ажок болевого воздействия. Мамонт поморщился, но продолжал смотреть на меня как-то по-особенному, светло. Словно у него в глазах были лампочки.
— Что? Троих неразлучных разлучили в тебе, сын мой! Тело твоё молодо и прекрасно, поэтому оно любит жить. Мысли твои мечтают о крыльях. Душа твоя неугасима и знает об этом. Но троих разлучили! Поэтому в самом себе для каждого из троих неразлучных ты сам — тюрьма и тюремщик.
— Что ты мелешь, старый?
— Что? Тюрьма всегда в нас самих, а не вокруг нас!
Втихаря я подумал, что, когда вернусь к серваку, надо будет сравнить с имеющимися матрицами мыслеграммы полудурка, после чего сравнить полученный результат с тем, что он тут городит вслух. Симулянтов и ловких хитрецов эта процедура выводит на раз!
— Про боженьку будешь впаривать идиотам, вроде тебя. Ха-ха! Впрочем, уже не будешь… — я нажал «остановку дыхания» как раз в тот момент, когда старик вновь решил открыть рот. Он заткнулся, так и не начав.
Я мстительно ждал, когда рожа у него посинеет. Уан смиренно восседал на куче камыша, положив руки на колени. Не шевелился и не говорил. И не дышал. Минуты через три-четыре я его отпустил. Дед как ни в чём не бывало тряхнул бородищей, внутри которой обозначился туннель рта, и из этого туннеля безо всякой одышки вновь полилась маловразумительная белиберда. Даже я понимал, что такую инфу никому не продашь. С этими пророками Батя явно промахнулся. То ли дело ребята с ферм! Кольнёш такого в вену, прижмёшь психику получше, дашь болевой разряд — готово! Тут тебе и технологии гибкого стекла, тут тебе и новый принцип движения, и методы программирования толпы… Что хочешь! Как в лес по грибы сходить. Даже в самом неурожайном месте хоть что-нибудь да найдёшь. А тут…
— Гой, подойди ко мне ближе!
— Прокуратор!
— Гой, не бойся. Дай мне свою руку. Что?
Странно, что я исполнил его просьбу. Подошёл и дал. Правую, свободную от пульта. Непростительная, конечно, была легкомысленность с моей стороны! Но я подошёл и дал. Левую, с притороченным к ней пультом, отвёл за спину. Нажимать на кнопки-рычажки стало нечем. Чуть-чего, надежда только на сторожевика во дворе. В любом случает, агрессию полудурка (не мою, ха-ха!) он заблокирует автоматически.
— Гой! Ничего не бойся! Только опыт известного не даёт нам шагнуть в иное. Ничего не бойся! — Я невольно улыбнулся: урод как бы жалел и утешал меня. — Не бойся, гой! Закрой глаза и следуй за мной путём слов. У слепого замысла и вера слепая! А твой собственный помысел, гой, рождён и воспитан внутри чужака. Потому-то и нет в тебе веры. Но…
Я резко отдёрнул руку. Он не стал её удерживать. Всё так же спокойно сидел и доброжелательно улыбался, окутывая меня своим взглядом, как младенца мягкими пелёнами. Возникло ощущение лёгкого опьянения. Хотелось развернуться и убежать. Напоследок поставив болевой рычажок пульта на максимум. Но я был на работе. Приходилось терпеть и продвигаться вслепую. Неизвестно куда. Неизвестно зачем. Я начинал злиться всё больше: не будет реальных результатов — не будет привычных поблажек от Бати. Чёрт! Повезло же мне на сей раз с малахольными!
— Какой ещё замысел?
— Что? Сын мой! Всякий твой помысел оказывается внутри чьёго-то замысла.
— Ты говоришь о масштабах?
— Что? Да. Разумные бездуховны, когда разум свой ставят раньше духовного. Малые схватили большое и верят, что пленили его. В то время как большое просто терпит их, любя, словно тигрица, терпящая своих играющих котят. А тот бог, которому поклоняются люди, он — выдумка. Он — огромная выдумка — ставший заложником тех, кто его захватил. Он говорит только то, что ему диктуют ничтожные. Гой! Я верну тебе настоящего…
— Как это? — вырвалось у меня реплика через кривую усмешку. Полудурок к месту и не к месту произносил своё «что», словно через этот безотносительный, брошенный в пустоту, просто так, вопросец желал оттянуть момент перехода от своей непрерывной внутренней блажи к здешней реальности.
— Что… Что? Я освобожу и тебя, и Его от толпы!
Стало совсем тоскливо. С настоящими сумасшедшими я имел дело впервые. И ведь не отвертеться. Батя скорее меня в дыру сошлёт, чем откажется от своих идиотских экспериментов. Всему виной — скука. Она и в гражданской-то жизни велика, а на зоне от неё просто спасу нет. Вот и бесится всяк на свой лад.
