-нибудь. Не думал, что «дыра» в настроении будет такой большой. А, вот... Много лет назад дома я поставил микрофон и сделал запись: Мама читает мои стихи. Красиво, взволнованно. Вот, хожу теперь, ещё раз слушаю, думаю: она ведь жалела пишущих. Как монахиня. Как настоятель нашего литературного монастыря. Она ни разу не пожаловалась на свое здоровье. Что дальше-то? Чем помочь? Тяните, хотя бы, до твоего совершеннолетия.
— Твоя судьба, дочь, явно написана не ангелом-боевиком. Так мне кажется. У тебя, к несчастью, очень-очень умная головушка и, к ещё большему несчастью, доброе сердечко — ты не американка. Обнимаю и целую вас и вашего пёсика. М.
— Читаю. Нравится. Будто сам себя читаю. Знаешь, наверное, залезая на граждански активную пограничную «вышку» мы, писаки, невольно начинаем видеть одинаковые картины, одинаково волноваться и целиться в общего врага — в пакость жизни. Мне всегда казалось, что сделанный текст состоит из «святой троицы»: а) энергии чувства; б) энергии мысли; в) энергии слога. У тебя всё это есть и гармонично друг с другом на листе уживается. Потому что главный твой белый лист — внутри тебя!
— Ба!!! Почти что белая горячка! Приходил Гоголь. Николай Васильевич. Просидел весь вечер. Согрешили на радостях, выпили на троих. Лёлик, как всегда, — из пробочки. Классик, между прочим, оставил свой плащ. Одежонка очень старая — видать, ему тоже досталась от кого-то. Сидели рядом, он часто улыбался, а я чувствовал от него тепло и печаль. Гостю очень понравилась коммерческая вывеска на соседнем доме. «SECOND HEND КЛАССА ЛЮКС!»
— Нет, больше никто не приходил. Только Гоголь. Три раза. Обычно я всегда «вижу» навеянное так — с закрытыми глазами, внутренним зрением. Но Николай Васильевич был виден нормально. Лёлик подтвердит. Впрочем, никто ведь не знает, как правильно соотнести «слепое» видение с тем, что видят наши «зрячие» глаза.
— Отшельничество на месяц. Ничего не писал — не мог. У-