Дед словно прочитал мои мысли:
— Гой! Внутренний Бог должен быть больше и сильнее внешнего. Только один из них настоящий!
— Какая к чёрту разница, в зоне-то?!
— Весь твой мир — сплошная зона, гой. И на земле, и около земли. И в памяти, и во времени. Что?
Надоело! Я отошёл к противоположной стене и нацелился на белобородого пультом. Но не стал нажимать болевой шок сразу, выжидал, когда он запросит о пощаде. Дед сидел и улыбался. Что-то было не так, как всегда.
— Что? Не бойся, гой! Подойди ко мне. Ты знаешь только один мир. Я покажу тебе много миров. Дай руку…
Последнее, что я запомнил после того, как дал ему руку во второй раз, так это нестерпимый зуд под своим собственным ошейником. Потом неожиданно начались весьма приятные видения. Намного лучше обязательных развлекательных передач и даже лучше, чем виртуальный секс. Я уж не говорю про совершенно недоступную для меня наркоту! Знаете, я слышал про то, что на закрытых физических носителях за бешеные деньги распространяется виртуальная наркота. Вполне может быть. Даже наверняка должно такое быть. Самые большие бабки люди выкатывают исключительно за иллюзии. Старый перец запросто закинул меня именно туда, в мир э-эээ… нечеловеческих таких штучек. Запросто! И бесплатно.
Полный улёт! Без хорошего сервака и хорошего слухача нипочём не опишешь.
(Нижеследующий текст составлен незарегистрированным автоматическим речевым интерпретатором, стилистическая опция фильтра литературной обработки — «духовная речь», «молитва»).
Быть, или не быть? Я, или не я?…
Если мной обладает желание, если разум мой сам наблюдает себя, и язык обсуждает лишь то, что во рту, — разве я человек?!
Если путь мой похож на дорогу, что вся под ногами, если грёзы пусты в час наполненных рук, если сердце на сердце войною идёт, — разве я человек?!
Если правило права превыше, если ложь перед ложью о правде кричит, если выдох мой вдоха сильнее, — разве я человек?!
Если нет глубины там, где лишь полотно, или власть полотна, там, где есть глубина, или суть подменяется знаком, — разве я человек?!
Если щедрость не может быть щедрой, если воля и власть подчинились упадку, если слава стерпела бесславие, — разве я человек?!
Разве может прямое сломаться, разве ножны и сабля не вместе, разве голос и слух не друзья? Если я — человек!
Разве высший для низшего враг, разве низший для низшего друг, разве мёртвый для мёртвого жив? Если я — человек!
Разве птица живёт под водой, разве рыба живёт в небесах, разве врозь человек с человеком? Если я — человек!
Речь влюблённых легка и прекрасна, взгляд подобен питательной тверди, всякий шаг окрыляет надежду. Это я, человек!
Музыка в музыке музой души прибывает, благодарным пришедший, уйдёт благодатный. Это я, человек!
Руки молятся именем плоти, разум — кость, что связует иное, как огонь от огня — так душа от души. Это я, человек!
И велик! И прекрасен! И свят!
(Нижеследующий текст составлен незарегистрированным автоматическим речевым интерпретатором, стилистическая опция фильтра литературной обработки — «фантастическая реальность»).
Алмазный мир простирался до самого горизонта. Все здесь было соткано из света, да такого плотного, что, пожалуй, можно резать сувенирку на токарном или фрезерном…
— Резать ничего нельзя! — голос раздавался внутри черепа, где-то в районе лба, под костью. Вокруг не было никого и ничего, кроме ослепительной белизны и её причудливых геометрий. Голос настойчиво повторил. — Резать ничего нельзя! Да и не получится у тебя… Сам вперёд двенадцать раз разрежешься.
— Почему двенадцать? — спросил я глупо у неведомо кого.
— Этот мир имеет двенадцать устойчивых состояний. И тем не менее, тем не менее…
— Что «тем не менее»?
— Пойдём! Если найдёшь, сможешь здесь остаться.
— Найду! — в запальчивости мне не откажешь, хотя я понятия не имел, что предстояло искать. Просто чутьё подсказывало: купаться в алмазах — удача редчайшая для таких, как я. Характер задиры лишь подгонял.
— Ищи!
Я с недоумением осмотрелся. В пространстве, под ногами, над головой и вокруг — всюду плавала невесомая алмазная крошка, ещё не сложившаяся ни в какую фигуру. Глаза нестерпимо мучила резь. Сияло и слепило, как от электросварки в упор, ну, как если бы электросваркой занимался сам Господь Бог. Причём, у меня же на переносице.
Голос сжалился и решил малость подсказать.
— Это семена. Ищи сросшиеся. Найдёшь — твоё счастье.
Сколько-то времени я старательно щурился, ища среди мельтешащих сверкающих пылинок две сросшиеся. Таких не было. Или зрение подводило.
— Сросшихся семян не бывает! — вдруг выпалил я, словно только что совершил величайшее открытие.
Голос